Пока горит свет

Трактир «У Штиля» был тем местом, куда стекались все соки деревни – и горькие, и пьяные, и сладкие. Воздух здесь был густым коктейлем из запахов жареной рыбы, кислого пива, влажной шерсти и дешевых духов. Для Марка этот запах был олицетворением всего того, от чего он бежал – пошлой, приземленной реальности, не оставляющей места ни для тайны, ни для величия.

Он вошел, едва переступая, стараясь держаться в тени, но его высокая, мощная фигура и чуждое всему окружающему лицо сразу привлекли внимание. На мгновение в трактире воцарилась тишина, прерываемая лишь потрескиванием поленьев в камине. Десятки глаз уставились на него – любопытных, настороженных, враждебных.

Именно в этот момент из-за стойки, словно из-под земли, вынырнула она. Анабель. Дочь трактирщика. Если деревня была серым, выцветшим полотном, то она – яркой, кричащей краской на нем. Белокурые волосы, уложенные в модную, но неуместно сложную прическу, ярко-красные губы, платье, слишком нарядное и открытое для простого трактира. Она пахла дешевым парфюмом и дерзкой самоуверенностью.

Ее глаза, голубые и холодные, как лед в стакане виски, сразу же нашли его. И в них вспыхнул не просто интерес, а хищный, собственнический азарт.

– Ну, надо же, – ее голосок, сладкий и притворно-игривый, прорезал трактирный гул. – А я думала, все привидения на маяке водятся. А оно, оказывается, и к нам в гости заходить может.

Марк молча подошел к стойке, стараясь не смотреть на нее.

– Пива, – бросил он, глядя на полки за ее спиной.

Анабель медленно, с преувеличенной грацией, налила напиток в глиняную кружку и скользящим движением поставила перед ним. Ее пальцы с ярким лаком на мгновение задержались на его руке.

– Так скромен, – прошептала она, наклоняясь так близко, что он почувствовал запах ее духов. – И так силен. Интересно, что еще ты умеешь, кроме как молчать и пить?

Он отпил глоток, не отвечая, чувствуя, как под ее взглядом закипает кровь. Не от желания. От раздражения.

– Все в деревне гадают, кто ты, загадочный незнакомец, – она облокотилась на стойку, подпирая подбородок рукой, и смотрела на него, как кошка на мышь. – Одни говорят – беглый каторжник. Другие – шпион. А я… я думаю, ты – принц под прикрытием. Сбежал от скучной жизни, чтобы найти настоящую страсть.

Она говорила громко, нарочито, чтобы слышали все. Ее слова были игрой, провокацией.

– Я никто, – хрипло ответил он, отставляя кружку. – Просто ищу работу.

– Работу? – Анабель притворно удивилась, широко раскрыв глаза. – Для такого мужчины? Да тут любая девчонка будет счастлива, если ты просто посмотришь на нее! Но раз уж ты такой деловой…

Она перегнулась через стойку еще сильнее, и ее шепот стал интимным, ядовитым.

– У папы как раз есть дельце. Нужно кое-кого… присмотреть. Не всегда наши гости ведут себя прилично. Иногда нужна твердая рука, чтобы указать им на дверь. Ты выглядишь как раз тем, кто умеет убеждать. Сильно и молча.

Она предлагала ему работу вышибалы. Быть ее личным стражником, ее диким зверем на цепи. Быть рядом с ней.

– Плачу хорошо, – продолжила она, ловя его взгляд. – И бонусы… могут быть самыми разными. – Она многозначительно провела языком по губам.

Марк смотрел на нее, на эту красивую, пустую, опасную игрушку. Она была полной противоположностью Нине. Яркой, доступной, простой. С ней не нужно было гадать, не нужно было бороться. Она сама шла в руки. И в этом была ее гибельность.

Он видел, как на него смотрят мужики в трактире. В их взглядах читалась не просто неприязнь, а зависть. Зависть к тому, что эта деревенская королева обратила внимание на чужого, на изгоя.

Он отпил последний глоток пива и поставил кружку на стойку с таким звоном, что Анабель вздрогнула.

– Нет, – сказал он просто и твердо.

На ее лице на мгновение отразилось неподдельное изумление, а затем – обида и злость.

– Нет? – переспросила она, и ее голос потерял всю сладость. – А что, на маяке тебе предложили что-то получше? Или… кто-то?

Он не ответил. Развернулся и пошел к выходу, чувствуя, как ее взгляд, острый и злой, как лезвие ножа, впивается ему в спину.

– Ты пожалеешь! – крикнула она ему вслед, но ее голос потонул в общем гуле.

Он вышел на улицу, и холодный воздух ударил ему в лицо, смывая липкий запах духов и пива. Искушение было сильным. Быть рядом с той, что не требовала ничего, кроме его силы. Но он выбрал ту, что требовала всего. И сама отдавала – молча, сурово, по капле – свое спокойствие, свой кров, свои правила. И в этом выборе он впервые почувствовал нечто, отдаленно напоминающее самого себя. Того, кем он был когда-то. До того, как все сломалось.

Возвращение в маяк было похоже на возвращение преступника на место преступления. Каждый камень на тропе, каждый скрип половицы под ногами казались ему обвинением. Он вошел внутрь, стараясь двигаться бесшумно, но его тяжелое, уставшее дыхание и запах погреба, въевшийся в одежду, выдали его мгновенно.

Нина стояла у раковины, чистя картофель. Ее движения были резкими, отточенными. Она не обернулась, но ее спина выражала такое напряженное ожидание, что он почувствовал его кожей.

– Я… нашел работу, – прозвучал его голос, хриплый и неуверенный, нарушая давящую тишину.

Она медленно положила нож и картофелину, вытерла руки о полотенце и наконец повернулась. Ее взгляд скользнул по его грязной, мятой одежде, остановился на ссадинах на его руках, на том, как он стоит, чуть наклонившись, чтобы уменьшить боль в спине.

– Где? – единственное слово прозвучало как удар хлыста.

– В трактире. Чистил погреб.

Он не стал говорить о насмешках, об оскорбительной плате. Это было неважно. Важен был факт.

Нина молча подошла к столу, взяла его руку. Ее пальцы, холодные и уверенные, разжали его сжатые пальцы. Несколько монет со звоном упали на дерево.

– Это все? – спросила она, и в ее голосе не было ни насмешки, ни сочувствия. Была лишь констатация факта.

– Да.

– И что ты купишь на эти деньги? – ее вопрос прозвучал искренне любопытно. – Новую чашку? Новую рубашку? Еды на неделю?

Он молчал. Он и сам не знал. Эти деньги были для него не валютой, а символом. Символом его попытки.

– Ты не для этого мира, Марк, – тихо сказала она, отпуская его руку. – Ты – как этот маяк. Стоишь особняком. Ты можешь пытаться слиться с землей, с людьми, но ты всегда будешь чужой. Ты создан для другого. Для ветра. Для высоты. Для одиночества.

Она повернулась и снова принялась за картофель, ее движения снова стали точными и выверенными.

– Иди умойся. Ты пахнешь чужим потом.

Он остался стоять посреди комнаты, чувствуя себя еще более потерянным, чем до этого. Его попытка вписаться, найти свое место, обернулась полным провалом. И самое страшное было то, что она, как всегда, оказалась права. Он был неприкаянным. Чужим среди своих. И самым чужим – здесь, в этом доме, который стал его единственным пристанищем.

Он послушно пошел в ванную, с трудом снимая грязную одежду. Его тело ныло, но душа болела сильнее. Он смотрел на свое отражение в зеркале – уставшее, осунувшееся лицо, глаза, в которых плескалась беспросветная тоска. Кто он? Беглый солдат? Неудавшийся работник? Вечная обуза?

Выходя из ванной, он услышал, как на кухне зазвенела посуда. Нина готовила ужин. И в этот момент он понял, что его место – не в деревне, не среди людей. Его место – здесь. Ровно до тех пор, пока она сама не вышвырнет его вон. И эта мысль была одновременно и утешительной, и унизительной.

Он был неприкаянным. Но у каждого неприкаянного должна быть своя гавань, пусть и временная. И его гаванью оказалась эта молчаливая, строгая женщина с глазами цвета морской бури.

Волнения сердца

Искушение всегда приходит в обличье простого выбора. Но настоящая сила – не в том, чтобы взять предложенное, а в том, чтобы остаться голодным, сохранив вкус к той пище, что не дается легко.

Звон колокольчика у входной двери разорвал привычную тишину маяка. Нина, возившаяся с механизмом линз на верхней платформе, даже не сразу поняла, что это не глюк ветра.

Внизу, в дверном проеме, стояла Анабель – в легком платье, которое трепал ветер, с корзинкой клубники в руках.

– Нинааа! Ты дома? – ее голос звенел, как фальшивая монета.

Ответа не последовало.

Анабель уже собиралась звать снова, когда в коридоре мелькнула тень.

Марк.

Он остановился, как вкопанный, увидев дочь трактирщика. Глаза – холодные, но Анабель этого не заметила.

– Ой! – она приложила руку к груди, делая вид, что испугалась. – А вы что жиивете здесь?

Марк молчал.

– Я Анабель, если вы забыли, – она протянула руку, браслеты звякнули. – Подруга Нины, мы с вами встречались на дня в деревне.

Ложь. Они никогда не были подругами.

Марк кивнул, но руку не взял.

– Она наверху, – бросил он и сделал шаг назад, явно давая понять, что разговор окончен.

Но Анабель уже входила внутрь, специально задевая его плечом.

– Какой вы… молчаливый, – она улыбнулась, глазами пробегая по его широким плечам, волевому подбородку. – Нина даже не сказала, что у нее такой… интересный гость.

Марк скрестил руки на груди.

– Работаю здесь.

– О-о-о, – она протянула звук, будто он сказал что-то пикантное. – А Нина-то как вас… нанимает?

В этот момент сверху раздались шаги.

– Анабель? – Нина спускалась по лестнице, вытирая руки о промасленную тряпку. – Ты зачем здесь?

Анабель рассмеялась:

– Принесла клубнику! Ну и… познакомиться, – она бросила взгляд на Марка, который буквально каменел на месте.

Нина посмотрела на корзинку, потом на Марка.

– Он не любит клубнику.

Анабель надула губки:

– А что любит?

– Тишину, – Нина взяла корзинку и открыла дверь пошире. – Спасибо. Теперь иди.

Когда дверь закрылась, Марк впервые за день расслабил плечи.

Нина поставила клубнику на стол.

– Прости.

Он пожал плечами:

– Не твоя вина.

– Нет, – Нина вздохнула. – Но теперь она будет приходить чаще.

Марк посмотрел в окно, где мелькала фигура Анабель, уходящая по дороге к деревне.

– Я буду на крыше, – сказал он и вышел.

Нина осталась одна с корзинкой ненужной клубники и странным чувством, будто что-то только что изменилось.

А вдалеке Анабель обернулась, еще раз взглянув на маяк – слишком долгим, слишком заинтересованным взглядом.

Нина склонилась над журналом учета, аккуратно выводя цифры при свете керосиновой лампы. Чернила ложились ровными строчками: "Проверка линз завершена. Механизм в норме." Пара часов пролетели незаметно и в обычных заботах.

Сверху донеслись последние удары молотка – Марк заканчивал чинить прохудившуюся крышу. Она собиралась позвать его на перевязку, как вдруг в дверь постучали.

Не дожидаясь ответа, на пороге появилась Анабель с пирогом в руках, упакованным в клетчатую салфетку.

– Приветик! – она сияла, как будто их утренний разговор закончился иначе. – Принесла вишнёвый! Ты же любишь, Нина?

Нина медленно закрыла журнал.

– Ты сегодня уже приносила клубнику.

– Ой, ну это же другое! – Анабель шагнула внутрь, оглядываясь в поисках Марка.

В этот момент с чердака спустился он сам – рубашка мокрая от пота, волосы вперемешку с пылью, на скуле свежая царапина.

Анабель замерла, пирог слегка дрогнул в её руках.

– Ой, а вы… работаете, – она прогладила его взглядом с ног до головы.

Марк проигнорировал намёк, переведя взгляд на Нину.

– Перевязка?

Нина кивнула, вставая.

– Анабель, спасибо за пирог. Но мы заняты.

Анабель не сдвинулась с места.

– Я могу подождать! – она уже ставила пирог на стол, развязывая салфетку. – Марк, вы попробуете? Говорят, у меня… талант к выпечке.

Марк взял со стола бинты и флакон с антисептиком.

– Не люблю сладкое.

– Совсем? – Анабель надула губы. – Нина, как же ты его кормишь?

Нина взяла Марка за локоть, направляя к лестнице.

– Мясом. Рыбой. Молчанием.

Анабель засмеялась, но смех оборвался, когда Марк, не оглядываясь, последовал за Ниной наверх.

– Я оставлю пирог здесь! – крикнула она им вдогонку. – На всякий случай!

Дверь в комнату Нины закрылась.

Перевязка прошла в гнетущем молчании.

Нина сдирала старые бинты с марковых ребер, когда снизу донесся нарочито громкий голос:

– Ниночка, я все жду-у!

Марк закатил глаза и демонстративно застегнул рубашку, едва Нина закончила.

– Я спать, – бросил он и скрылся в своей комнате, хлопнув дверью так, чтобы было слышно внизу.

Анабель встретила Нину у подножия лестницы с лицом, полным фальшивого сочувствия:

– Ой, он такой… замкнутый. Тебе не тяжело с ним?

– Что тебе нужно, Анабель? – Нина протерла руки тряпкой, оставляя на ткани бурые пятна старой крови.

Красавица деревни принялась рассеянно крутить локон вокруг пальца:

– Да так… Новости узнать. Вся деревня гадает, кто этот мужчина у тебя живет. Говорят… – она наклонилась ближе

Нина замерла с тряпкой в руках.

– Ты к чему?

– Ой, да так! – Анабель рассмеялась, но глаза оставались холодными. – Просто интересно, как ты, такая правильная, пускаешь к себе неизвестных мужчин. Особенно после… ну, того случая с Лео.

Нина швырнула тряпку в ведро.

– Выходи.

– Марк тебе что, муж? Или… – Анабель не двигалась с места, – …ты его за долги держишь? Говорят, у него лицо преступника.

Нина распахнула входную дверь. Ночной ветер ворвался в комнату, задувая пламя лампы.

– Попрощалась с пирогом? – она кивнула на крыльцо, где бродячий кот уже увлеченно мурлыкал над вишневыми крошками.

Анабель побледнела, но быстро взяла себя в руки:

– Завтра приду с новым. Особенный рецепт.

Когда дверь закрылась, Нина обнаружила, что сжимает кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.

Из темноты коридора донелся тихий голос:

– Она опасна.

Марк стоял в тени, его лицо было скрыто, но плечи напряжены.

Нина не повернулась:

– Знаю.

– Завтра я уйду.

На этот раз она обернулась:

– Нет.

Впервые за все дни в ее голосе прозвучало нечто большее, чем раздражение.

Собственность.

Марк молча исчез в темноте.

А Нина осталась стоять у двери, слушая, как море шепчет предупреждения, которые она больше не могла игнорировать.

Нина осталась одна на кухне, когда Марк ушел.

Она налила себе чай – без сахара, слишком крепкий, не такой, как обычно – и села у окна, глядя на море.

– Он просто раненый, – сказала она вслух, будто проверяя, как звучат слова.

Тишина не ответила.

– Он уйдет. И все вернется на круги своя.

Лампа потрескивала, отбрасывая тени на стены.

Нина сжала чашку в руках, чувствуя, как жар проникает в пальцы.

– Он ничего не значит.

Но тогда почему она оставила чай у его двери? Почему запомнила, что он кладет три ложки сахара? Почему ее так бесит, что Анабель смотрит на него, как на диковинку в зверинце?

Она провела рукой по лицу.

– Ты с ума сошла. Он молчит, он опасен, он принес с собой кровь и проблемы.

Но в памяти всплыло, как он чинил крышу под дождем, как отвернулся, когда она перевязывала ему рану, как не взял протянутую руку Анабель…

Нина встала так резко, что чашка опрокинулась, оставив на столе темное пятно.

– Черт.

Она схватила тряпку, стала вытирать стол, но пятно только расползалось, как ее мысли.

– Он должен уйти.

Но даже произнеся это, она знала – если завтра он действительно соберется, она найдет причину остановить.

"Анабель слишком много спрашивает"."Крыша течет"."Рана не зажила".

Любую.

Нина закусила губу, глядя на свое отражение в черном окне.

– Ты врешь себе.

Отражение молчало.

А в комнате Марка не было слышно ни звука – ни шагов, ни дыхания, будто он уже исчез, оставив после себя только неудобные вопросы.

Нина погасила лампу и ушла в свою спальню.

Но даже там, в темноте, они продолжали крутиться в голове, как те самые линзы маяка – бесконечно, по одному и тому же пути.

Что с тобой не так? Почему? Зачем?

Ответа не было.

Только море за окном, которое знало правду, но хранило молчание.

Комната Марка была погружена во тьму, лишь полоска лунного света падала на кровать, где он сидел, сжимая голову в руках.

В углу, где тень была гуще всего, она стояла.

Аврора.

Такая, какой он запомнил ее в последний раз – с мокрыми волосами, с синими губами, с глазами, полными немого укора.

"Ты обещал," – шептало море за окном, принимая голос погибшей жены.

Марк сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

– Я знаю. Я помню.

"Она не заменит меня."

– Я не пытаюсь!

Он вскочил, шатаясь, и схватился за спинку кровати. Рана на боку горела, но эта боль была ничтожна по сравнению с той, что разрывала его изнутри.

– Я просто… не могу видеть, как она страдает из-за меня.

Тень сместилась, лунный свет упал на тумбочку, где лежала та самая чашка – с остатками мятного чая.

"Ты позволяешь ей заботиться."

Марк закрыл глаза.

– Она не знает, кто я. Что я натворил.

Тишина.

Потом – шелест волн, похожий на вздох.

"Но ты знаешь."

Он опустился на колени, лоб прижался к холодному полу.

– Я уйду завтра.

Но даже произнося это, он знал – это еще одна ложь.

Не себе.

Не Авроре.

А той, что спала за стенкой и, возможно, видела сны, в которых не было ни крови, ни предательства, ни этого проклятого маяка.

Лунный свет сместился, тень растворилась.

Марк остался один – с пустой чашкой, с невысказанными извинениями и с одной-единственной мыслью, которая жгла сильнее любой раны:

Она пожалеет, что вообще открыла тебе дверь.

А за окном море шептало:

"Поздно."

Утро застало Нину в подвале, где пыльные сундуки хранили вещи, оставшиеся от отца. Она достала рубашку – простую, холщовую, с вытертыми на локтях местами – и вдруг замерла, прижимая ткань к лицу, как будто искала в ней запах, который давно выветрился.

Когда она постучала в дверь Марка, ответа не последовало.

– Я вхожу, – предупредила она и распахнула дверь.

Марк стоял у окна, уже одетый в свои рваные, выстиранные до дыр вещи. Его плечи напряглись, когда он увидел, что она держит в руках.

– Ты не сможешь уйти в этом, – Нина положила рубашку и брюки на кровать. – Ты и трех шагов не пройдешь, прежде чем Анабель поднимет на уши всю деревню.

Он не шевелился.

– Мне нельзя оставаться, – наконец произнес он.

– Почему?

Тишина.

Нина скрестила руки.

– У тебя есть куда идти?

Марк повернулся. Его глаза были красными, будто он не спал всю ночь.

– Нет.

– Тогда пока оставайся.

Она сделала шаг назад, к двери, но его голос остановил ее:

– Ты не знаешь, кто я.

– Знаю, – Нина пожала плечами. – Ты Марк. Ты плохо говоришь о себе. И ты ужасно разбираешься в чае.

Уголок его губ дрогнул – почти улыбка, но не совсем.

– Я не заслуживаю этого.

– Решаю я.

Она уже выходила, когда он окликнул ее снова:

– Нина.

– Что?

Марк смотрел на одежду на кровати, потом на нее.

– Спасибо.

Нина кивнула и закрыла дверь.

В коридоре она прислонилась к стене, вдруг осознав, что дышит так, будто только что поднялась по всем 67 ступеням.

А в комнате Марк медленно поднял рубашку, провел пальцами по потертой ткани, как будто боялся оставить на ней следы.

Они оба понимали – это не просто одежда.

Это доверие.

И, возможно, начало чего-то, что ни один из них не был готов назвать.

Отпечаток

Самое опасное в одиночестве – не отсутствие звуков, а то, как громко начинает биться собственное сердце, когда его кто-то почти касается

Утро было тихим, настолько тихим, что слышалось, как солнце скользит по гребням волн, окрашивая их в розовый и золотой. Воздух в комнате под маяком был наполнен лишь шепотом далекого прибоя, криками чаек и густым ароматом свежесваренного кофе. Нина стояла у плиты, ее движения были выверенными, почти механическими, но сегодня в них проскальзывала какая-то несвойственная ей нервность. Она чувствовала его присутствие еще до того, как он вошел.

Марк переступил порог кухни, и пространство между ними внезапно сжалось, стало осязаемым и плотным, как морской туман. Он молча протирал руки грубой, промасленной тряпкой – он пытался починить заевший замок на сарае, еще одна его робкая, неуклюжая попытка быть полезным. Он пах соленым ветром, деревом и мужским потом. Не отталкивающе, а… по-земному, по-настояшему.

Нина, не глядя на него, повернулась с дымящейся чашкой в руках, чтобы отнести ее к столу. В тот же миг он потянулся к сахарнице.

Их пальцы встретились.

Случайно. Мимолетно. Всего на долю секунды.

Но для Нины этого хватило.

Ее пальцы, холодные от фарфора, коснулись его кожи – шершавой, теплой, живой. Она вздрогнула так сильно, что кофе едва не выплеснулся через край. Чашка замерла в ее руке, зеркальная темная поверхность напитка отразила ее широко распахнутые глаза, полные неподдельного, животного испуга.

Он не отдернул руку. Он застыл, ощутив это крошечное прикосновение как нечто огромное и хрупкое, что можно разрушить одним неверным движением. Его большая, сильная рука, привыкшая сжимать весло, веревку, а может, и нечто более страшное, теперь замерла в сантиметре от ее изящных, но таких же сильных пальцев. Контраст был оглушительным.

И тогда она почувствовала это. Не просто испуг. Не просто неловкость. Что-то острое и горячее кольнуло ее глубоко в груди, под самым сердцем, и разлилось по всему телу трепетной, предательской волной. Сердце ее, обычно бившееся ровно и методично, как механизм маяка, вдруг сорвалось с ритма. Оно пропустило удар, замерло, а затем застучало с такой бешеной силой, что ей показалось, будто его стон слышен во всей комнате. Этот стук отдавался в висках, гудел в ушах, был унизительно громким.

«Он слышит, – промелькнуло у нее в голове с панической ясностью. – Он должен слышать».

– Прости, – выдохнула она, и ее голос прозвучал чужим, сдавленным. Она резко, почти грубо, отдернула руку, как будто прикосновение было раскаленным железом.

В этот момент чайник на плите, словно почувствовав ее смятение, зашипел яростнее, выпуская клубы пара, заполняющие кухню влажным туманом. Но Нина уже не видела и не слышала ничего. Она рванула к двери, чуть не расплескав драгоценный кофе, ее ноги заплетались о собственные половицы.

– Я… маяк… проверить… – слова, как и ее мысли, разлетались на осколки. Она не смотрела на него, не могла. Она просто бежала, чувствуя, как жар пылает на ее щеках.

Марк не остановил ее. Не сказал ни слова. Он остался стоять у стола, глядя на свои пальцы. Туда, где секунду назад была ее кожа. Там оставалось ощущение – мимолетное, почти невесомое, но настойчивое. Тепло. И странная, щемящая пустота, когда оно исчезло.

А Нина бежала. Вверх, по винтовой лестнице, сердце колотилось в такт ее шагам, отчаянно и громко.

67 ступеней.

Первые десять: «Это ничего не значит. Случайность. Неловкость».

Следующие двадцать: «Он почувствовал? Он должен был почувствовать, как я дрожала».

Еще двадцать: «Почему я убежала? Как глупая девочка. Это непрофессионально. Это слабость».

Последние семнадцать: «Но его рука… она была такой… настоящей».

167 ударов сердца.

Каждый удар был отголоском того мгновения. Каждый выкрикивал ей что-то новое – то панику, то стыд, то что-то еще, теплое и пугающее, что она отказывалась признать.

67 причин, почему этот миг был ошибкой.

Он – раненый зверь с темным прошлым. Она – хранительница света и порядка. Между ними – пропасть. Он уйдет. Он должен уйти. Ее мир не выдержит этого хаоса, этой… уязвимости.

Но когда она, наконец, вбежала на самый верх, захлопнула за собой люк и прислонилась спиной к холодному, спасшему ее стеклу фонаря маяка, ее губы дрогнули. Не от страха. И не от стыда. В уголках ее рта, против ее воли, задрожала маленькая, сбивчивая, предательская улыбка. А по щеке, смешиваясь с потом от бега, скатилась одна-единственная слеза – горячая, соленая, как море внизу, и такая же неподконтрольная.

Внизу, на кухне, Марк медленно разжал кулак, отпуская то, чего никогда по-настоящему не держал. Не ее. Всего лишь миг. Всего лишь отпечаток.

Но в тишине, нарушаемой лишь шипением чайника, этот отпечаток говорил громче, чем любые слова, которые они так и не решались произнести. Он говорил о возможности. О трещине в ледяной броне. О начале чего-то, что пугало их обоих гораздо больше, чем одиночество.

Шторм, который знает имена

Тишина после бури бывает разной. Иногда это – затишье. А иногда – звук того, как одинокая женщина с нечеловеческой точностью раскладывает столовые приборы, пытаясь собрать по кусочкам свою разбитую защиту