Пока горит свет

Не успев открыть, она увидела через стекло искаженное яростью лицо Пристона. Он ввалился внутрь, сбивая с себя капли дождя и хлопья пены, что шли у него изо рта.

— Где он?! — проревел старик, его глаза бешено блестели в полумраке прихожей. — Где этот молчаливый черт?!

— Пристон, уходи, — сказала Нина, но ее голос потерял всю свою прежнюю сталь. Он звучал устало.

— Нет уж, хватит! — он попытался пройти мимо нее, тяжело дыша, пахнущий дешевым ромом и злобой. — Пока ты тут с ним цацкаешься, в порту люди шепчутся! Про мое судно вспомнили! Из-за него ко мне опять начнут приходить! Я выбью из него всё, что он знает, своими руками!

Он рванулся вперед. И в этот момент Нина, всегда такая сдержанная и расчетливая, отреагировала чисто инстинктивно. Она не отступила. Она резко шагнула навстречу, упершись руками в его грудь, и оттолкнула его назад, в притвор.

— НЕТ!

Его собственный крик и ее, прорвавшийся наружу, повисли в воздухе. Они стояли, тяжело дыша, измеряя друг друга взглядами.

— Ты что, защищаешь его? — Пристон смотрел на нее с неподдельным изумлением. — После всего, что было? После Мартина?

— Я защищаю свой дом! — выкрикнула она, и в ее голосе наконец зазвенела знакомая всем твердость. — Мой порог. И то, что происходит за ним. Это мое решение. Мое!

— Он опасен! — старик ткнул грязным пальцем в сторону гостиной.

— А я — нет? — ее вопрос прозвучал тихо, но с такой ледяной угрозой, что Пристон невольно отступил на шаг. — Ты забыл, кто я? Я та, что одна пережила три шторма, когда все рыбаки сидели по домам. Та, что может найти риф в тумане по одному лишь звуку волны. И та, что вышвырнет тебя отсюда к чертовой матери, если ты тронешь того, кто находится под моей защитой. Понял?

Они стояли в напряженной дуэли взглядов. Глаза Пристона метались от ярости к недоумению, а потом — к странному, внезапному пониманию. Он видел не просто женщину. Он видел хозяйку этой скалы. Хранительницу.

Он плюнул на пол, но уже без прежней ярости.

— Ладно, — просипел он. — Твоя воля. Твоя скала. Твоя беда. Но когда он перережет тебе глотку ночью, не зови на помощь.

Он развернулся и, пошатываясь, вышел в ночь, с силой хлопнув дверью.

Нина осталась стоять, опершись спиной о косяк двери в гостиную, дрожа от выброса адреналина. Она слышала за спиной его дыхание. Ровное. Спокойное. Он все слышал.

И тогда, сквозь дерево, до нее донелся тихий, хриплый голос, который она не слышала уже много дней:

— Спасибо.

Всего одно слово. Но в нем было больше, чем во всех ее угрозах и допросах. Оно пробило брешь в его молчании. Маленькую. Но достаточную, чтобы внутрь пролился свет.

Шепот прибоя

Море рождает волны, деревня — сплетни. И то, и другое со временем разбивается о скалы

Рыбацкая деревушка, прилепившаяся к подножию скал, никогда не спала. Она лишь ненадолго закрывала глаза, чтобы, едва забрезжит рассвет, снова распахнуть их — красными от бессонницы окнами кабаков, щербатыми улыбками причалов, сетями, развешанными для просушки, как гигантские паутины, в которых запутался сам воздух, густой от запаха гниющей тины, копченой рыбы и влажной шерсти.

Именно в этот час, когда солнце только начинало раскачивать маятник дня, Нина спустилась с тропы. Ее появление было тем событием, что заставляло часы бить точнее. Мужики, чинящие сети у лодок, замирали на секунду, женщины у колодцев прикрывали коромысла, приглушая их скрип. Она была частью пейзажа, как сам маяк, — неизменная, далекая, необходимая. Но сегодня ее визит был не по расписанию.

Лавка «Все для моря» пахла дегтем, пенькой и старостью. За прилавком стоял Генрих, человек с лицом, будто вырубленным топором из коряги.

— Нина, — кивнул он, вытирая руки о фартук. — Керосину подвезли. Отборный.

— Спасибо, Генрих, — она отложила на прилавок сверток с деньгами. — И дай мне еще пару катушек прочной лески. И гвоздей.

Пока он собирал заказ, в лавку вошел Эдгар, брат трактирщицы. Его глаза, маленькие и юркие, как у краба, сразу же уцепились за Нину.

— Говорят, у тебя на маяке гость, Нина, — начал он, сладко растягивая слова. — Морячок, погорелец. Правда, что ли?

Воздух в лавке загустел. Генрих замер с катушкой в руке. Нина не поворачивалась, разглядывая витрину с крючками.

— Правда, — сказала она ровно.

— И что же он за птица? — не унимался Эдгар, подбираясь ближе. — Откуда? Как звать-то?

— Он не говорит.

— Не говорит? — Эдгар фыркнул. — Или не может? Может, ему есть что скрывать? У нас тут, знаешь ли, тихая гавань. Не любим мы, когда к нам чужая беда прибивается. Особенно молчаливая.

Нина медленно обернулась. Ее взгляд был холодным и острым, как тот самый крючок в витрине.

— Эдгар, — произнесла она тихо. — Твоя лодка. «Чайка». У нее правый борт прохудился. Я видела, как ты в прошлую субботу вернулся, накренившись. И третьего дня ты не вышел в море. Чинил?

Эдгар поперхнулся, его уверенность мгновенно сдулась.

— Я... это...

— Вот и займись своей бедой, — закончила она, поворачиваясь к прилавку. — А чужую я сама разберу.

Генрих молча протянул ей сверток. В его глазах читалось некое одобрение.

Но на улице ее ждала вторая линия обороны — Клара, жена рыбака Ларса, с двумя пухлыми детишками, будто специально выставленными напоказ, как живой щит.

— Нина, голубушка, — запричитала она, хватая ее за рукав. — Мы все так волнуемся! Этот человек... он ведь не опасный? Дети-то наши по берегу бегают!

Нина посмотрела на детей, потом на Клару.

— Твой Ларс, — сказала она, — в прошлом месяце вернулся с промысла без двух пальцев. Правда?

Клара побледнела и кивнула.

— А ты знаешь, что он три дня скрывал рану, боясь, что его сочтут калекой и не возьмут в следующую артель? Что гной пошел, и он ночами стонал, а ты думала, это он пьяный?

Клара опустила глаза, губы ее задрожали.

— Вот и я сейчас выхаживаю рану, — тихо, но четко сказала Нина. — Не мешай мне.

Она пошла дальше, чувствуя на спине десятки глаз. Шепотки рождались тут же, за ее спиной, как пена за кормой: «Сама не своя...», «Черту душу заложила...».

У самого выхода из деревни ее догнал старый Эйнар. Он молча сунул ей в корзину сверток, пахнущий копченым угрем.

— Для него, — хрипло бросил старик. — Чтобы силы набирался. И поскорее... — он не договорил, махнул рукой и заковылял прочь.

Едва она переступила за первую прилавку с овощами, как на нее обрушился шквал притворного радушия.

— Нинушка! Подь сюды! — замахала рукой тучная Марфа, торгующая луком и сплетнями. — Говорят, у тебя на маяке птичка новая завелась! Певец, что ли, раз молчит?

Нина, не останавливаясь, бросила в корзину кочан капусты.

— Не поет, — сухо ответила она, отсчитывая монеты.

— А глаза-то у него какие? — вступила в разговор худая, как щепка, Грета, приторговывая вязанками сушеного чабреца. — Говорят, колдуны такие глаза имеют. Чтобы девичьи души воровать.

— Его душа, Грета, тебя с твоим чабрецом волнует куда больше, чем моя, — отрезала Нина, проходя мимо. — У тебя же пол-лавки этого добра не распродано с прошлого лета.

Она шла дальше, а шепоток плыл за ней, как придонное течение:

«Сама не своя...», «Видно, правда, приворожил...»…

Покупая соль у мрачного лавочника Петруса, она почувствовала на себе тяжелый взгляд.

— Тебе, выходит, теперь на двоих? — проворчал он, завязывая мешок. — Или он у тебя задарма столуется?

Нина положила на прилавок ровно в два раза больше монет, чем обычно. Монеты звякнули, как пощечина.

— Вот за его долю. Чтобы неповадно было спрашивать.

Она двинулась к лавке рыбака Йорна, но путь ей преградили трое местных парней, уже изрядно поддатых с утра. Старший из них, Карл, сын трактирщика, неуверенно покосился на своих дружков и шагнул вперед.

— Слушай, Нина, — начал он, пытаясь придать голосу грубость. — Этот твой молчун... Он кто такой? А то наши девчонки пугаются. Ходить мимо маяка боятся. Может, нам с ним поговорить по-мужски? Объяснить, как у нас тут заведено?

Нина остановилась. Она не сказала ни слова. Она просто медленно опустила свою тяжелую корзину на землю. Звук был негромкий, но почему-то заставил парней насторожиться. Она выпрямилась во весь свой рост и посмотрела на Карла. Она смотрела не в глаза, а куда-то в район переносицы, холодным, безразличным взглядом человека, который видел штормы покруче их утреннего похмелья.

— Заведено? — тихо переспросила она. — У нас заведено, Карл, что я каждую зиму отгребаю снег от твоего сарая, потому что твой отец слишком пьян, чтобы это сделать. Заведено, что твоя мать приходит ко мне за травами, когда у тебя от дурного рома живот скручивает. И заведено, — ее голос стал тише, но от этого только страшнее, — что я могу одним словом в порту сделать так, что тебе ни одна артель на промысел не возьмет до конца сезона. Это — как у нас заведено. Хочешь, проверяй.

Она не ждала ответа. Подняла корзину и пошла дальше. Парни расступились перед ней, как перед ледорезом.

У лотка Йорна, куда она наконец добралась, ее ждало неожиданное утешение. Старый рыбак молча протянул ей двух лучших лососей, жирных и серебристых.

— На, — буркнул он. — С твоим-то... на пропитание. Чтобы сильнее был.

Она кивнула, благодарная за то, что он ничего не спрашивал.

Неся свою ношу обратно к тропе, ведущей на маяк, Нина чувствовала себя не победителем, выигравшим битву. Она чувствовала себя крепостью, осажденной со всех сторон. И каждый взгляд, каждый шепоток был очередным камнем, брошенным в ее стены. А внутри этой крепости находился тот, кто даже не подозревал, какую бурю вызвал своим молчаливым присутствием. Или подозревал? Этот вопрос отныне будет преследовать ее везде.

Тропинка петляла между покосившимися сараями, и Нина уже почти вышла на окраину, когда из-за угла, запыхавшись, появился Билли. Он был без своей обычной ухмылки, без размашистой походки. В руках он сжимал жалкий, но яркий пучок полевых цветов – ромашки, колокольчики и что-то синее, что она не знала названия. Лицо его пылало таким огнем, что, казалось, могло растопить утренний туман.

Он преградил ей путь, отчаянно пытаясь перевести дух.

— Нина! Я тебя ждал... то есть, не ждал, а видел, как ты спускаешься... и побежал...

Он протянул ей цветы. Стебли были помяты в его потной ладони.

— Это... это тебе. За твою доброту. И за то, что простила меня тогда.

Нина замерла с корзиной в руках. Она смотрела то на цветы, то на его юное, наивное, исполненное обожания лицо. Внутри у нее все съежилось от неловкости. Это была не та неловкость, что с Марком – колючая, полная напряжения. Это была жалость. Тяжелая и безрадостная.

— Билли... — начала она, и ее голос прозвучал мягче, чем она планировала.

— Они как ты! — перебил он, счастливо сияя. — Сильные. И красивые. И ни на кого не похожи!

Она медленно, почти нехотя, взяла букет. Ее пальцы, привыкшие к грубой веревке и холодному металлу, неловко прикоснулись к нежным лепесткам.

— Спасибо, — сказала она, и это было единственное, что она могла сказать. Она не могла объяснить ему, что не считает себя ни сильной, ни красивой. Что она – просто функциональная единица, как шестеренка в механизме маяка.

Он стоял, ожидая чего-то большего. Улыбки. Хотя бы намека на ту нежность, что переполняла его.

— Они очень... милые, — насильно выдавила она, чувствуя, как горит лицо. Она ощущала себя в ловушке. Ей хотелось положить руку ему на плечо, как брату, и сказать: «Успокойся, мальчик. Это всего лишь цветы». Но она знала, что для него это было не «всего лишь».

— Я могу... помочь тебе донести до маяка? — робко предложил он, указывая на ее тяжелую корзину.

— Нет, — ответила она слишком быстро и резко. И, видя, как его лицо померкло, поспешно добавила: — Мне... нужно одной. Мне нужно проверить тросы по дороге.

Она видела, как он проглотил обиду, как заставил себя улыбнуться.

— Конечно. Я понимаю.

Он не понимал. Он видел в ее отказе очередную стену, которую нужно штурмовать с новым букетом или новой клятвой.

— Беги, — сказала Нина, уже отворачиваясь и делая шаг по тропе. — Твоя мать, наверное, заждалась.

Он постоял еще мгновение, глядя ей вслед, а потом развернулся и побежал прочь, расталкивая кур, его широкая спина выражала такую трогательную и безнадежную тоску, что у Нины сжалось сердце.

Она шла в гору, держа в руке этот жалкий, увядающий на глазах букет. Он был ей тяжелее, чем вся поклажа в корзине. Он был символом чувства, которое она не могла принять и не хотела ранить. Она сжала стебли, и ее пальцы испачкались зеленым соком. Цветы пахли пылью и детством. А ее мир пахл солью, одиночеством и кровью незнакомца в ее доме. И между этими двумя мирами не было моста.

На полпути к маяку она остановилась и разжала пальцы. Ветер тут же подхватил несколько лепестков и понес их в сторону обрыва, к морю. Она смотрела, как они кружатся в воздухе, и чувствовала странное облегчение. Затем, с решительным видом, сунула оставшиеся цветы в корзину, к гвоздям и катушкам с леской. Пусть простоят немного в кувшине с водой. В знак памяти о той простой, неиспорченной жизни, которой она никогда не сможет жить.

Неуместная тень

Бывают раны, которые не заживают. Бывают привычки, которые не исправить. Но самое страшное — это осознать, что ты не гость в чужой жизни, а стихийное бедствие

Идеальный механизм ее жизни, уже давно давший сбой, теперь скрипел, стонал и сыпал шестеренками. И виной тому был незваный винтик, который не просто вклинился в отлаженный ход, но и пытался его регулировать. Безуспешно.

Катастрофически безуспешно.

Он начал с малого. С воды.

7:10.

Нина, с точностью аптекаря отмеряющая молоко для овсянки, услышала за спиной шаркающие шаги. Марк, бледный и осунувшийся, но уже способный передвигаться без посторонней помощи, подошел к плите и молча взял со стола чайник.

— Не надо, — бросила она, не оборачиваясь.

Он не отреагировал. Раздался шум льющейся в чайник воды, затем — грохот крышки. Он поставил его на конфорку, которую она только что выключила, и повернул ручку. Синий огонь с шипом рванулся вверх, опалив дно еще пустого чайника. Пахло паленым металлом.

Нина застыла с мерной кружкой в руке. Ее взгляд медленно поднялся от обугленного дна чайника к его лицу. Он смотрел на огонь с каким-то отрешенным любопытством, будто впервые видел этот процесс.

— Ты только что испортил мой чайник, — произнесла она ровным, бесстрастным тоном, за которым скрывалась буря.

Он перевел на нее пустой взгляд.

— Я хотел помочь.

— Помощь, — отчеканила она, — должна быть полезной. Это была диверсия.

Она выключила газ, отодвинула его в сторону одним движением и принялась готовить заново. Молча. Он же остался стоять посреди кухни, огромный и неуместный, как выброшенный на берег буй, перекрывая собой движение и свет.

12:30. Попытка наведения порядка.

Он решил прибраться. Вернее, это было не решение, а какое-то стихийное бедствие. Нина, вернувшись с обхода территории, застала его в гостиной. Книги, аккуратно расставленные по алфавиту, лежали в хаотичной груде на полу. Он вытирал пыль с полки, и его широкие, неуклюжие ладони сметали все на своем пути. Стакан с карандашами опрокинут. Компас, всегда лежавший строго на север, был сдвинут.

Она остановилась на пороге, и ее лицо стало маской из льда.

— Что ты делаешь?

— Убираю, — последовал все тот же глухой, лишенный интонации ответ.

— Это не уборка. Это вандализм. Ты нарушил систему.

Он посмотрел на груду книг, потом на ее побелевшие костяшки, впившиеся в дверной косяк.

— Я хотел протереть полку.

— Чтобы протереть полку, не нужно объявлять тотальную войну всему, что на ней стоит. Ты — слон в посудной лавке, Марк. Слон, который почему-то решил, что он тут главный горшечник.

Она молча прошла мимо, подняла компас и вернула его на законное место. Стрелка дрогнула и с облегчением указала на север.

15:00.

Это стало точкой кипения. Она развешивала на веревке у маяка постиранные простыни. Белье трепетало на ветру, выстроенное в линию с армейской точностью. Расстояние между прищепками — пять сантиметров. Никаких складок.

Марк вышел подышать и, проходя мимо, решил «помочь». Он взял с корзины ее накрахмаленную рабочую рубашку и повесил ее на ту же веревку. Но он не знал о существовании прищепок. Он просто перекинул ее через веревку.

Порыв ветра, яростный и внезапный, сорвал рубашку и унес ее прочь. Белое пятно на мгновение мелькнуло в воздухе, а затем исчезло за краем скалы, внизу, где о камни с грохотом разбивались волны.

Нина застыла с прищепкой в руке. Она смотрела туда, где только что была ее рубашка. Та самая, выглаженная с таким трудом. Та самая, что была частью ее униформы, ее доспехов.

Она медленно повернулась к нему. Он стоял, глядя на пустую веревку, и на его лице впервые за все время появилось нечто, отдаленно напоминающее осознание собственной вины.

— Моя... рубашка, — произнесла она тихо. Слишком тихо.

— Ветер, — пробормотал он.

— НЕТ! — ее крик разорвал воздух, перекрыв шум прибоя. Он был резким, животным, полным накопленных за день ярости и отчаяния. — Не ветер! Ты! Это ты! Ты сжег мой чайник! Ты разгромил мою библиотеку! Ты утопил мою рубашку! Каждая твоя «помощь» — это акт уничтожения! Ты словно создан для того, чтобы ломать!