Пока горит свет

Мирра Эрлих

Пока горит свет

Пролог

Говорят, что маяки созданы не только для того, чтобы указывать путь. Они – хранители времени. Каждый луч, разрезающий тьму, это не просто сигнал, а отсчет: "Я здесь. Я жду. Я не гасну."

Старые моряки шепчут, что у каждого маяка есть своя душа. Одни светят яростно, как сердца молодых капитанов. Другие – мерцают устало, будто старики, считающие волны. Но самые стойкие горят ровно и непоколебимо, словно знают великую истину:

Рано или поздно всё, что потеряно в море, возвращается к берегу.

Нина не верила в притчи. Она верила в механизмы – в шестеренки, которые не врут, в лампы, которые не предают, в журналы, где каждая цифра стоит на своем месте. Ее маяк был идеальной машиной, а она – его безупречной частью.

До того дня, когда море выбросило к ее ступеням нечто большее, чем рыболовные снасти. До того дня, когда в ее железный ритм ворвался человек с без имени и с глазами, полными бури. До того дня, когда она поняла:

Даже у маяков бывают свои кораблекрушения.

Но это случится позже. А пока…

Пока в её мире царил порядок.

Каждый её день был отточен, как шестерёнка в механизме маяка – без люфтов, без сюрпризов, без лишних движений. Так было. Так должно было быть всегда.

5:30 утра. Ровно.

Будильник щёлкал, как выстрел стартового пистолета, запуская безупречный механизм её дня. Нина открывала глаза еще до того, как его стрелка завершала последний отрезок.

Первое правило: никаких лишних минут.

Она вставала, поправляла простыни (обязательно без складок), надевала хлопчатобумажный халат (серый, практичный, висящий ровно на вешалке у кровати) и подходила к окну.

5:35. Проверка горизонта.

Море. Облака. Ветер. Все должно быть записано в журнал:

"28 июня. Восточный ветер, 3 балла. Волнение умеренное. Облачность 40%. Видимость хорошая."

Чернильная ручка, только Parker, только синие чернила, как делал всегда отец, оставляла идеальные, почти типографские буквы.

5:45. Чай.

Чайник (эмалированный, без сколов) ставился на плиту ровно на 3,5 минуты. Чай только индийский, который она покупала в порту, две ложки сахара (без горки), долька лимона (тонко нарезанная утром). Чашка белая, без рисунков, стоящая первой в верхнем шкафу.

Овсянка. Не каша, а именно овсянка – крупа, замоченная с вечера, доведенная до кипения ровно на 2 минуты. Никакого сахара, только щепотка соли и ровно 7 изюмин (пересчитывались перед добавлением).

6:45. Обход территории.

1. Проверить замки на складе (оба должны щелкнуть ровно два раза).

2. Осмотреть тросы противолавинной системы (никаких перегибов!).

7:30. Восхождение.

67 ступеней. Не быстрее, чем за 2 минуты (иначе одышка). Не медленнее, чем за 2,5 (иначе отставание от графика).

Наверху ритуал:

1. Проверить механизм вращения линзы (масло должно быть прозрачным, без взвеси).

2. Протереть стекла (сначала сдуть пыль, затем правой протереть замшей).

3. Записать в журнал: "Механизм в норме. Линза чистая. Готов к работе."

12:00. Обед.

Ровно 250 грамм отварной рыбы (взвешивалось на кухонных весах). 150 грамм овощей (нарезанных кубиками 1х1 см). Стакан воды (комнатной температуры, без льда).

После обеда 15 минут отдыха (не сна!). Сидя в кресле, руки на подлокотниках, глаза закрыты.

13:00. Проверка приборов.

Радиомаяк (тестовая передача ровно 30 секунд).Барометр (постучать пальцем ровно три раза перед снятием показаний). Анемометр (протереть лопасти).

18:00. Ужин.

Творог, зеленый чай (без сахара, лимона и прочих глупостей).

19:30. Последний обход.

Все замки. Все тросы. Все лампочки.

20:00. Душ.

Ровно 7 минут.

21:00. Чтение.

Только техническая литература. Только за столом. Только при верхнем свете.

22:00. Отбой.

Подушка ровно по центру кровати. Одеяло подоткнуто со всех сторон.

И так каждый день.

И так изо дня в день.

Год за годом.

Эта безупречность была не просто распорядком. Она была панцирем, скорлупой, в которой пустота обретала форму. Форму долга. Форму необходимости.

Внутри нее был не ветер и не шторм, как у других. Внутри была тишина. Тишина старого собора после службы, где пылинки кружатся в луче света, но нет ни молящихся, ни бога. Она была стерильной лабораторией, где все эксперименты давно завершены, а пробирки вымыты и расставлены по полкам.

Иногда, протирая линзы до идеальной прозрачности, она ловила свое отражение в стекле – четкое, ясное, без единой трещины. И думала, что она и есть эта линза: пропускает через себя свет, направляет его в нужную сторону, но сама остается холодной, отполированной и пустой. В ней не было эха – ни смеха, ни детского плача, ни шепота влюбленных. Только ровный гул механизмов и мерный стук ее собственного сердца, отсчитывающего время до следующей поверки.

Ее душа была как комната под маяком после генеральной уборки: выметенная, выхолощенная, где каждая вещь знала свое место и не смела его покинуть. Ни пылинки чувства, ни соринки незапланированной мысли. Иногда по ночам, просыпаясь от далекого крика чайки, она лежала и слушала эту внутреннюю тишину. Она была громче любого шторма. И страшнее.

Она не тосковала. Тоска – это для тех, у кого есть что терять. У нее не было ничего, кроме этого камня, этой башни, этого света. И она цеплялась за них с таким отчаянным упорством, будто они были не ее тюрьмой, а единственным островком в безбрежном океане небытия. Ее мир был выстроен, как крепость, не чтобы держать оборону от внешнего врага, а чтобы ничто извне не проникло внутрь и не нарушило этот хрупкий, выстраданный порядок небытия.

Пока в журнале не появилась та запись, выведенная чуть более нервным, чем обычно, почерком…Пока море не принесло ей бурю в облике человека. Пока её идеальные часы не начали давать сбой.

"Сегодня зажгла маяк на 10 минут позже, последствия шторма"

И тогда Нина поняла – её маяк больше не принадлежит только ей.

Шторм

Шторм – это не просто ветер и вода. Это ответ моря на все наши «никогда» и «навсегда». Оно стирает обещания, как волны – следы на песке. И приносит только то, от чего нельзя убежать.

Море завывало, как раненый зверь.

Нина сидела в медленном круге света, прижав колени к груди. Маяк дрожал под ударами ветра, линзы гудели, как живые, а стекла окон уже третий час заливали потоки соленой воды.

"Шторм на 9 баллов. Северо-западный ветер. Видимость нулевая."

Она записала это в журнал смотрителя ровным почерком, хотя пальцы дрожали от усталости. Внизу, у подножия скал, волны переворачивали камни, словно пытаясь что-то найти. Или кого-то.

Нина не спала уже вторые сутки.

Когда шторм начинался, она знала – маяк потребует всего ее внимания. Механизмы старые, капризные. Один пропущенный сигнал – и где-то за горизонтом корабль пойдет ко дну.

Она протирала линзы.

Проверяла масло в шестернях.

Считала секунды между вспышками.

Три. Два. Один.

Свет.

Тьма.

Снова свет.

Ее глаза слипались, но она кусала губу до боли – нельзя спать, нельзя…

В пятом часу утра шторм начал стихать.

Нина, обессиленная, опустила голову на стол рядом с журналом. Всего на минуту.

Всего…

Старик Пристон и "малыш" Билли остановились у старой двери, облизанной солеными каплями

– Нина, открывай, – старик бил старым иссохшим кулаком так сильно, что остатки синей краски оставались маленькими островками на костяшках его пальцев, – Нина!

– Она скорее всего на маяке, – попытался вмешаться малыш Билли.

– Ну так беги за ней наверх, – скомандовал старик.

В этот момент тело на камнях издало тихий стон, придав Билли ускорения.

Билли с трудом открыл первую тяжелую дверь, что-то с грохотом упало, но он не обратил внимания, Нина всегда подпирала дверь, опасаясь не чужаков, а волн, слизывающих все на своем пути во время шторма. Малыш Билли бежал со всех ног вверх по лестнице, отсчитывая под собой ступени, он знал, что их ровно 67 до винтовой, ведущей к лампе.

Нины не было в «будке», на столе лежал открытый журнал, последняя запись была сделана в 4:57 «Видимость 20 миль, горизонт чист». Билли чуть перевел дух перед винтовой лестницей, подъем туда всегда напоминал ему сцену из какого о драматичного фильма, в котором герой взбирается на вершину к возлюбленной, хотя никто не разделял его впечатлений, в деревне все поговаривали, что он слишком «городской» и «воодушевленный», но ни то, ни другое не помогало завоевать сердце Нины.

Он нашел ее у лампы, со слегка влажной тряпкой в руках, пропитанной уксусом.

– Нина, вставай, – он потряс ее за плечо.

Девушка приоткрыла глаза, слегка улыбнулась Билли и вновь из закрыла. На секунду он забыл о теле внизу, ему так редко доставалась ее улыбка, что он пытался запечатлеть в своей памяти этот момент, он словно попал в забытие, в голове невольно стали мелькать кадры, где они просыпаются вместе и он видит ее такую же улыбающуюся на соседней подушке.

Сладко.

Нет, сейчас не время придаваться мечтам, возможно вечером, в тишине и темноте спящего дома, он напишет очередное стихотворение, которое она никогда не прочтет.

Малыш Билли ударил себя по щеке, чтобы окончательно вернуть к реальности, в которой от его действий зависела чужая жизнь.

– Нина, Нина, – он вновь потряс ее, – Нина, там мужчина на берегу, Нина вставай!

Нина открыла глаза и подняла голову, шею пронзила ноющая боль, все же пора переставать спать сидя.

– Билли, что ты кричишь?– он потерла сонные глаза и продолжила растирать шею.

– Я же говорю тебе, там мужчина, его на берег выбросило.

– Несите к Люсиньде, – обыденно буркнула девушка, натягивая резиновые сапоги.

– Он у твоего крыльца.

– Прекрасно,– выдавила Нина и быстрым шагом двинулась вниз.

Она преодолела расстояние за считанные секунды, стараясь перескакивать скрипучие половицы.

– Ты дверь сломал?– крикнула она плетущемуся за ней Билли.

– Я открыл, – где-то наверху послышался глухой голос.

– Починишь! – прорычала девушка уже выходя.

Старик Пристон бросился к ней, обтирая красный лоб смятым платком.

– Нина, погляди, каков улов! – он указал на бездыханное тело.

Нина подошла поближе, чтобы рассмотреть «улов»

– Несите к Люсиньде!

– Мы его не дотащим, он плох, погляди, – старик присел на корточки и попытался повернуть тело лицом к Нине.

– Пристон, я не врач!

– Ты ближе всех, мы потом найдем врача, ну ты чего, Нина, – старик походил на малыша, которому не дали поиграть чуть больше положенного в песочнице.

– Пристон, – она сжала переносицу.

– Я понимаю, что после последнего раза бы боишься, – чуть слышно начал он.

– Не боюсь!

– А если бы так оставили Мартина, – он пустил в ход самое главное орудие, самый неоспоримый аргумент.

Нина побелела и молча двинулась к дому, повернув ключ в замочной скважине он замерла, словно ей нужно было мгновение, чтобы вспомнить как ее зовут.

– Вносите, – не оборачиваясь скомандовала она, разуваясь у двери, – в зеленую комнату несите.

Запыхавшийся малыш Билли, пытался продышаться после спуска и не выплюнуть легкие, как прозвучала команда отца.

– Давай под руки, понесли!

– Только разувайтесь! – послышался голос из-за двери.

Две пары грязных сапог с шумом плюхнулись на светлый коврик. Нина застилала кровать старой простыней, в надежде, что она спасет ее накрахмаленные простыни. Старик Пристон и малыш Билли чуть ли не с размаху бросили тело на кровать, от чего оно глухо застонало.

– Вызывайте врача из города, – сказала Нина, осматривая тело.

– Так дорогу-то, это.,– начал старик.

– Размыло, – буркнул "малыш" Билли.

– Помогите хотя бы раздеть его, – скомандовала Нина, засучив рукава старого свитера.

– Ты чего! Я что мужика лапать буду! – сорвался на крик старик, смена его настроения была настолько резкая, что Нина опешила.

Пристон топнул ногой и быстро вышел из дома

– Что принести? – робко спросил Билли, все еще стоявший в углу комнаты

– Что-нибудь покрепче, нужно обработать Раны.

Он мотнул головой и исчез за отцом.

Нина вздохнула, оставшись наедине с незнакомцем. Его дыхание было хриплым, прерывистым, словно море всё ещё боролось с ним даже здесь, на суше. Она осторожно провела пальцами по его вискам – горячо. Лихорадка.

– Ладно, странник, – пробормотала она, откидывая с его лица спутанные пряди. – Давай посмотрим, что с тобой сделали волны.

Она принялась расстёгивать его мокрую рубаху, ткань прилипла к телу, будто вторая кожа. Под ней – синяки, ссадины, и… шрамы. Старые, глубокие, будто кто-то когда-то пытался разрезать его на части. Нина на мгновение замерла, но тут же встряхнула головой – не время разгадывать чужие тайны.

– Эх, – она потянулась за ножницами, лежавшими на тумбочке. – Прости, одежда не выживет.

Лезвия с хрустом разрезали ткань, обнажая грубую, обветренную кожу. На боку – рваная рана, уже воспалённая, с красными прожилками вокруг. Море не пощадило его.

– Ну и дела… – Нина нахмурилась.

Она быстро направилась в кухню, где в шкафу стояли банки с травами и бутылки с едкой жидкостью, которую она использовала для ламп. Схватив чистую тряпку и миску, она вернулась, на ходу наливая воду из кувшина.

– Сейчас будет больно, – предупредила она, хотя сомневалась, что он её слышит.

Мокрый компресс коснулся раны, и тело мужчины дёрнулось. Он застонал, губы искривились в беззвучном крике.

– Держись, – прошептала Нина, прижимая ладонь к его плечу, чтобы он не шевелился.

Она промывала рану методично, без лишней жестокости, но и без жалости – жалость тут не помогала. Вода в миске быстро порозовела.

– Билли! – крикнула она, не отрываясь от работы. – Ты там?

Из прихожей донёсся шаркающий звук.

– Я… я здесь, – он стоял в дверях, сжимая в руках бутылку с тёмной жидкостью. – Это всё, что нашлось.

– Хватит, – Нина кивнула на стол. – Теперь ищи бинты. В ящике под лестницей.

Билли кивнул и тут же рванул прочь, словно рад был хоть какому-то делу.

Нина тем временем налила немного крепкого напитка на свежую тряпку.

– Вот это будет по-настоящему больно.

Она прижала пропитанную ткань к ране.

Незнакомец вздрогнул всем телом, его пальцы впились в простыню, сухожилия на шее напряглись, как канаты. Но не закричал. Только резко выдохнул, и веки его дрогнули, будто он пытался проснуться.

– Ого, – Нина приподняла бровь. – Крепкий ты, однако.

Билли вернулся с бинтами, и они вдвоём принялись перевязывать рану, накладывая плотные слои ткани, чтобы остановить возможное кровотечение.

– Кто он? – шёпотом спросил Билли, глядя на бледное лицо незнакомца.

– Не знаю, – Нина откинулась назад, вытирая руки. – Но если он выживет, может быть, расскажет сам.

За окном завыл ветер, и старые доски маяка скрипнули в ответ.

– А если не выживет? – Билли не отводил взгляда от раненого.

Нина на мгновение задумалась, потом встала и потянулась к полке, где стояли сушёные травы.

– Тогда мы узнаем это первыми.

Она насыпала горсть ромашки в кружку и залила кипятком.

– А пока – наблюдаем. И ждём.

Аромат трав разлился по комнате, смешиваясь с запахом соли, крови и чего-то ещё… чего-то, что напоминало о далёких берегах, куда Нина никогда не ступала.

Комната наполнилась тишиной, прерываемой только хриплым дыханием незнакомца. Билли стоял рядом, нервно переминаясь с ноги на ногу. Его пальцы сжимались и разжимались – то ли от волнения, то ли от усталости. Он украдкой посмотрел на Нину: её волосы, выбившиеся из хвоста, тени под глазами, капельки пота на верхней губе.

Сейчас или никогда.

Он сделал шаг ближе, осторожно протянул руку – совсем чуть-чуть, чтобы коснуться её пальцев, обмотанных бинтом.

– Нина… – начал он, голос дрогнул.

Но она резко отдернула ладонь, даже не взглянув на него.

– Билли, – её тон был резким, как удар весла по воде. – Не сейчас.

Он почувствовал, как кровь приливает к лицу.

– Я просто… хотел помочь.

– Помочь? – она наконец подняла на него глаза, и в них читалось что-то между усталостью и раздражением. – Ты стоишь тут, как призрак, мешаешь, а теперь ещё и руки распускаешь.

– Я не… – он попытался найти слова, но они застряли в горле.

– Вали отсюда, – Нина махнула рукой в сторону двери. – И скажи отцу, чтобы не ждал – этот не скоро очнётся.

Билли замер. Ему хотелось возразить, сказать что-то важное, но под её взглядом все мысли рассыпались в прах.

– Ладно, – прошептал он и, понурив голову, вышел, притворив за собой дверь.

Нина дождалась, пока его шаги стихнут на лестнице, и только тогда позволила себе выдохнуть.

– Дурак… – пробормотала она, но в голосе не было злости.

Она взглянула на незнакомца. Его лицо, даже в беспамятстве, казалось спокойным – будто он знал что-то, чего не знала она.

– Вот и остались мы с тобой, – сказала она тихо, поправляя повязку.

Тень от лампы плясала по стенам, удлиняясь и сжимаясь, будто дыша в такт хрипам незнакомца. Его тело металось на промокших простынях – то выгибалось, словно от удара, то обмякало, обессиленное.

– Держись… – Нина сжала его горячее запястье, пытаясь прижать к кровати, когда он в очередной раз рванулся вверх.

Но он не слышал.

Его сознание тонуло в бреду: он кричал, выкрикивал обрывки слов – "не зажигай свет", "не зажигай свет", "клятву, я дал клятву!" Пальцы царапали матрас, будто пытаясь вцепиться в край пропасти.

– Чёрт… – Нина сменила компресс на лбу – тряпка нагрелась за минуты. Она налила в миску ледяной воды из кувшина, добавила горсть снега, припасённого в погребе для таких случаев. Лёд шипел, тая на раскалённой коже.

Странник застонал, закатил глаза.

– Нет, нет, не так! – она резко приподняла его голову, чтобы он не захлебнулся.

Из его горла вырвался хриплый звук, будто где-то внутри лопнул пузырь. Он задышал чаще, поверхностно, как раненая птица.

Нина схватила бутыль с настойкой полыни – горькой, жгучей, но единственной, что могла сбить жар.

– Пей! – она влила ему в рот ложку, придерживая подбородок.

Он закашлялся, жидкость выплеснулась на подушку, но глоток всё же проскользнул внутрь. Через минуту его тело обмякло – не облегчение, а истощение.

Но ненадолго.

К полуночи лихорадка сменилась ознобом. Он дрожал так сильно, что зубы выбивали дробь. Нина накрыла его всеми одеялами, что нашла, даже своим потертым пледом, пахнущим дымом и солью.

– Ты выживешь, – прошептала она, больше для себя. – Потому что я не позволю тебе умереть у меня.

Он внезапно схватил её за руку. Его пальцы – горячие, сухие – сжались с неожиданной силой.

– Аврора… – прошептал он, и в этом слове была такая боль, что Нина на миг застыла.

– Я не Аврора, – осторожно высвободила кисть.

Но он уже снова погружался в пучину бреда, бормоча что-то о "чёрных скалах" и "пожаре".

К утру жар спал. Нина, сгорбившись в кресле, наблюдала, как его дыхание выравнивается. На полу валялись смятые тряпки, пустая бутылка, разбитая кружка – следы битвы.

Она потёрла глаза, встала, распахнула ставни.

Рассвет разлился по комнате, золотой и холодный.

– Ну вот, – Нина повернулась к спящему. – Похоже, ты всё-таки крепче, чем кажешься.

Боль

Боль – это первый язык, которому учится тело.

И последнее слово, которое забывает душа.

Утро уже разгоралось, когда за дверью раздался робкий стук. Нина, дремавшая в кресле с перекинутым через плечо отцовским старым джемпером, вздрогнула и тут же встряхнула головой, прогоняя сон.

– Входи, если это не смерть, – пробормотала она, потирая затекшую шею.

Дверь скрипнула, и на пороге замер Билли. Он стоял, сжимая в руках глиняную кружку, от которой поднимался пар. Его обычно озорные глаза были опущены, а сапоги, обычно громко топающие по половицам, сейчас осторожно переминались на месте.

– Я… принёс тебе кофе, – он протянул кружку, не поднимая взгляда. – С корицей. Как ты любишь.

Нина взглянула на напиток, потом на его перепачканную землёй рубаху – он явно бежал сюда, не замечая луж.

– Спасибо, – она взяла кружку, дала ему войти.

Билли переступил порог, оглядел комнату: простыни в пятнах, пустые бутыли, бледное, но уже спокойное лицо странника на кровати.

– Он… выжил? – спросил он шёпотом.

– Пока да, – Нина сделала глоток. Горячий, горьковатый, с тёплым послевкусием специй.

Билли заёрзал на месте.

– Нина, я… – он сглотнул, – я вчера повёл себя как последний дурак.

– Да, – согласилась она просто.

– Я не хотел… то есть хотел, но не так, не когда ты… – он запутался в словах, сжал кулаки. – Чёрт. Прости.

Нина поставила кружку на стол, вздохнула.

– Билли.

– Да?

– Ты знаешь, почему я тебя выгнала?

Он покачал головой.

– Потому что в тот момент я боролась за чью-то жизнь. А ты думал о своём.

Он покраснел до корней волос.

– Я больше не буду.

– Будешь, – она неожиданно усмехнулась. – Ты же Билли…

Он поднял на неё глаза, увидел усталую улыбку – и сам невольно ухмыльнулся.

– Значит, я прощён?

– Если поможешь убрать этот бардак – да.

Он тут же схватил пустую миску, бросился собирать тряпки.

– И, Билли?

– М-м?

– Кофе действительно хороший.

Он засиял, как маяк в ясную ночь.

А странник во сне повернулся на бок, будто и ему стало чуточку спокойнее.

Дверь распахнулась с грохотом, впуская вместе с потоком холодного воздуха старика Пристона. Его красный нос и налитые кровью глаза выдавали бессонную ночь, проведенную в кабачке «У причала».

– Ну что, живой? – прохрипел он, шаркая сапогами по полу и бросая оценивающий взгляд на странника.

– Пока дышит, – Нина скрестила руки на груди, прислонившись к стене.

Билли, только что собиравший окровавленные бинты, замер с охапкой тряпья в руках, словно боясь нарушить хрупкое перемирие.

Пристон фыркнул, подошёл к кровати, наклонился над незнакомцем:

– Морда незнакомая. Не из наших.

– Очевидно, – сухо ответила Нина.

– И что с ним делать будем?

– Как только очнётся – вон, – она ткнула пальцем в дверь.

Старик поднял седую бровь:

– А если он с того света еле выкарабкался? Море выплюнуло не просто так.

– Именно поэтому, – Нина выпрямилась, голос стал твёрже. – Мы не знаем, кто он. Может быть беглым, может – больным, может, его ищут те, с кем нам лучше не встречаться.

– Ты всё ещё боишься, – прошипел Пристон.

– Я осторожна, – поправила она. – Или ты забыл, что было с Мартином?

В комнате повисло тяжёлое молчание. Даже Билли перестал шуршать тряпками, затаив дыхание.

Старик первым отвёл взгляд, потрогал свой давний шрам на щеке – память о том самом «деле Мартина».

– Ладно, – буркнул он. – Твой дом – твои правила. Но если он заговорит…

– Если заговорит, я первая спрошу, как долго он собирается тут валяться, – Нина бросила взгляд на странника. Его лицо, теперь более спокойное, всё ещё хранило следы борьбы – бледные губы, тени под глазами.

– А пока, – она повернулась к Билли, – сбегай к Люсиньде, возьми ещё бинтов и её "зелья" от лихорадки.

– Я уже бегу! – парень швырнул тряпки в корзину и рванул к двери.

Пристон покачал головой:

– Всё равно оставлю у двери топор. На всякий.

Нина не стала спорить.

Когда старик ушёл, хлопнув дверью, она подошла к окну. Море сегодня было спокойным, почти безмятежным – как будто и не оно вчера швыряло этого человека на скалы.

– Слышишь, странник? – тихо сказала она, не оборачиваясь. – Ты можешь остаться ровно до тех пор, пока не встанешь на ноги. Потом – марш отсюда.

Ветер с моря шевельнул занавеску, и на секунду ей показалось, что веки незнакомца дрогнули.

Но это, конечно, было лишь игрой света. Гулкая тишина, которую Нина так ценила, впервые показалась ей враждебной. Она стояла посреди комнаты, ощущая, как непорядок давит на нее со всех сторон: пустая кружка на столе, скомканная простыня на спинке стула, пыль на комоде, которую она не вытерла вчера.

Она заставила себя двинуться. Взяла тряпку, подошла к комоду. Провела по поверхности. Движение было механическим, без души. Внутри все кричало о другом. Она бросила тряпку в раковину.

Нина поднялась наверх, к линзе. Ритуал чистки, обычно приносивший умиротворение, сегодня был пыткой. Руки не слушались. Вместо того чтобы сдуть пыль, она провела по стеклу влажной тряпкой, оставив разводы. Она смотрела на эти разводы, и ей казалось, что это трещины на ее собственном внутреннем стекле, через которое она смотрела на мир. Все было в искажении.