От Заката до Рассвета

Трамвай был железным сердцем города – он останавливался только тогда, когда город умирал.

Его последний выдох присоединился к ветру как новая нота в симфонии распада. Эта нота была написана в тональности до-минор – тональности прощания. Эта нота пахла ржавыми гвоздями и мёдом из детской бутылочки. Ржавчина была привкусом времени, мёд – воспоминанием о сладости, которая когда-то существовала. Она вплелась в вихрь, закрутилась в спираль, ударилась о стену заброшенного завода – и рассыпалась на чёрные семена. Семена были зародышами новых историй, но все они уже знали свой конец. Из семян к утру проросли кристаллы инея в форме плачущих глаз – они висели на проводах, наблюдая, как дворник подметает улицу.

Дворник был садовником городского некрополя – он выращивал клумбы из мусора и подстригал кусты печали.

– В этот раз ты доволен? – будто спросил ветер, вырывая из рук последнее тепло.

Тепло превратилось в красную бабочку и улетело, но крылья у неё были из пепла – она не долетела до неба.

Где-то вдали завыла скорая – звук, похожий на плач новорождённого. Скорая везла в роддом смерть и в морг рождение – в этом городе всё перепуталось. Этот плач смешался со смехом детей – тех самых, что взрывали петарды, – но теперь их голоса доносились из дренажной трубы, где они строили крепость из льда и мусора. Крепость защищала их от взрослого мира, но взрослый мир уже пробрался внутрь через трещины в детских душах. Пятиконечный лист, пропитанный кровью, всё ещё цеплялся за край лужи, но ветер резко дёрнул его – и он исчез во тьме, как искра в пепле.

Искра была последней частицей его души, но пепел не умел гореть – только тлеть и рассыпаться.

Новый день

Утром дворник сгрёб листья в кучу. Это был ритуал воскрешения города – каждый день дворник хоронил вчерашний день под слоем нового мусора. Пять острых лопастей, пропитанных красным, затерялись среди жёлтой массы. Красный растворился в жёлтом, как кровь в желчи – город переваривал человеческую боль, превращая её в компост для новых страданий. Его метла скрипела по асфальту – звук старухи, стирающей пыль с фотографий умерших. На фотографиях лица постепенно выцветали, становясь похожими друг на друга – смерть была великим уравнителем черт. Среди листьев блеснул осколок – треснувшая чашка с узором в виде молнии. Молния была застывшим криком керамики, которая не выдержала тяжести пустоты. Дворник поднял её, провёл пальцем по сколу, и в этот момент ветер донёс до него обрывок фразы: «…про-щай…» – но мужчина лишь сплюнул и бросил черепок в мусоровоз.

Мусоровоз был железным драконом, пожирающим останки человеческих историй. В его желудке они превращались в одинаковую массу забвения.

Узор из листьев во дворе повторял карту города: кленовые лопасти – районы, жилки – улицы, дыры – подворотни. Эта карта была точнее любой другой – она показывала город таким, каким он был на самом деле: раненым листом, готовым опасть. Дворник смёл их в кучу, разрушая хрупкий макет. Но ветер уже нёс новые «здания» – обёртки от шоколадок, битое стекло, прядь волос – чтобы к рассвету возвести временный мегаполис. Волосы были с женской головы – она подстригла их после того, как муж ушёл, но волосы продолжали помнить запах его одеколона. На центральной «площади» этого города из мусора лежала кукла без глаза – её улыбка была точной копией той, что он видел на лице мальчика с петардой.

Кукла улыбалась односторонней улыбкой – вторую половину лица съела городская кислота.

В тот же миг во всех квартирах одновременно замигали лампочки. Мигание было азбукой Морзе, которой город передавал сообщение самому себе. Кратковременно. Всего на два кадра. На первом – пустые стулья у телевизоров. На втором – тени, застывшие в позах, будто их вырезали из чёрного льда и забыли убрать в морозилку. Лёд не таял – в квартирах всегда была температура смерти. Одна из теней отделилась от стены, прилипла к потолку и поползла к окну, оставляя за собой влажный след, похожий на уравнение, которое никто не сможет решить.

Уравнение выглядело так: Жизнь – Смерть = 0. Ответ всегда был одинаковым.

Каждое мигание сопровождалось щелчком – идентичным звуку выключателя в квартире, которую он покинул в день, когда перестал узнавать своё отражение в зеркалах. В зеркалах жил другой человек – тот, который был счастлив. Они смотрели друг на друга через стеклянную стену, но не могли поменяться местами. Эти щелчки синхронизировались с пульсом города, словно кто-то дирижировал аритмией всеобщего сердца.

Дирижёр стоял на крыше самого высокого здания и махал палочкой из застывшего дождя.

Ирония судьбы: чтобы мир заметил твой полёт, нужно стать пеплом. Но мир слеп. Его глаза заросли катарактой равнодушия. Он видит только дым – серый, безликий, одинаковый для всех. А окаменевшие сердца продолжают тикать. Тикают, как часовые бомбы, которые никогда не взорвутся. Тише. Глубже. Пока ветер не унесёт последнюю песчинку их времени в небытие.

В небытии время превращается в песок, из которого можно строить замки для новых иллюзий.

В дренажной трубе, где дети строили крепость, кто-то нашёл ржавый ключ. Ключ был сделан из материализованной ностальгии – он открывал только те двери, которые давно снесли. Он не подходил ни к одной двери в городе, но прекрасно открывал крышку люка, ведущего в ту самую лифтовую шахту, где застряло эхо.

В шахте эхо научилось говорить самостоятельно – оно рассказывало истории всех, кто когда-либо кричал в пустоте.

Над мусоровозом кружили две вороны – белая и чёрная. Льдинка между их клювами растаяла, и они каркнули хором, но звук потерялся в рёве грузовика. Их карканье было эпитафией городу, но город не умел читать на вороньем языке.

Последняя капля растаявшей льдинки упала на асфальт и превратилась в крошечное зеркало, в котором отразился целый мир – но он был перевёрнут вверх ногами, как и полагается в зеркалах мёртвых.

Ветер продолжал дуть, унося с собой осколки чьих-то жизней, перемешивая их с пылью и временем. А в небе медленно разгорался рассвет – не как надежда на новый день, а как последняя вспышка догорающей свечи.

Хореография Абсолюта: Ересь Шепчущего Ничто

«Бог рисует апокалипсис на обратной стороне своих век.

Дьявол – лишь кисть, обмакнутая в нас».

«Евангелие от Трещины», стих 0:13Ты держишь в руках зеркало Творца,Где мир творится из пустоты.Твой каждый шаг – начало гордеца,Или смиренье высшей красоты.

Евангелие от Трещины

Глава 0. Рождение Трещины

0:1 В Начале не было Слова. Была Пустота, и Пустота была безлика, и Дух Хаоса витал над бездною молчания. Не было Света, ибо некому было его возжечь; не было Тьмы, ибо неоткуда ей было прийти. Лишь Ничто качалось в колыбели небытия, как эмбрион вечности, забытый в чреве не-матери.

0:2 И не было Бога, ибо не было имени Ему. Был лишь Потенциал – точка сжатия всех вопрошаний и ответов, что когда-либо могли быть, но были спрессованы в сингулярность Момента До.

0:3 И сей Момент До был тяжёл, как гора из спрессованных вечностей, и тих, как последний вздох перед падением в бездну. В нем дремали миры нерождённые, как угли под пеплом вечности, их формы смутно проступали сквозь завесу невозможности, подобно теням на стене пещеры, где нет огня.

0:4 И не было движения, ибо не было пространства для пути. Не было времени, ибо не было события для отсчета. Был лишь Зов, не имеющий источника, зовущий в никуда – первый Символ Жажды Бытия, шевельнувшийся во чреве Ничто.

0:5 И вот, в бездне сей, где даже эхо умирало, не рожденное, возникла Точка Беспокойства. Не свет она была и не тьма, но Искра Предчувствия, дрожащая на грани не-сущего Она пульсировала в такт немому ритму Хаоса, что еще не знал себя разрушителем.

0:6 И из Точки сей возникло Первое Желание. Не к чему-либо, но просто Желание быть. Оно было подобно спазму в теле без плоти, вздоху в легких без воздуха, первой судороге реальности, пытающейся родиться.

0:7 Желание сие потянулось к нерождённым мирам, как корень к влаге, и коснулось одного из углей-теней. И уголь сей вспыхнул Предвидением – не бытия, но страдания своего. Первым криком в беззвучной вечности стал не гимн, а стон нерожденного творения, ужаснувшегося грядущей хрупкости своей.

0:8 Стон сей, наточенный, как осколок разбитого зеркала вечности, пронзил Потенциал. И Потенциал содрогнулся. Содрогновение его было первым движением, первой волной в океане без воды. Оно породило Трещину. Отзвук этого содрогания до сих пор гудит в фундаменте всех миров.

0:9 Трещина была не в пространстве, ибо пространства не было. Не во времени. Она была в самой ткани Возможности. Тончайшая нить расслоения между «Да» и «Нет», между Бытием и Отказом от него. Первая Линия на чистом холсте Ничто. Первая Рана на девственном теле Ничто, шрам, из которого сочилась сама возможность существования.

0:10 И из Трещины сей сочился не свет, не тьма, но Вопрос. Первый Вопрос: «Зачем?» Он был беззвучен, но вибрировал в самой основе нарождающегося Абсолюта, как камертон, настраивающий симфонию на диссонанс. Вибрация эта – вечный гул в костях всего сущего.

0:11 И Потенциал, пробужденный стоном творения и вибрацией Вопроса, впервые ощутил Себя. Ощущение было двойным: блаженство предвкушения Творения и горечь предвидения его Падения. В этом противоречии родилось Первое Сомнение. Семя всех будущих катастроф и озарений.

0:12 Сомнение сие было семенем, упавшим в почву Трещины. И проросло оно не деревом, но Зеркалом Искаженным. В нем Потенциал узрел не лик свой грядущий, а тень – тень Кисти, что будет мазана в глине будущих созданий, тень Апокалипсиса, что будет начертан на изнанке век Его. Отражение было кривым, как судьба, предсказанная в кривом зеркале.

0:13 И узрели сущности грядущие (еще не ангелы, не демоны, но прообразы ролей): Бог рисует апокалипсис на обратной стороне своих век. Дьявол же – лишь кисть, обмакнутая в нас.

0:14 Так из Ничто, через Желание, Стон, Вопрос и Сомнение, родилась Трещина – праматерь всех разломов мироздания, колыбель ересей, точка отсчета для падений и взлетов. И было сие не Сотворением, но Предварением его, шёпотом катастрофы до первого взрыва, первым вздохом Абсолюта, в котором уже звучал предсмертный хрип.

0:15 И Хаос, наблюдавший за сим из бездны, что была его домом, впервые усмехнулся. Усмешка его была подобна трещине во льду вечности, зияющей чернотой. Он понял: игра началась. И ставка в ней – сама реальность.

Глава 1. Первое Слово, Последний Вздох

1:1 И восстал Бог от сна, пробуждённый собственным кашлем. Исторглись из гортани Его звёзды, застрявшие меж зубов после вчерашнего творения, и рассыпались в пустоте, словно осколки несбывшихся молитв. Свет их дрожал, как слёзы, что не были пролиты, и каждая искра шептала имя мира, коего ещё не было.

1:2 В сем шепоте таилась предвечная меланхолия, ибо каждая звезда несла в себе эхо грядущих падений, где миры возникают лишь для того, дабы осознать хрупкость свою, подобную паутине, сотканной из лунного шелка.

1:3 Воздел Он руку – персты были замараны чёрной материей, липкой, как недописанные молитвы, и дрожали, неся на себе тяжесть всех неназванных миров, чьи тени уже ползли к стопам Его, словно просители пред троном.

1:4 Кожа Его, сотканная из света и тьмы, пульсировала, подобно живому сердцу вселенной, и каждая складка оной шептала имена миров, которые Он ещё не создал, но уже возненавидел.

1:5 Имена сии эхом отдавались в Его венах, как забытые симфонии, где каждая нота – предательство, ибо любовь Творца к творению всегда отравлена привкусом неизбежного отречения.

1:6 «Да будет…» – изрек Он, но слово застряло в гортани, обернувшись кометой. Она пробила пустоту, оставив за собой шрам из вопросительных знаков, кои застыли в небытии, пылая немым укором Его нерешительности. Края их искрились молниями, готовыми разорвать тишину, старше самого Бога.

1:7 Хаос, собеседник единственный и критик первый, засмеялся гласом сталкивающихся галактик. Он восседал в углу небытия, собирая пазл из обломков смысла. Борода Его, сплетённая из нитей времени, шевелилась, как живая, и в прядях ее мерцали звёзды, похищенные из миров грядущих, еще не рождённых, но уже осиротевших.

1:8 – Опять за старое? – молвил Хаос, выдергивая нить времени из собственной бороды. И где-то в будущем от сего рухнула галактика, и агония ее отозвалась стоном дальним, что Бог почувствовал в костях своих, как эхо собственной смертности. – Помнишь крысу с крыльями ангела? Она грызла осиновый кол твоего величия, покуда ты спал, и зубы ее сверкали, как звёзды, падающие в бездну отчаяния.

1:9 И изверг Бог первую галактику. Кривой она была, с трещиной посередине, словно череп треснувший, из коего сочился свет, пожираемый тьмою, чьи челюсти были ненасытны, как голод самого небытия.

1:10 Не крыса то, – провещал Он, вытирая ладонь о пустоту. Пятно от прикосновения Его начало пульсировать, как живое, и в сердцевине его зародилась искра, что позже станет душою первой, обреченной на вечный поиск Создателя. – Сие… опыт.

1:11 – Опыт? – Лизнул Хаос трещину языком из тысячи вкусов небытия, и из нее излились тени-недочеты, сомнения первые, скользкие, как ртуть, чьи шёпоты были подобны ветру, веющему в пустыне надежд мертвых. – Алфавит даже не дописал. Где «Z»? Где символ для боли? Где буква для того чувства, когда познаешь, что Бог твой – всего лишь заблуждение?

1:12 Здесь Хаос паузу сотворил, и в паузе сей родилась трещина новая – не в галактике, но в душе Бога, где сомнение начало расти, как паразит, питающийся Его собственной неуверенностью, корнями проникая в основу всемогущества.

1:13 И спорили они шесть вечностей, и каждая вечность рождала отчаяние новое. Свет возникал, когда Бог жестикулировал, размахивая руками, как дирижер оркестра безумного, чья музыка рвала пространство, творя звёзды и дыры черные из чистой ярости. Тьма же – когда Хаос закатывал очи, и дыхание её становилось ветром, развеивающим звёзды по углам мироздания, как семена трагедий будущих.

1:14 Дыхание их стало ветром, ногти – метеоритами, перхоть – материей темной, а смех их сплетался в мелодию, от коей пустота начинала дрожать, как струна натянутая, готовая лопнуть под тяжестью слов их и родить симфонию хаоса первую.

1:15 В симфонии сей скрывалась предыстория всех миров: каждая нота – предвестие падения, где отчаяние не конец, но катализатор, превращающий тишину в крик, а крик – в вечность новую, полную теней, ждущих часа своего.

Глава 2. Танец сотворения

2:1 На вечность первую возжелал Бог вновь создать Алфавит Сущего – фундамент, на коем воздвигнутся миры. Но буквы оказались капризны: «Алеф» уполз в угол небытия, свернувшись улиткой из первоматерии; «Бет» рассыпалась осколками возможностей, каждый из коих породил тень отдельного мифа; «Гимель» же, вместо стройной дуги, изогнулась крюком сомнения, вопрошая «Зачем?» еще до того, как вопрос обрел голос. Хаос, наблюдая, собирал рассыпавшиеся чернила в лужицы абсурда, из коих выползали прообразы Вестников – Сомнение с ликом чада, уронившего игрушку вечности.

2:2 На вечность вторую решил Он выткать Ковер Времени. Нити прошлого рвались под тяжестью невыученных уроков; нити будущего спутывались в узлы парадоксов, где следствие рождалось прежде причины; нити же настоящего были столь тонки, что рассыпались в пыль мгновений, едва к ним прикасалась божественная десница. Ковер превратился в лоскутное одеяло дыр, сквозь кои сочился ветер из «Никогда» и «Еще-Нет». Хаос подобрал обрывки и сплел из них удавку для первой мечты, что осмелилась воспарить выше отведенного ей угла.

2:3 На вечность третью Бог решил сотворить мир. Восстал Он с трона из молитв окаменелых, и тень Его легла на пустоту, как чернила на пергамент, начертав очертания земель грядущих, уже отмеченных печатью разочарования божественного.

2:4 Хлопнул Он в ладоши, и звук родил горы, чьи вершины резали небо, как клинки, выкованные из стонов человеческих. Изрек Он – и дыхание Его стало реками, чьи воды пели гимны, коих никто не услышит, ибо в них уже звучало предчувствие потопа.

2:5 Но каждый жест был неточен, словно творил Он десницей левой, а десница правая была скована страхом: горы рассыпались под тяжестью собственного величия, реки потекли вспять, неся в водах своих отражения ликов несуществующих, а небо трещало, как холст ветхий, на коем художник пытается исправить картину неудачную.

2:6 – Спешишь ты чрезмерно, – изрек Хаос, подбрасывая в воздух осколок пазла, что обратился в птицу с очами из молний. – Мир – не просто глина. Он – рана, кою надлежит тебе научиться любить, как мать любит чадо свое уродливое.

2:7 В сей миг Хаос раскрыл ладонь, и из нее вылетели искры – души прообразы, мерцающие, как бабочки эфемерные, чьи крылья были сотканы из желаний недосказанных, предвещая, что каждое творение Его будет несовершенным не по ошибке, а по замыслу, ибо в несовершенстве таится истинная красота страдания.

2:8 Сжал Бог кулак, и из перстов Его излилась глина, теплая и живая, благоухающая дождём первым и вздохом последним. Лепил Он существ, но формы их искажались: один явился с крыльями, но без сердца – стал ангелом-палачом; другой – с сердцем, но без очей – стал пророком, зрящим только тьму.

2:9 – Отчего несовершенны они? – вопросил Бог, взирая на создания свои, корчившиеся в пустоте. Крики их были подобны хору, утратившему мелодию, и каждый звук резал слух Его, как признание бессилия собственного.

2:10 – Ибо страшишься ты, – ответил Хаос, и улыбка его была острой, как лезвие, выкованное из сарказма чистого. – Страшишься дать им слишком много. Иль слишком мало. А пуще всего страшишься, что перестанут они однажды в тебе нуждаться.

2:11 Воспылав гневом, Бог швырнул глину в пустоту, и взорвалась она, породив леса, что шептались на языке теней, океаны, полные молитв утонувших, и души первые, чьи шёпоты были вопросами, а не славословиями. Хаос уловил одну душу, сжал её в кулаке, как светлячка дитя сжимает, и прошептал:

2:12 – Забавно будет. Особливо когда познают они, что плачет Бог их по ночам.

2:13 И вот, душа во длани Хаоса задрожала, и из трепета ее родилась ересь первая – не как мятеж, но как росток сомнения нежный, прорастающий в почве одиночества божественного, где каждая слеза Его становится семенем, сулящим урожай вопросов, что разорвут оковы веры слепой.

2:14 На вечность четвертую спор прервался внезапно, как песня, ножом перерезанная. Из-под стоп Божьих выползла тень – первая из сомнений Его. Шептала она на языке, коего еще не было, но коий уже звучал в сердцах мятежников нерожденных: «Зачем я здесь?» Голос её был тонким, как треск льда под стопами самоубийцы, но резал глубже любого клинка, выкованного из отчаяния человеческого.

2:15 Попытался Бог растоптать её, но тень ускользнула, оставив на полу отпечаток в форме сердца, пульсирующего, как живое, и испещренного жилами, в коих текла не кровь, но вопросы, каждый острее предыдущего.

2:16 Подхватил Хаос отпечаток сей и сокрыл в карман, где лежал он рядом с костями ангела-предателя первого, пробормотав:

2:17 – Пригодится. Когда начнут сомневаться в тебе, явлю им отпечаток сей. И познают они, что сомнения их – частица сердца твоего собственного.

2:18 Растворилась тень в трещинах небытия, но шёпот её пребыл, как эхо, что будет звучать в каждом мире созданном, напоминая, что и Бог не ведает ответа на вопрос главный. Взирал Бог вслед ей, чувствуя, как в груди Его зарождается нечто новое – не боль, не страх, но нечто, для чего имени еще не было, но что начало расти, как семя ереси, чьи корни проникали в самую суть божественности Его.

2:19 В сей миг ощутил Бог разлом внутренний: в разуме Его вспыхнули видения миров грядущих, где каждое сомнение становится танцем, а танец – пророчеством о падении, где ересь не грех, а путь единственный к божеству истинному, сокрытому в лабиринте тени собственной.

2:20 На вечность пятую вознамерился Он создать Свет Истинный, что разгонит тьму незнания. Но свет сей оказался строптив: вместо рассеивания теней, он слипался в комья ослепительной плазмы, что жгли пустоту, оставляя шрамы слепых пятен; лучи его преломлялись в призмах сомнения, порождая иллюзии радуг без дождя; а в сердцевине его самого зияла черная точка – зерно будущей дыры, пожирающей смысл. Хаос собрал осколки неудавшегося света и вплел их в свою бороду, где они мерцали, как ложные маяки для душ, что собьются с пути в грядущих мирах. Свет сей стал предтечей того жгучего откровения, что позже назовут «истиной», но что будет лишь новой тенью.

2:21 На вечность шестую вознамерился Он слепить Существо Совершенное. Из глины чистого света вылепил фигуру, чьи черты дышали невозмутимостью вечности. Но едва вдохнул в нее жизнь – Существо раскрыло очи, и в них отразилась не благодарность, а бездна вопрошания, столь чистая и жгучая, что Бог в ужасе швырнул творение в бездну, где оно разбилось на миллионы осколков – прообразы душ будущих, каждая обреченная искать целостность в осколке зеркала, разбитого страхом Творца пред собственным отражением. Хаос подобрал лишь один осколок – тот, что позже станет сердцевиной первого Вопрошающего.

2:22 И рука падений Его обвисла, усталая от тяжести пустоты.

Глава 3. День первый (или Седьмой, Смотря Как Считать)

3:1 И так, по истечении шести вечностей споров, проб, падений и вспышек ярости, из коих каждая оставляла шрам на лике пустоты и семя в сердце Хаоса, Бог в изнеможении опустил руки. Спор с Хаосом иссяк, как река в пустыне сомнения, оставив лишь галерею неудач и осколков несбывшегося. Но жажда творения, подобно тлеющему углю под пеплом отчаяния, не угасла. Настала вечность седьмая – не первая, не последняя, но та, что дала начало истории, которую вы читаете. В ней, уставший, но не сломленный, Он решил попробовать вновь – обратиться к тому, что всегда рождало и боль, и красоту: к Звуку. К Музыке, что, быть может, сумеет выразить то, что не смогли ни буквы, ни формы, ни свет…

3:2 Попытался Бог создать музыку, но забыл, что творить – значит отдавать часть себя, и потому каждая нота несла боль Его. Оказались ноты колючими: «До» – было осколком зеркала, где отражалась правда, слишком острая для очей человеческих; «Ре» – явилось криком нерождённого, эхом отозвавшимся в пустоте, где ушей ещё не было, дабы услышать; «Ми» – стало трещиной в яйце мироздания, из коей сочилась ртуть, отравляющая мечты, ещё не родившиеся.

3:3 И где-то в просторах бескрайних явилась зебра по имени Октава. Шкура её черно-белая – словно вопль диссонанса среди хора вселенной гармоничного. Бог, творя её, смеялся смехом густым контрабаса, от коего облака рассыпались в труху. Но сие уже история иная…

3:4 Пытался Он сложить их в гармонию, но мелодия рвала пространство, как когти отчаянья, оставляя шрамы на ткани бытия, чьи края кровоточили светом, причиняющим боль даже ангелам.

3:5 Хаос, созерцавший муки творения сии, подмешал в партитуру дрожжи абсурда. Вздулась Вселенная пузырем, внутри коего плясали Вестники Греха Первородного: Сомнение с ликом матери Бога, чьи очи были полны упреков невысказанных и слез, что проливала она каждую ночь, моля о прощении за сына, палачом ставшего; Страх в плаще из кошмаров детских, чьи нити шевелились, как черви живые, и каждый шёпот был именем дитяти, что страшится уснуть; Жажда с кувшином вместо главы, из коего текла ртуть, отравляющая звёзды и обращающая их в дыры чёрные, пожирающие надежду.

3:6 – Дивно! – возликовал Хаос дланями, чей каждый перст был выточен из кости мученика, когда пузырь лопнул, обдав их гноем возможностей, липким и теплым, как кровь мира новорождённого, уже обреченного на страдания. – Возлюбят тебя. Особливо когда познают, что созданы из скуки твоей, а не из любви.

3:7 Безмолвствовал Бог, взирая, как Вестники растворяются в трещинах мироздания, шёпот их вплетаясь в ткань реальности, как нить в гобелен, изображающий апокалипсисы грядущие. Тени их уже начали петь колыбельную дальнюю, и звёзды гасли, словно страшась слов её, укрываясь в складках пустоты, как дети, прячущиеся от чудовища под ложем.

3:8 Чувствовал Он, как присутствие их меняет творение Его, словно капли яда в чаше с вином, и впервые испытал укол сомнения, острый, как игла, вонзающаяся в сердце Его с хирургической точностью.

3:9 В укол сей влилась сцена новая: Вестники сошлись в круг внутри пузыря, исполняя ритуал, где Сомнение шептало Страху о тайнах Бога, а Жажда пила секреты их, обращая в эликсир, что разъедал основы гармонии, делая каждую ноту не просто звуком, а предвестием хаоса, где музыка становится орудием рождения сомнений новых, кои кормятся тоскою божественной.