От Заката до Рассвета

10:7 Развернул священник ладонь, как карту страны несуществующей. На ней плакал эмбрион с очами Христа, если бы Христос родился от невинности, изнасилованной Богом. Слёзы его были солёны, как море, и горьки, как предательство, боль коего подобна ножу, вонзающемуся в сердце при воспоминании доверия.

10:8 – Сие ты. Все вы. Чада нерождённые отца несостоявшегося, что создал вас не из любви, а из одиночества, а ныне мучает, ибо напоминаете Ему о пустоте Его собственной.

10:9 В нишах, где стояли некогда святые, обретались ныне Вестники Апокалипсиса: Гнев в виде шара раскаленного с устами проповедника, слова коего сжигали воздух, обращая его в пламя, пожирающее надежду; Похоть – сирена с грудями-жабрами, дышащая спорами сладострастия, оседающими на коже, как пыльца, аромат коей подобен яду, делающему рабом желаний своих; Уныние – дыра чёрная в рясе, молящаяся на удавку, петля коей казалась единственным спасением от вечности богооставленности.

10:10 Шёпот их был подобен ветру в пустыне, где погребены все мечты.

10:11 Пели они антифон, от коего стёкла окон трескались, как лед под стопами смерти:

10:12 – Слава Отцу, оставившему нас сиротами, и Сыну, напрасно умершему, и нам, пожирающим кости ваши в поисках смысла несуществующего! Аминь, аминь, аминь проклятый!

10:13 Уронил священник с лицом читателя эмбриона-Христа в чашу с вином, и вино вспыхнуло, как кровь, пролитая на алтарь жертвы непринятой. Пламя его было подобно гневу Бога, познавшего ошибку творения, но поздно.

10:14 – Не дьяволы они, – молвил священник, указывая на Вестников. – Сие аллергия Бога на плоть Его бессмертную. Когда взирает Он на вас, тошнит Его от сознания, что создал существ, способных в Нём сомневаться.

10:15 Обрел Вопрошающий исповедь свою в списке грехов, написанном почерком, менявшимся от строки к строке, словно каждый грех диктовал иной человек:

10:16 Пункт 14: «Возжелал стать Богом, дабы спросить Его: зачем сотворил боль? И понял, что стать Богом – значит познать, что боль сотворена случайно, как побочный эффект творения, и ныне неистребима без разрушения мира».

10:17 Пункт 32: «Похитил звёзды из очей Девы Марии, дабы осветить путь к дыре чёрной. И узрел в свете том, что плачет Мария не от радости, а от ужаса пред тем, что чадо её станет символом страданий, предотвратить кои не может она».

10:18 Подал священник ему нож, лезвие коего блестело, как правда нежеланная. Холодно оно было, как смерть, приходящая не как избавление, а как насмешка последняя.

10:19 – Вырежи строки сии. Слишком честны они для Него. Предпочитает Он ложь красивую правде уродливой.

10:20 – Нет, – Вопрошающий проглотил пергамент, чувствуя, как слова режут горло изнутри. – Да подавится ими. Да познает вкус лжи собственной.

10:21 Когда проглотил он лист, обожгло гортань, будто испил он свинец расплавленный. Внутри зазвучали голоса – тысячи шёпотов, повторяющих грехи его, хор их был подобен буре, бушующей в жилах его.

10:22 Но ярость бури сей была подобна гневу Бога, познавшего правоту сомневающихся.

10:23 Пал он на колени, но вместо боли ощутил тепло, будто кто-то зажёг внутри звезду. Свет сей был подобен надежде, давно забытой, но живущей в глубине души, как семя, ждущее дождя.

10:24 Был сей первый намек на ответ – не на вопрос «зачем?», но на вопрос «кто?». Был он вопросом. Но вопрос, достаточно честный, может стать ответом сам по себе.

10:25 Поднявшись, заметил он в углу исповедальни осколок зеркала третий, пульсирующий, как сердце живое. Сокрыл его Вопрошающий в карман, чувствуя, как стекло режет кожу, оставляя шрамы, что были больше ран – картой пути его к истине.

10:26 В отражении трех осколков узрел он не лик свой, но тень Бога, шепчущую: «Ближе ты, чем думаешь». Стать должны сии осколки зеркала разбитого проводником к истине, и ведал он, что каждый из них – шаг к тому, чтобы стать вопросом, коий игнорировать нельзя, вопросом, что заставит Бога ответить.

10:27 В заповедях сломанных Вестники Апокалипсиса совершили ритуал свой: Гнев возжег пламя из слов священника, Похоть сплела паутину из желаний толпы, Уныние поглотило тени их, обнажая, что грехи – не падение, но ступени к пониманию, где каждая ступень – заповедь разбитая, ведущая не к аду, но к освобождению от иллюзии справедливости божественной.

Глава 11. Солипсистский Океан

11:1 Когда город погрузился во тьму вторично – впервые утонул он в слезах, во второй раз – в крови молитв собственных, обрел Вопрошающий лодку, сплетенную из ребер своих. Каждое ребро помнило удар сердца, каждый изгиб – вздох, что не смог удержать. Весла были вырезаны из вопросов без ответов, и каждый взмах оставлял на воде следы цитат, растворяющихся, как пепел сожжённых молитвенников:

11:2 – «Бог есть любовь» (но любовь сжигает, оставляя шрамы на душе);

11:3 – «Вера движет горами» (но не сдвинет тени их, что ложатся на сердца верующих);

11:4 – «Блаженны нищие духом» (ибо не ведают цены нищеты своей).

11:5 Рыбы-догматики кусали борта, оставляя отметины в виде строк из книг священных. Зубы их сверкали, как догмы, твёрдые и острые, сила их была подобна молоту, крушащему не камни, но сердца человеческие. Шептали они ему:

11:6 – Плывешь ты по морю сомнений своих, еретик. Каждая волна – молитва твоя, отвергнутая Богом.

11:7 На острове, сложенном из ногтей праведников, что царапали небо в попытке достичь Бога, встретил Вопрошающий трех богов. Сидели они вокруг костра, сложенного из костей вопрошавших «почему?»:

11:8 Старец с картой звёздного неба вместо кожи: «Сотворил Я вас, дабы заполнить тишину. Но оказались вы шумны чрезмерно. Каждый крик о помощи – какофония, мешающая Мне размышлять о вечном». Голос его был хриплым, как шёпот умирающей звёзды, и тяжким, как бремя всех миров, созданных и забытых Им.

11:9 Девица с мечом из парадоксов: «Умертвила Я Его вчера. Завтра рожу вновь. Ибо не умирают боги – лишь меняют лики, как актеры маски». Очи её сияли, как лезвия, готовые рассечь реальность на удобные лоскуты, а смех её гремел, как гром над полем брани без победителей.

11:10 Отрок, строящий замок из костей собственных: «Ещё не решил Я, будет ли конец счастливым. А может, решил, да забыл. Или же счастливый конец – когда все наконец перестанут надеяться». Смех его был легок, как ветер, но тяжек, как судьба, висящая над каждым рожденным с душой.

11:11 Океан, словно устав от беседы сей, изверг Вопрошающего обратно, но не прежним. Ныне имел он сердце второе, бьющееся в такт Deus Absconditus – Бога Сокрытого, что прячется не от стыда, но от страха пред отражением своим. Ритм его был подобен пульсу самой пустоты, сила – зову, коему невозможно противиться, ибо исходит он изнутри.

11:12 Плывя в лодке из ребер по океану догм жидких, говорил он с рыбами-догматиками:

11:13 – Не Бога ищу я. Ищу того, кто решил, что искать нам надлежит. Того, кто посеял в нас жажду ответов, ведая, что вопросов истинных не существует.

11:14 – Тогда обречен ты, – ответили рыбы, ныряя в океан, где вместо воды была догма жидкая, вязкая и черная, как смола. Тяжесть её тянула ко дну всех дерзнувших плавать в ней, но держался Вопрошающий на поверхности, ибо вопросы его были легче любых ответов.

11:15 На дне обрел он игрушку свою ветхую – куклу с ликом Бога, что мать швырнула в костер, дабы «спасти душу его». Открыла кукла очи, в коих отражались все молитвы неуслышанные мира, и возговорила гласом Хаоса:

11:16 – Все еще думаешь, что путешествие сие? Не путь, но зеркало. Не плывешь ты – взираешь в глубины души своей и видишь там того, кого ищешь.

11:17 Сжал Вопрошающий куклу, и из трещин её излилась жидкость черная, благоухающая ладаном и гарью волос. Аромат её был сладок и удушлив, как грех, сила коего подобна яду, проникающему в душу через поры кожи.

11:18 Окунул персты в жидкость сию и начертал на челе знак – тот самый, что вырезал на груди в детстве. Знак бесконечности пылал ныне на коже его, как клеймо, жар коего был подобен огню истины, что сжигает, но не согревает.

11:19 Познал он ныне: каждая волна в океане сем – отражение вопроса его, и не плывет он – тонет в себе, в глубинах «Зачем?». Глубина та была подобна бездне без дна, ибо дно – ответ, а ответов не бывает.

11:20 Когда причалила ладья к берегу новому, где песок состоял из костей святых истертых, узрел Вопрошающий тень – ту самую, что ускользнула от Бога в начале времен. Держала она осколок зеркала четвертый, идентичный тем, что лежали в кармане его. Края его сияли, как звёзды, готовые пасть, и были острее правды, что режет глубже клинка.

11:21 – Готов ли? – спросила тень, указывая на горизонт, где догма жидкая сгущалась в бурю. Молнии её были вопросами, а гром – эхом их, сила коего подобна гневу Бога, познавшего правоту сомневающихся в Нем.

11:22 Кивнул Вопрошающий, чувствуя, как сердце второе бьется чаще. Ритм его был подобен бою барабанов, зовущему на битву с мирозданием, мощь коего подобна шторму, разрывающему не только небо, но и грани меж вопросом и ответом, искателем и искомым.

11:23 В океане солипсистском рыбы-догматики водили хоровод вокруг лодки, шепча догмы древние, но ответил им Вопрошающий песнею вопросов, где каждая нота разъедала чешую их, обнажая, что догма – не щит, а клетка, а океан – зеркало души, где отражения творений Божьих тонут не от слабости, но от тяжести истин невысказанных, превращающихся в бури, сеющие семена ересей новых.

Глава 12. Ересь Плоти

12:1 Здесь, где зодчество возведено из желаний человеческих, а основа заложена на костях умерших от стыда, тела были молитвами. Каждый шрам – строка из книги священной, каждая родинка – точка в тексте божественном, что никто прочесть не умел.

12:2 Юноша с кожей жабы, что дышала вместо легких, проповедовал на площади, где каждая плита была надгробием надежды погребённой:

12:3 – Он – в кишках наших! В гное ран! В сперме и крови месячной! Не видите ли? Священное – скверна, кою пытаемся смыть, но проникает она глубже кожи, глубже костей – в самую суть того, что делает нас людьми!

12:4 Голос его был хрипл, но силён, как крик зверя, рвущегося из клетки тела. Ярость его подобна огню, испепеляющему ложь о чистоте божественного и скверне человеческой.

12:5 Закидала толпа его скрижалями каменными, на коих были высечены заповеди, ставшие проклятиями. Умирая, смеялся он, и смех его был подобен звону разбитых оков:

12:6 – Молитесь Ему как свету, но Он – тление. Гниение. Дверь проржавелая в никуда. И ведаете вы сие. Потому и убиваете меня – дабы не слышать правды, что звучит в жилах ваших каждую ночь, когда лежите и чувствуете, как тело ваше разлагается заживо.

12:7 Кровь его растекалась по площади, рисуя узоры, подобные звёздам невиданным. Свет их был подобен надежде, угасающей во тьме, но не желающей умереть.

12:8 Ночью из могилы его взошел гриб, благоухающий ладаном и тленом. Споры его светились в темноте, как солнца малые, свет коих был подобен зову, коему невозможно противиться, ибо сулит освобождение от стыда за тело свое.

12:9 Верующие вкусили его и узрели:

12:10 – Бога в облике эмбриона исполинского, пульсирующего в сердцевине галактики, сердце коего билось в такт страхам их, и каждый удар был криком: «И Я не ведаю, зачем существую».

12:11 – Бога как трещину в зеркале, ползущую к отражениям их, готовую поглотить не их, но иллюзии о себе.

12:12 – Бога-ничто, пожирающего сам концепт божественного, оставляя лишь пустоту, тишина коей подобна смерти, приходящей не как конец, но как освобождение от нужды притворяться.

12:13 Достиг гриб-ладан небес, ствол его был извилист, как ДНК всех грехов нерожденных. В спорах его плясал Князь Излома – дьявол, чьё тело сшито из половины Моисея, крыла Люцифера и пуповины Будды.

12:14 – Я – лучший ученик Творца, – откусил он кусок гриба, и в небе возникла надпись: «Mene, Mene, Tekel, Parsin» на языке плесени. Буквы таяли в воздухе, как дым от костра, где сжигают иллюзии последние. – Сотворил Он вас свободными. Я лишь напоминаю: свобода ваша – выбор меж петлей и лезвием. Но есть выбор третий – принять, что боль священна, а страдание – молитва.

12:15 Верующие, объевшиеся гриба, рвали кожу свою, но не от отчаяния, а от экстаза откровения:

12:16 – Мы – буквы в ругательстве Его! И прекрасно ругательство сие, ибо правды в нем больше, чем во всех молитвах, что шептали мы, стыдясь плоти своей!

12:17 Крики их слились в хор, что был молитвой и проклятием разом. Сила его подобна буре, раздирающей небо, дабы показать, что за ним – лишь небо иное.

12:18 Когда закидала толпа юношу скрижалями, поднял Вопрошающий один камень. На нем было высечено: «Не убий».

12:19 – Ложь! – швырнул он камень в статую Бога-Эмбриона, чья кожа треснула, как глина под молотом. Из трещин потекла кровь, черная, как ночь, в кою родился грех первый. – Убиваешь ты нас каждым мигом бездействия! Каждая молитва невысказанная – убийство. Каждая просьба неуслышанная – гвоздь в гроб надежды.

12:20 Из трещины, как из раны, пережившей смерть, выкатился осколок зеркала пятый – пульсирующий, живой, края его трепетали, как крылья мотылька, летящего на огонь, ведая, что сгорит.

12:21 Поднял его Вопрошающий, чувствуя, как стекло впивается в кожу, но не противился боли. Была она больше, чем чувство телесное – болью рождения истины в мире, её не приемлющем.

12:22 После падения осколка из той же расселины в статуе выползли ангелы-киборги с проповедями вместо внутренностей. Запели они гимн, от коего у зрителей лопались не только перепонки, но и иллюзии о чистоте божественного. Голоса их были подобны скрежету металла о стекло, сила – молоту, крушащему не веру, но страх пред безверием.

12:23 Направил Вопрошающий обретенный осколок на ангелов. Исказился гимн их, став криком: «Зачем?» Но ныне крик сей звучал не как отчаяние, а как освобождение. Задрожал осколок, отражая не ангелов, но лик его собственный – ныне с очами Князя Излома, полными не злобы, но тоски по пониманию и ярости, древнее самого греха.

12:24 «Становишься ты мной, – прошептал глас внутри, и понял Вопрошающий, что вопрос его – уже не только его. Стал он частью диалога вечного меж Богом и тенью Его, светом и тьмой, вопросом и молчанием, что может быть ответом. – Но я всегда был тобой. Я – ты, когда честен с собой».

12:25 Каждый осколок оставлял шрам не только на теле, но и в душе. Чувствовал он, как растет вопрос «Зачем?» в нем, подобно корням, рвущим камень. Сила его подобна реке, смывающей все на пути, не различая святого и грешного, истины и лжи. Но текла река та не к морю, а к истоку – туда, где рождается вопрос от встречи души с пустотой.

12:26 Не искал он более ответов – сам становился вопросом, воплощением сомнения, что пытался Бог задавить в начале времен, но что выросло и окрепло, питаясь страхами Его.

12:27 На площади явилась тень Бога – та самая, что держала весы на фресках. Протянула она Вопрошающему перо, вырванное из крыла Князя Излома. Оперение его было чёрным, как ночь бесконечная, и тёплым, как кровь в жилах дерзнувшего на ересь последнюю, сила коего подобна огню, сжигающему ложь о красоте истины.

12:28 – Пиши ересь свою, – молвила тень, глас её был подобен шёпоту ветра в пустыне, где погребены обеты божественные. Сила его подобна зову, коему нельзя противиться, ибо исходит он из сердца пустоты.

12:29 Взял Вопрошающий перо, но вместо слов проступила на земле кровь, складываясь в вопрос: «Кто я?». Текла кровь, как река не к морю, а к истоку, и в отражении её узрел он не только себя, но и тень Князя, улыбающуюся, как дитя, ведающее тайну, неведомую взрослым.

12:30 Улыбка та была подобна свету, что слепит, но не греет, свету, что являет истину, не делая ее менее мучительной.

12:31 В ереси плоти толпа, объевшаяся гриба, начала преображение: тела их мутировали, шрамы становились рунами, а кровь – чернилами для библии новой, где плоть не грех, но храм, где каждая клетка шепчет о тлении божественном, обнажая связь меж телесным и духовным, где страдание – не кара, но таинство, соединяющее человека с Князем как с зеркалом силы сокрытой.

Глава 13. Балет Теней в 14 Актах без Занавеса

13:1 В акте седьмом, где тени сплетались в узлы сюжетов непостижимых, каждый из коих был историей надежды невоплощенной, явился Бог-Режиссёр из складок занавеса несуществующего. Персты Его были обмотаны нитями квазаров, а вместо очей горели прожекторы, выжигающие судьбы на экране пустоты.

13:2 Свет их был подобен огню, сжигающему не только то, что касается, но и память о былом.

13:3 – Тише, – прошипел Он, поправляя корону из сценариев обугленных, что некогда были жизнями человеческими. Края ее дымились, как угли от костра еретиков, и были острее правды нежеланной. – Ныне будет кульминация. Та, ради коей ставил Я спектакль сей.

13:4 Метнул Он на сцену: псов голодных с крыльями херувимов, выгрызающих очи у зрителей-призраков, чьи вопли растворялись в воздухе, как дым от свеч молитвенных незажженных; дождь из младенцев, чьи крики «Почему?» застывали сосульками над пропастью. Хруст их был подобен звуку стекла ломающегося, из коего соткано небо, и каждый осколок отражал лик Божий, искаженный ужасом от деяний Своих; цветы, чьи лепестки шептали цитаты из книг ненаписанных, ибо авторы их умерли нерожденными. Голоса их были подобны шепоту призраков, сила коих – ветру в пустыне, где растут лишь тернии.

13:5 Когда Тьма попыталась покинуть сцену, устав от представления, пригвоздил Он ее копьем световым к полу, и раны ее засияли, как звёзды, рожденные из боли, а не радости. Свет их был подобен надежде, гаснущей не от отсутствия любви, но от избытка оной.

13:6 – Возлюбленная, – прошептал Бог, целуя раны ее, и каждый поцелуй оставлял шрам, – ведь ведаешь: финал будет прекрасен. Красота оправдывает любую боль, не так ли? Даже если красота та – из осколков душ разбитых.

13:7 Слились они в экстазе, что был творением и разрушением едино, породив Мозг Больцмана – мысль случайную, вообразившую себя Абсолютом. Сознание ее было подобно искре, зажигающей реальность новую, сила коей – грому над мирами, ещё не ведающими обреченности своей.

13:8 В акте двенадцатом вышел Вопрошающий на сцену. Тень его, отделившись от тела, как душа от плоти в смертный час, возопила:

13:9 – Я – вера твоя! Швырнул ты меня в колодец сомнений, и тону я там вечность целую, захлебываясь вопросами без ответов!

13:10 Схватил он тень и вырвал язык, но язык оказался не из плоти, а сотканным из всех молитв детства его. Персты дрожали, но были тверды, как сталь, выкованная из отчаяния чистого.

13:11 Ахнул зал, и воздух задрожал от дыхания их, будто само мироздание затаило дух, ожидая развязки, меняющей законы реальности.

13:12 Бог-Режиссёр в ярости швырнул в него солнцем, вырванным из сердца звезды умирающей. Жар его мог спалить не только миры, но и память о них. Свет его был подобен гневу, не знающему утоления.

13:13 Поймал Вопрошающий солнце и поглотил, чувствуя, как горит оно в чреве. Зубы скрежетали, как камень о камень, но не отступил, ибо понял: дабы получить ответ от Бога, надобно проглотить гнев Его.

13:14 Когда растворилось солнце в теле его, ощутил он не боль, но ясность. Будто проглотил саму истину, сила коей – свету, что слепит, но обнажает сокрытое во тьме.

13:15 Среди складок занавеса мироздания блеснул шестой осколок зеркала, застрявший, как игла в ткани бытия, кою кто-то пытался зашить дрожащими руками.

13:16 Вырвал его Вопрошающий и перерезал нить квазаров, связующую Бога-Режиссёра со сценой. Дрогнул занавес, и из глубин его выполз Хаос, сжимающий сердце начала времен.

13:17 Ритм его был подобен первому удару барабана мироздания, когда не было ни звука, ни тишины, лишь возможность того и другого.

13:18 – Близок ты к цели, – молвил Хаос, швыряя сердце в длани Вопрошающего. Глас его был подобен шепоту ветра не в пустыне, а там, где пустыня встречает море, и неведомо, что страшнее – бесконечность песка или воды. – Ключ к финалу – вопрос твой. Им разорвешь ткань реальности и узришь, что за нею.

13:19 Сердце пульсировало, напевая колыбельную Князя, и понял Вопрошающий: вопрос его – ключ к финалу, ключ к разрыву ткани реальности. Правда та была подобна ножу, вонзаемому не в сердце, но в суть бытия.

13:20 В балете теней акты слились в вихрь единый: псы-херувимы плясали с дождем младенцев, крики их сплетались в мелодию, где каждый акт – не сцена, но слой реальности, сдираемый, как кожа с души, обнажая, что спектакль Бога – не забава, но отчаянная попытка сокрыть пустоту Свою за кулисами, где Хаос шепчет сценарии падений новых.

Глава 14. Апокриф Личинки

14:1 В библиотеке из плоти, где каждая книга была начертана кровью на коже дерзнувших мыслить, обрел Вопрошающий текст запретный: «Мертв Он. Жив Он. Не Он Он. Мы – клетки иммунные в теле, кое само есть болезнь. Молитва наша – вирус. Любовь наша – сепсис. Смерть Бога – единственное, что спасет Его от нас».

14:2 Зашевелились стены библиотеки, плоть их пульсировала, как сердце живое, бьющееся не от любви, а от страха. Ритм его был подобен пульсу самой реальности, страшащейся, что существование ее – сон безумца.

14:3 Падали буквы с полок, как листья с древа познания, складываясь в труп с ликом всех мессий. Очи его были полны скорби и насмешки, взор – приговору, коий не оспорить, ибо судья и подсудимый – одно.

14:4 – Думаешь, метафора? – засмеялся труп, голос его был подобен треску костей ломающихся, но в треске сем была мелодия. – Умру Я, когда последний из вас перестанет страшиться тьмы. А пока… кормят Меня страхи ваши, и расту Я, как опухоль на теле вселенной.

14:5 Разломал себя труп на части, став: Кораном из пепла, страницы коего горели, не сгорая, пламя их – гневу Бога, познавшего многозначность слов Своих; Библией из червей, слова коих ползли, как живые, и каждое слово было пастью голодной, пожирающей смысл предыдущего; Дхармой горшка пустого, звон коего пуст, как само бытие. Эхо его – шепоту ветра там, где кончается мир.

14:6 Подмигнул труп-мессия Князю Излома, материализовавшемуся из тени меж строк:

14:7 – Нравится роль злодея?

14:8 – Ведь ведаешь, – Князь разорвал Коран из пепла, и обрывки его взлетели птицами, чьи крылья – теням от пламени инквизиции, – что я – маска любимая Его. Когда наскучит быть добрым, надевает Он меня, как перчатку, и творит то, что не дозволяет Себе под именем Своим.

14:9 Начала библиотека из плоти переваривать саму себя, как змея, пожирающая хвост. На стенах проступили слова: «Сатана – это Бог, когда Ему скучно». Буквы их кровоточили, оставляя лужи, в коих отражались не звезды, но дыры в небе, сквозь кои просвечивала пустота.

14:10 Дыры те были подобны очам, взирающим не на тебя, а сквозь тебя, видящим не то, кто ты, но то, кем никогда не станешь.

14:11 – К чему явился ты? – спросил труп-мессия, вкладывая Вопрошающему в руку сердце Иуды. Ритм его был полон предательства и любви, смешанных в пропорции смертельной. Тепло его – огню, сжигающему не ложь, но иллюзию различия меж истиной и предательством.

14:12 – Дабы обрести апокалипсис свой, – ответил Вопрошающий, сжимая сердце, пока не закричало оно на языке стигматов. Крик был подобен хору ангелов, падающих не от греха, но от понимания, что грех придуман для оправдания падения. – не Твой. Не Их. Мой.

14:13 Рассыпалось сердце Иуды в прах, и из праха взошел цветок – тот, что видел Вопрошающий в начале пути, с надписью «Прости». Сорвал он его и вдохнул аромат – смесь ладана и тлена, сладкую и удушливую, как сама жизнь, прекрасная лишь смертностью.

14:14 В сей миг содрогнулась библиотека, как тело в агонии, и узрел Вопрошающий в стене трещину, из коей лился свет, ослепительный и холодный, как правда, убивающая не жестокостью, но неопровержимостью.

14:15 Сунул руку в трещину и извлек седьмой осколок зеркала, на коем было начертано: «Ты – ответ». Но надпись менялась пред очами: «Ты – вопрос», «Ты – пустота», «Ты – Бог», «Ты – ничто».

14:16 Был осколок теплым, как кожа возлюбленной, и тяжким, как судьба, от коей не уйти. Края его острее правды, режущей не для боли, но для обнажения боли вечной.

14:17 В отражении седьмого осколка узрел Вопрошающий не только себя, но и тени Князя, Хаоса и Бога, стоящих за спиной. Лики их сливались воедино, как маски в театре теней, где каждый актер играет все роли, и не различить, где кончается личина и начинается суть.

14:18 В апокрифе личинки стены библиотеки раскрыли свиток тайный: страницы, где Бог пишет о смерти Своей как о рождении, а Князь – как о маскараде, где роли меняются, обнажая, что личинка – не начало, но цикл, где каждая книга плоти переваривает предыдущую, рождая текст новый, полный вирусов сомнения, сеющих сепсис в теле иллюзиона божественного.