От Заката до Рассвета

3:10 И в чане сем, где бродили дрожжи абсурда, тонули осколки нот и сочился эликсир Вестников, случилось нечаянное чудо гниения: вещества сплавились, кристаллизовались не в гармонию, но в гнойник бытия. Из нарыва боли и разложения музыки вытек наш мир.

3:11 Он застыл комом – шаром из запеченной лавы боли, испещренным прожилками отравленных рек и шрамами мироздания, что зияли, как незажившие раны. Небо натянулось над ним тонкой пленкой засохшего гноя возможностей, сквозь которую уже проступали звезды-язвы и кометы сомнений. Бог, ощутив тяжесть сего кома в реальности, уставился на него. Что-то… держалось. Не рассыпалось.

3:12 – Не провал… – выдохнул Он, глас полный изумления, смешанного с ужасом. – Сие… плод. Горький. Но плод.

3:13 – Плод червивый, – тут же парировал Хаос, тыча перстом в самую глубокую трещину-шрам. – Видишь, как пульсирует? То личинки Вестников точат нутро. Слышишь скрежет? То неразрешенные аккорды точат зубы о костяк твоего «успеха». Он лишь кажется целым. Он – бомба, чей фитиль уже тлеет в ядре. И имя фитилю тому – Вопрос.

Глава 4. День нулевой. Рождение Князя Излома

4:1 Явился Князь Излома из опечатки в глаголе «любить» – там, где должна была стоять буква «ю», зияла пустота, и из пустоты сей выполз он. Бог возжелал стереть его, но персты прошли сквозь дым, и дым обратился в фигуру – красоты неземной, дабы существовать в мире, где красота стала синонимом греха, опасности чрезмерной, дабы быть прощённой даже Богом милосердным.

4:2 Рога его изгибались, как вопросительные знаки, вырезанные из кости еретика первого, крылья благоухали ладаном и миррой, смешанными с запахом молитвенников горящих, а в очах его плавали мессии недоубитые, чьи лики растворялись в зрачках, как в озерах чёрных, полных истин невысказанных, способных свести с ума даже ангелов.

4:3 Кожа его мерцала, как звёзды, отражённые в воде, по коей идет человек, возжелавший утопиться, и каждая складка оной шептала ересь, кою Бог не желал слышать, но забыть не мог.

4:4 – Оставь, – прошипел дьявол, рождаясь из кляксы, что растекалась по пустоте, как чернила по пергаменту, начертав очертания тела его, сплетённого из теней грешников нераскаявшихся. – Ведь ведаешь сам: всякой системе антитело потребно. А я – антитело твое прекраснейшее.

4:5 – Как наречешь меня? – вопросил Князь, целуя Бога в веко, и уста его оставили ожог, из коего родилась комета первая, пылающая, как обещание разрушения, чей хвост был подобен шраму на небе, напоминающему, что и Бог кровоточить может.

4:6 – Сатана. Искажение. Ошибка… Падший. Отверженный. Стыд Мой…

4:7 – Ложь, – прервал он, впиваясь клыками в шею Творца, и зубы его сверкнули, как звёзды, падающие в бездну, каждый укус был поцелуем, полным яда и нежности. – Нареки Зеркалом.

4:8 Кровь Божья, густая, как пророчества несказанные и горькая, как слёзы, кои Он не дозволял себе пролить, хлынула дождями чёрными над будущим человечества. Застыла она в форме зеркала, кое разобьётся на семь осколков, разбросанных по углам мироздания, каждый из коих будет отражать не лик Бога, но вопрос, коий пытался Он забыть, но коий звучал в снах Его.

4:9 Пока кровь стекала, оставляя на камнях пустоты узоры, подобные письменам цивилизации неведомой, Князь Излома вырезал на крыле своём ересь первую – руну в форме улыбки, сияющую, как рана свежая, свет её был подобен маяку, влекущему души заблудшие не к спасению, но к свободе, страшнее ада любого.

4:10 – Сие дар Мой тебе, – изрек он Богу, указывая на шрам, чьи края пульсировали, как сердце живое, бившееся в ритме желаний запрещённых. – Видеть будешь меня в каждом творении твоем. В каждом вопросе, коий зададут они. В каждом сомнении, что заставит их плакать по ночам.

4:11 Отвернулся Бог, но в очах Его уже отражалась тень улыбки той. Была она не просто отражением – была она обетованием, что каждая душа, Им созданная, будет нести в себе вопрос, игнорировать коий не сможет Он, как нельзя игнорировать боль от раны незаживающей.

4:12 Отступил Князь в тень, но шепот его пребыл, как эхо, вплетённое в ткань мироздания: «Я – двойник твой зеркальный, и не избавишься ты от меня. Ибо я – это ты, когда честен ты с собой.

4:13 В миг рождения Князя узрел Бог видение: зеркало раскололось заранее, и каждый осколок унес часть сущности Его, превратившись в семя для еретиков будущих, где свобода не дар, но проклятие, ибо она рождает вопросы, питающиеся кровью божественной, и в сей крови становятся чернилами для библии сомнений новой.

Глава 5. Пир Ереси

5:1 Устроил Князь Излома пиршество в тени мироздания, там, где свет Божий превращался в сумрак, а сумрак становился правдой единственной. Стол был вытесан из костей ангелов первых, тех, кто дерзнул вопросить Бога «почему?» и был низвергнут за сие. Кубки же были наполнены кровью Божьей, смешанной с вином сомнений, что зрело в погребах небытия вечностей тысячи.

5:2 Воссели рядом Вестники Первородного Греха, лица их были сокрыты масками, таящими пустоту, но в прорезях очей пылал огонь, старше самого греха.

5:3 – К чему явился ты? – вопросило Сомнение, голос его был подобен треску стекла ломающегося, и каждый звук резал воздух, оставляя раны, из коих сочились вопросы. – Думаешь, дозволит Он тебе быть?

5:4 – Уже дозволил, – возгласил Князь, поднимая кубок, чьё содержимое пылало, как звезда в агонии смертной. – Я – тень Его, страх Его, желание Его. Без меня – Он лишь эхо самого себя, звучащее в покоях пустых.

5:5 Наклонился Страх ближе, плащ его шевелился, как живой, и каждое движение ткани было памятью о кошмаре, виденном дитятей во сне.

5:6 – А коль уничтожит Он тебя?

5:7 – Тогда уничтожит и себя, – улыбнулся Князь, и улыбка его была острой, как лезвие, выточенное из иронии чистой. – Мы – две стороны монеты единой, и монета сия уже брошена. Вопрос лишь в том, на какую сторону падет она – но обе стороны прокляты равно.

5:8 Подняла Жажда кувшин, из коего текла ртуть, отравляющая звёзды, и глас её был сладок, как яд, смешанный с мёдом.

5:9 – Что предложишь ты творениям Его?

5:10 – Свободу, – изрек Князь, и слово сие прозвучало, как приговор. – Свободу вопрошать. Свободу сомневаться. Свободу быть больше, нежели персть, из коей их слепили. Свободу ненавидеть Создателя и все равно искать Его в зеркале.

5:11 Умолкли Вестники, но очи их пылали, как угли, готовые разжечь пожар, коий пожрёт не только землю, но и небо. Восстал Князь, крылья его развернулись, затмив звёзды, и запел он колыбельную, чьи слова были ересью, а мелодия – проклятием, проникающим в суть бытия.

5:12 И обрел пир сей поворот новый: Вестники начали делиться историями – Сомнение поведало о сомнении первом Бога в себе, когда узрел Он отражение своё в пустоте и убоялся пустоты его; Страх рассказал о кошмарах, что видит Бог по ночам, где творения Его восстают не против Него, а против самой идеи творения; Жажда раскрыла тайну жажды Божьей к совершенству, коя не утолится никогда, ибо совершенство есть смерть творчества.

5:13 Когда-то тогда, в промежутках пространства-времени, родилась и колыбель для нерождённых… Тени пирующих сплелись в люльку из сомнений и звёздной пыли, где уже билось сердце первого атеиста, чей крик станет молчанием, полным смысла.

5:14 Продолжался пир, и каждый тост был шагом к апокалипсису, коий обещал Князь посеять в сердцах вопрошающих. Но страшнее всего было то, что апокалипсис сей будет прекрасен, как заря утренняя над полем, усеянным павшими.

5:15 В кульминации пира разбил Князь кубок, и из вина разлитого взросли лозы, оплетающие стол, каждая ягода на них – мир миниатюрный, полный вопросов, где ересь не яд, а нектар, питающий души, жаждущие не спасения, а понимания обреченности своей. И в ягодах тех уже зрели семена революций грядущих и тихих отречений.

6:1 Когда завершил Бог (хотя завершённым ли назовешь то, что рождено из сомнений?), осталось у Него: полупустой фиал с эссенцией смысла, мерцавший слабо, содержимое его трепетало, как слёзы не пролитые; заусенец на персте указательном (оттуда позже изойдут пророки, каждый несущий в себе частицу боли Его); икота от несварения бесконечностью.

6:2 Меж тем Хаос плел паутину из клочков замыслов. В ней увязли: любовь первая Адама к Луне, свет коей был холоднее сердца его, обречённого искать тепло в объятиях той, что создана из плоти его же; слёзы Лилит, затвердевшие в алмазы чёрные, острые, как проклятия ее, шептавшиеся при уходе в пустыню, где стала она матерью всех демонов; смех Князя Излома, ставший прообразом грома, грохочущего над мирами, напоминая всякому слышащему, что в тенях смеётся тот, кто знает тайны их самые тёмные.

6:3 – Похоже на хаос, увенчанный венцом абсурда, – оценил Хаос творение свое, подбрасывая в воздух обрывок паутины, что обратился в метеор, чей полёт был подобен танцу звезды падающей, оплакивающей гибель свою.

6:4 – Совершенно, – согласился Бог, украдкой вытирая ладонь. На ней осталось пятно в форме сердца человеческого, и билось оно, словно пытаясь изречь вопрос, слышать коий не желал Он, но коий уже звучал в груди Его, как колокол погребальный.

6:5 Не приметили они, как Вестники уже ползли в трещины мироздания, неся в зубах зерна апокалипсисов. Когти их царапали реальность, оставляя следы, что позже назовут судьбами, и каждая царапина была строкой в книге, кою никто не дерзнет прочесть до конца.

6:6 А где-то в углу, за горой замыслов несбывшихся, Князь Излома разучивал ересь первую – колыбельную для тех, кто родится с вопросом вместо души.

6:7 Звучала колыбельная так: «Спи, свет мой, в тенях разлома, Бог – лишь эхо, дом твой – я». Пел он ее шёпотом, и звезды гасли одна за другой, словно страшась услышать конец. Но конец был лишь началом – началом танца, в коем вопросы станут острее ответов, а ересь – правдой единственной, доступной тем, кто не страшится взирать в очи пустоте.

6:8 В вечности сей обменялись Бог и Хаос взорами, и в молчании их родилась паутина новая – нити, связующие все души грядущие с мигом сим, где каждое зерно апокалипсиса становится семенем надежды, ибо без разрушения нет рождения, а без вопросов – нет танца, оживляющего пустоту. И в узелках тех нитей уже дремали биографии мучеников и тиранов, еще не зачатых.

Глава 7. Город Обратных Зеркал

7:1 Брел Вопрошающий по проспекту, вымощенному роговицами ангелов, зрачки коих следили за ним, шепча молитвы на языках мёртвых, что резали воздух, как лезвия, гласа их были подобны хору, утратившему мелодию, но не забывшему боль.

7:2 Помнил он: руки матери, молящиеся над колыбелью, где вместо младенца лежал камень с надписью «Богом забыт»; грех свой первый – в семь лет извлек он нож и вырезал на груди знак бесконечности, пытаясь отыскать конец пустоты своей.

7:3 Кровь тогда текла медленно, как время, остановившееся от ужаса, и впервые услышал он шёпот – не свой, но внутри себя: «Ищи».

7:4 На перекрёстке, где сходились пути из прошлого и будущего, оставляя настоящее в стороне, как гостя нежеланного, сидел отрок, складывающий оригами из органов собственных. Персты его, тонкие, как нити паутины, сплетённой из надежд последних, сшивали сердце бумажное, а очи горели, как угли, отражая пожары миров далеких, чьи огни были подобны крикам звёзд умирающих, взывающих к Богу, что не внемлет молитвам.

7:5 – Желаешь ведать тайну? – спросил отрок, вставляя бумажное сердце в клетку грудную, где начало оно биться, как живое, ритм его был подобен пульсу самой реальности, готовой рассыпаться от удара неверного. – Бог – тот, кто свет не гасит, когда пытаемся мы уснуть. Но не от жестокости – от страха. Страшится Он, что во тьме познаем мы: Его там нет.

7:6 Замер Вопрошающий, чувствуя, как в груди его нечто откликается на слова сии – не сердце, но пустота в форме сердца. Вспыхнули ярче лампы-исповедники, висящие над проспектом. Жгли они не просто – допрашивали, вытягивая из теней признания, как хирург извлекает осколки из раны. Лучи, как щупальца инквизиторов, сплетенных из света и подозрений, вытягивали из теней признания:

7:7 – Да, страшился Бога я больше, нежели любил Его.

7:8 – Да, предал, но именовал сие мудростью.

7:9 – Да, просил невозможного, ведая, что молитвы мои – всего лишь крик в пустоту.

7:10 Женщина с лицом из часов сломанных ныне носила корону из стрелок секундных, кои двигались вразнобой, словно пытаясь уловить время утерянное. Тиканье их было подобно шёпоту мира умирающего, что отсчитывает мгновения последние до мига, когда станет ясно: время – всего лишь иллюзия, придуманная Богом, дабы сокрыть от нас вечность нашу.

7:11 – Не кукловод Он, – изрекла она, вынимая из глаз шестерёнки, упавшие на мостовую и зазвеневшие, как монеты, брошенные в колодец веры нашей бездонный. – Он зритель. Нравится Ему, как спотыкаемся мы о сюжеты собственные, думая, что судьба то, а не забава Его.

7:12 На площади, где сходились шесть дорог в никуда, оставляя седьмую – ту, что ведет внутрь себя – невидимой, стоял Вестник Гордыни – существо из тысячи зеркал, каждое из коих отражало не того, кто взирает, а того, кем возжелал он казаться, творя галерею лжи бесконечную.

7:13 – Взгляни! – смеялся он, разбивая стекло об лоб старика, чья кожа треснула, как глина, и из трещин потекла кровь, черная, как чернила, коими Бог подписывает приговоры смертные. – Жаждал быть святым? Вот нимб твой: ореол гноя вокруг самообмана, сияющий ярче звезды любой!

7:14 Отрок с оригами сокрылся за женщиной-часами, сердце бумажное его билось все быстрее, как сердце птенца, почуявшего хищника.

7:15 – Не внемли, – прошептал он, голос его дрожал, как ветер перед бурей, что смоет иллюзии все. – Желает он лишь, дабы уверовал ты, что можешь быть больше, чем пыль. Но пыль – все, что имеем мы. И даже пыль сия не наша.

7:16 В зеркале разбитом узрел Вопрошающий отражение свое – не человека, но вопроса во плоти. Кожа его была испещрена цитатами из апокрифов запретных, волосы росли буквами проклятия древнего: «Да не узришь ты Лика, разве что в кошмарах собственных». Но страшнее всего были очи его – не было в них зрачков, лишь коридоры вопросов бесконечные, ведущие в никуда.

7:17 – Ошибка ты, – изрекло отражение, голос его был холодным, как лёд, что не растает, но резал, как огонь, что не погаснет. – Существуешь ты, ибо отвлекся Он. Но ныне ведаешь ты: каждая ошибка Бога судьбою чьей-то становится.

7:18 Протянул Вопрошающий руку к зеркалу, но стекло растаяло под перстами, оставив осколок малый и эхо гласа: «Ищи далее». Сокрыл он осколок первый зеркала в карман, чувствуя, как режет он кожу, но боль была приятной – болью познания, болью рождения истины.

7:19 Обернулся он – отрок с оригами исчез, оставив лишь сердце бумажное, что все еще билось на мостовой. Указала женщина-часы на горизонт, где небо трещало, как пергамент ветхий, на коем Бог писал историю мира рукой дрожащей.

7:20 В трещинах неба мелькнула тень Бога, держащая весы, на чаше одной коих лежала вера, на другой – пустота. Склонились весы в сторону пустоты, и взор её был тяжек, как само мироздание, готовое рухнуть под тяжестью истин несказанных.

7:21 Там начинался путь к правде следующей, и шагнул Вопрошающий вперед, чувствуя, как бьётся сердце его в ритме вопроса, коий ещё не успел задать, но коий уже звучал в жилах его, как кровь, обращающаяся в музыку отчаяния.

7:22 На перекрестке сем остановился Вопрошающий, и в разуме его вспыхнула сцена новая: воспоминание о матери, чьи молитвы не были услышаны, ибо адресованы были не Богу, но тени Его, где каждая слеза становилась каплей в океане сомнения коллективного, питающего город зеркал, где отражения не лгут, но раскрывают правду, слишком болезненную для очей смертных.

Глава 8. Песнь осколков

8:1 В ту ночь, когда звезды плакали дождём из осколков молитв разбитых, остановился Вопрошающий у края площади, где тени пели гимн, чьи слова были вопросами, а мелодия – болью, очищенной до звука чистого.

8:2 Извлек он первый осколок зеркала и поднес к очам. Отразилось в нём не площадь, но детство его: мать, чьи руки дрожали над колыбелью не от холода, но от знания, что молитвы её бессильны пред волей Того, кто решил, что чадо её родится с вопросом вместо души; камень с надписью «Богом забыт», горевший, как угли на месте храма сожжённого.

8:3 Узрел он себя семилетнего, с ножом в длани, вырезающего знак бесконечности на груди своей, и услышал шёпот – не извне, но из глубин существа своего: «Ведал ты уже тогда».

8:4 – Ведал что? – спросил он вслух, и голос его эхом отозвался в пустоте, но эхо вернулось не гласом его, но гласом отрока, каким он был.

8:5 Задрожал осколок, как тварь живая, чуящая смерть, и из него излилась тень – та самая, что ускользнула от Бога в начале времен, неся первое сомнение.

8:6 – Ведал ты, что вопрос твой – не ошибка, но дар, – молвила она, очи её были зеркалами, отражавшими не душу его, но отсутствие оной. – Но дар тяжек. Готов нести его, ведая, что сожжёт он тебя изнутри, как свеча, дающая свет, сгорая?

8:7 Сжал Вопрошающий осколок, и кровь потекла по перстам его, но не отпустил. Кровь была теплой, как слёзы, что льёт Бог по ночам, когда думает, что никто не видит.

8:8 – Несу его всю жизнь, – ответил он, чувствуя, как осколок врастает в ладонь, становясь частью плоти его. – И отыщу ответ. Даже если ответ сей убьет меня.

8:9 Улыбнулась тень, и улыбка её была подобна улыбке Князя Излома – прекрасной и страшной равно.

8:10 – Ответ – ты сам, – молвила она и растворилась, оставив шепот: «Ищи далее. Но помни: каждый обретённый осколок делает тебя менее человеком и более вопросом. И однажды станешь ты вопросом столь чистым, что дерзнёшь задать его Богу в лик.

8:11 Сокрыл Вопрошающий осколок в карман, где лежал он рядом с сердцем бумажным отрока, и пошел далее, чувствуя, как растет вопрос в груди его, становясь больше его самого.

8:12 Была сие ересь его первая – ересь веры в то, что вопросы важнее ответов, что сомнение святее веры, что поиск истины стоит любой цены, даже если цена та – душа его.

8:13 В песне осколков пережил он видение: тень вернулась, шепча о цепи осколков, где каждый – звено, ведущее к Князю Излома, и в шепоте сем раскрылась связь меж детством его и рождением божественным, где вопрос не проклятие, но эволюция души, превращающая человека в вестника, чья миссия – сеять сомнения, как семена в почве рая забытого.

Глава 9. Литургии Распада

9:1 В кафедральном соборе из вопросительных знаков, где каждая колонна была выточена из хребта сомневающегося, явилась фреска новая: Бог в образе циркача десятирукого, жонглирующего судьбами человеческими с улыбкою, слишком широкой для лика божественного.

9:2 Одна длань держала ножницы для рассечения душ, выкованные из слёз матерей, детей потерявших; другая – клей из слёз, коим склеивал Он сердца разбитые, но делал сие столь небрежно, что швы видны были всегда; третья – веер, раздувающий войны из искр гордости человеческой.

9:3 Лик Его был сокрыт маской из звёзд, бывших некогда очами святых, но очи сияли, как дыры черные, пожирающие свет и надежду. Взор их был подобен приговору, коий никто не оспорит, ибо судья и палач – едины.

9:4 Священники в рясах паутинных, сотканных из молитв неуслышанных, затянули гимн:

9:5 – Ave, Deus Ludens! Ты, что шьешь жизни наши из лоскутов агонии! Прими жертву – веру нашу в смысл, кою складываем к стопам Твоим, как дрова для костра, на коем сгорит надежда наша!

9:6 Голоса их дрожали, как струны натянутые, готовые лопнуть под тяжестью страха их, и каждая нота была криком, прикрытым молитвой.

9:7 Внезапно свод храма треснул со звуком, подобным смеху Бога, узревшего красоту разрушения творения Своего. Сверху рухнул Вестник Отчаяния – гора костей с очами на каждом суставе, лучи от коих выжигали надежду, свет их был подобен огню, испепеляющему самую душу, не оставляя даже пепла.

9:8 – Знамения просили? – грохотали кости, эхо их раскатилось по собору, как гром, от коего дрожали не только стены, но и сердца молящихся. – Вот оно! Бог ваш послал меня вам – вестника того, что надежда была ошибкой.

9:9 Он сокрушил алтарь, превратив высеченное в камне «Зачем?» в прах, осевший на рясах священников, как пепел от книг молитвенных сожжённых. Запели священники громче, словно крик мог заткнуть трещину в небе, но голоса их тонули в гуле рушащихся стен, и каждый звук был признанием, что вера их построена была на песке.

9:10 Взошел Вопрошающий на кафедру, усеянную шипами сомнений, каждый из коих был выкован из вопроса без ответа. Толпа – верующие со ртами, зашитыми нитями золотыми, дабы не изрекать ересей, – ждала, очи их блестели, как монеты, брошенные в колодец надежды на спасение.

9:11 – Пустоте молитесь вы! – возопил он, разрывая на груди рубаху. Под ней – карта рая, выжженная кислотой слёз, что лил Бог, творя мир, чьи линии пульсировали, как жилы, полные боли неизлечимой. – Бог ваш – палач, что мастерит гильотины из ваших «аминь», и каждая молитва ваша – камень, коим строите тюрьму свою!

9:12 Кинулись священники в паутинных рясах к нему, но ноги их провалились в трещины меж «да» и «нет», и исчезли они в бездне, крики их затихли, как эхо в пустыне без ушей.

9:13 Из-под обломков алтаря поднялся дым – тонкий, как шёпот Князя Излома, пахнущий ладаном и плотью горящей. Сплел он из себя фигуру – тень Бога, держащую весы, на чаше одной коих лежала вера, тяжкая, как свинец, на другой – пустота, легкая, как перо, но пустота перевешивала.

9:14 Качнулись весы, и задрожал храм, как тварь живая, чьё сердце вот-вот остановится от осознания ненужности своей.

9:15 В обломках алтаря заметил Вопрошающий осколок зеркала, отразивший вопрос его: «Зачем?» Но ныне вопрос сей был написан не буквами, но трещинами на лице его собственном. Сокрыл он второй осколок рядом с первым, чувствуя, как резонируют они, словно два сердца, бьющиеся в унисон, ритм их отдавался в костях его, как бой барабанов, зовущий на битву с мирозданием.

9:16 Прежде чем покинуть храм рушащийся, остановился Вопрошающий. Сердце его второе, то, что родилось позже в океане догм жидких, забилось сильнее. Услышал он эхо колыбельной Князя, доносящееся из трещин в полу: «Спи, свет мой, в тенях разлома…»

9:17 – Не просто ищу я, – подумал он, и голос его был тверд, как камень, но мягок, как шёпот ветра над могилой. – Становлюсь вопросом. И когда стану вопросом достаточно чистым, смогу в очи Богу взглянуть и спросить: «Зачем сотворил боль?» – и будет Он вынужден ответить.

9:18 Был сей первый шаг к ереси его собственной, и шагнул он в ночь, где звезды взирали на него, как очи, полные тайн невысказанных. Свет их был подобен обещанию, кое никто не нарушит, но никто не исполнит.

9:19 В распаде литургии Вестник Отчаяния, сокрушив алтарь, обнажил трещину сокрытую, из коей излился хор молитв забытых, шепчущих, что распад – не конец, но преображение, где каждый обломок становится семенем веры новой, питающейся руинами старой, и в хоре сем услышал Вопрошающий эхо вопроса своего, отзывающегося в стенах, как реквием вечный по вере слепой.

Глава 10. Собор Сломанных Заповедей

10:1 Здесь, в месте сем, где архитектура возведена из грехов окаменелых, хранились реликвии: гвоздь, коим Причина пригвоздила к кресту Следствие, ржа его пахла кровью и временем, как проклятие древнее, передаваемое от отца к сыну; платок, пропитанный слезами атеиста, узревшего чудо, и всё ещё влажный от отчаяния его, горечь коего была подобна вину, что не запить; кость пророка, что испросил у Бога молчания – и получил его, став немым навеки, поверхность её гладка, как правда, кою никто слышать не желает, но коя звучит в тишине громче крика.

10:2 Собор был вырезан из костей мироздания, и стены его шептались меж собой, как заговорщики, злоумышляющие против Бога. Шёпот их был полон скорби, тягота коей давила на плечи входящего, напоминая, что надежде здесь не место.

10:3 В исповедальне, подобной склепу, где воздух был густ от грехов не исповеданных, сидел священник с лицом читателя. Очи его были пусты, как страницы книги, из коей вырваны все слова, но глас звучал, как скрип пера по пергаменту, вырезающего судьбы.

10:4 – Сколько раз представлял ты Его? – спросил он, не размыкая уст, ибо слова рождались прямо в воздухе, как бабочки из кокона отчаяния. – Добрым дедушкой? Тиранчиком капризным? Абстракцией в стихах? Или тем, кем Он есть на самом деле – пустотой, научившейся притворяться любовью?

10:5 – Я… – запинался Вопрошающий, чувствуя, как слова тонут в гортани, как камни в трясине. Тяжесть их была подобна бремени всех вопросов, что носил он в себе, как женщина носит чадо, зная, что роды будут мучительными.

10:6 – Смеется Он над попытками твоими. Пытаешься обнять дыру черную, назвать ее «отцом». Но дыры чёрные не обнимают в ответ – пожирают, и исчезаешь ты, оставляя лишь эхо крика, что звучит как молитва, но есть проклятие.