Служба по-внезапной-1. Чужой среди своих

Он потянулся за сигаретой, но пачка была пуста. Этот мелкий бытовой провал в ночь перед боем казался злой насмешкой судьбы. «Вот и всё. Больше нечем успокоить нервы. Только холодный расчёт и чужая вера в тебя».

Он смял пачку, швырнул её в темноту и повернулся спиной к безразличным звездам. Впереди была не слава. Впереди была грязная, кровавая работа, которую нужно было сделать. Чтобы чужие дети не узнали цены цепей. Чтобы пара тёмных глаз не потухла от страха. Чтобы самому не превратиться в того, с кем придётся сражаться завтра.

Он глубоко вздохнул, вбирая в себя холодный, колкий воздух ночи.

«Парад планет окончен. Пора спускаться в окопы».

Предрассветный туман стлался по земле белесой пеленой, превращая знакомый лес в призрачный, незнакомый мир. Гаврила лежал в засаде, втиснувшись между корягой и валуном у Чертового ручья. Каждая травинка, каждый листок казались ему неестественно громкими. Он сжимал в потной ладони короткое копье, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле.

«Спокойно, как учил волхв», – мысленно повторял он, но тело не слушалось. Пальцы немели от напряжения, спина затекла в неудобной позе. Он вспомнил, как неделю назад здесь же метал шишки, пугая мужиков. Теперь все было по-настоящему.

Их пришло пятеро. Не спеша, с разговором – видимо, не ждали подвоха у самой деревни. Гаврила узнал впереди идущего – того самого коренастого детину, что чуть не поджег амбар.

«Жди сигнала… Жди…» – твердил себе Гаврила, замирая.

Один из бандитов, молодой парень, отделился от группы, направляясь к кустам прямо напротив засады. Он шел, не глядя под ноги, и его плечо задело почти невидимый конский волос.

Сухой треск разнесся в тишине, словно выстрел. Глиняный горшочек с камушками разбился о камень.

– Что за?! – осекся детина, оборачиваясь.

В тот же миг из тумана донесся короткий свист. Сигнал.

Гаврила не думал. Тело сработало само. Он рывком поднялся из-за укрытия. Молодой бандит обернулся, его глаза округлились от ужаса. Он даже не успел вскрикнуть.

Короткий удар вперед. Гаврила почти не почувствовал сопротивления – только странную упругость, а потом тепло, хлынувшее на руку. Он замер, глядя в широко раскрытые глаза парня, который был, наверное, всего на пару лет старше его. Тот беззвучно пошевелил губами и медленно осел на землю.

Наступила тишина. Гаврила стоял над телом, не в силах оторвать взгляд. Он не слышал ни криков бандитов, ни их шагов. Видел только темную влажность на своей руке, чувствовал ее тяжелый, медный запах.

«Тихо и быстро», – пронеслось в голове. Урок был усвоен. Ценой, которую он только начал осознавать.

Внезапно его вывел из оцепенения голос знакомого детины:

– Эй, Степка! Где ты, черт?!

Голос звучал совсем близко. Гаврила инстинктивно присел, нащупывая копье. Через мгновение из тумана появилась фигура. Детина шел напрямик, не скрываясь.

– Степка, ты что, обосрался там что ли? – проворчал он, раздвигая кусты.

Их взгляды встретились. На лице бандита сначала отразилось недоумение, потом узнавание, и наконец – животный страх.

– Ты! – выдохнул он.

Но Гаврила уже действовал. Не как неделю назад – с яростью и криком. Теперь его движения были выверенными, экономичными. Короткий замах, точный удар древком копья в колено. Детина с грохотом рухнул, завывая от боли.

– Молчи, – прошипел Гаврила, приставляя острие к его горлу.

Из тумана донеслись крики остальных бандитов. Они поняли, что попали в засаду, и начали отступать к полюне, как и предсказывал Владимир.

Гаврила стоял над поверженным врагом, слушая, как треск веток затихает вдали. На его руках была кровь – чужая и, как он теперь понимал, своя тоже. Что-то в нем изменилось – ярость уступила место тяжелой, холодной уверенности.

Он посмотрел на восток, где сквозь туман пробивались первые лучи солнца. Главный бой был еще впереди.

Утренний туман медленно отступал, превращаясь в рваные клочья, цеплявшиеся за верхушки елей. На поляне перед Слободой воздух звенел от напряжения. Владимир стоял впереди двадцати ополченцев, чувствуя, как каждый мускул в его теле напружинен готовностью. Справа и слева от него, прикрывая фланги, стояли Андрей и Михей – их лица были бледны, но руки крепко сжимали оружие.

Из тумана появились они – десять человек, вооруженные с ног до головы. В отличие от предыдущих налетчиков, эти двигались как настоящие воины – строем, прикрывая друг друга. В центре шел Кривой, его перекошенное лицо искажала гримаса холодной ярости.

– Ну что, колдун! – его голос прозвучал как скрежет железа по камню. – Вышел показать фокусы?

Владимир молча оценивал дистанцию. Сто двадцать шагов. Сто. Восемьдесят…

– Щиты! – скомандовал он, и передний ряд ополченцев поднял сколоченные из досок щиты.

С расстояния в пятьдесят шагов бандиты внезапно остановились. Шесть лучников вышли вперед, и воздух пронзил свист стрел. Две впились в щиты, одна срикошетила от шлема Андрея.

– Копейщики, вперед! – голос Владимира резал воздух, и из-за щитов выдвинулся второй ряд с длинными копьями.

Бандиты перешли в атаку. Первая же схватка показала разницу в подготовке. Ополченцы, дрожавшие неделю назад, теперь работали как механизм. Двое слобожан встречали нападающего: один парировал удар щитом, второй в это время наносил точный удар копьем в незащищенное место. Третий прикрывал фланг. Это был страшный, смертоносный танец, где каждый знал свое место.

Владимир, не сходя с места, парировал удар двуручного меча, чувствуя, как импульс от него проходит по всему телу. Его собственное копье описало короткую дугу и вонзилось в горло нападавшего. Быстро, эффективно, без эмоций.

– Перестроение! – скомандовал он, и строй ополченцев плавно сдвинулся, принимая новый удар.

Именно в этот момент раздался свист – два коротких, как удар кинжала, звука.

Из леса на фланге на бандитов обрушился Гаврила с шестью бойцами. Но это был уже не тот горячий парень – его движения были выверены, атака скоординирована. Его группа ударила точно в стык между основными силами бандитов и их лучниками.

– Клин! – крикнул Гаврила, и его люди строем врезались в ряды наемников.

Началась настоящая мясорубка. Бандиты, еще не оправившиеся от столкновения с основными силами, оказались зажаты с двух сторон. Строй начал трещать по швам.

И тут вперед вышел Кривой. Два телохранителя расчищали ему путь, сметая все на своем пути. Один из них, огромный детина с секирой, пробил брешь в строю ополченцев.

– Я твой! – проревел Кривой, его кривое лицо исказилось в оскале.

Поединок был яростным и беспощадным. Кривой дрался как раненый зверь – жестоко, изобретательно, переходя от финтов к смертельным атакам. Его клинок мелькал в воздухе, то и дело находя щели в защите Владимира.

– Ты думал, крестьянами командовать будешь? – шипел Кривой, нанося удар за ударом. – Я тебя научу, как тут воюют!

Владимир молча парировал, изучая манеру боя противника. Его собственные движения были экономны, выверены – каждый блок, каждый уклон имел свою цель. Он заметил привычку Кривого после серии ударов делать паузу для замаха…

И воспользовался этим. Когда Кривой в очередной раз занес меч для мощного удара, Владимир резко шагнул вперед, внутрь замаха. Левой рукой он перехватил вооруженную руку противника, а правой нанес короткий удар древком копья в колено.

С треском ломающегося дерева Кривой рухнул, но тут же попытался достать короткий кинжал. В этот момент один из его охранников, прорвавшись сквозь строй, ударил Владимира в бок. Острая боль пронзила тело, но тренировки взяли свое – Владимир инстинктивно напряг мышцы, смягчив удар.

Превозмогая боль, он закончил начатое. Быстрое, точное движение – и Кривой замер, а потом безвольно осел на землю.

Бандиты, увидев падение своего предводителя, дрогнули. Их боевой дух был сломлен. Те, кто еще мог, бросились бежать в сторону леса.

Владимир стоял, опираясь на копье, чувствуя, как по ноге стекает теплая струйка крови. Его взгляд скользнул по полю – повсюду лежали тела, слышались стоны раненых. Они победили. Но цена…

Гаврила подошел к нему. Его лицо было испачкано кровью и потом, но в глазах горел новый огонь – не ярости, а холодной решимости. Рука, сжимавшая окровавленное копье, не дрожала – странная, непривычная твердость поселилась в его пальцах. Он смотрел на поле боя, и впервые не видел в нем ни славы, ни удали. Видел работу. Тяжелую, кровавую, но необходимую. И понимал – он научился этой работе. Часть его души навсегда осталась там, в утреннем тумане, где он впервые убил человека. Но другая часть – закалилась, превратилась в сталь.

– Всех добить? – коротко спросил он, и в его голосе не было ни кровожадности, ни сомнений. Лишь холодная практичность.

Владимир покачал головой, с трудом переводя дыхание:

– Хватит. Пусть уносят своих раненых.

Гаврила кивнул – коротко, по-деловому. Его взгляд скользнул по окровавленному боку Владимира, но он не бросился помогать, не засуетился. Он уже понимал: их волхв не нуждался в суетливой опеке. Он нуждался в надежных руках, способных доделать работу.

– Я организую дозор, – сказал Гаврила, обводя взглядом опушку. – И соберу наших раненых.

Он развернулся и пошел через поле, его шаг был твердым, а команды – краткими и точными. Парень, еще вчера гонявшийся за славой, сегодня стал командиром, познавшим тяжесть ответственности.

Владимир смотрел ему вслед, чувствуя, как по ноге стекает теплая струйка крови. Боль начинала пробиваться сквозь адреналиновый туман, но в сердце, сквозь боль и усталость, пробивалось странное чувство – не гордости, а приглушенного удовлетворения. Он посмотрел на тело Кривого, потом на свой окровавленный бок.

«Не победил, – пронеслось в сознании. – Ликвидировал угрозу. На время». Но глядя на Гаврилу, организующего людей, он понимал – главное сражение было выиграно. Не здесь, на поле. А в душах этих людей. Они больше не были стадом. Они стали силой.

Тишина, наступившая после боя, была тяжелее яростных криков. Её нарушали лишь прерывистые стоны, да треск догорающих щитов.

Гаврила, закончив расставлять дозорных, подошел к Владимиру. Его лицо оставалось каменным, но пальцы непроизвольно сжимались, будто всё ещё чувствуя рукоять копья.

– Трое наших тяжело ранено, – отчеканил он, голос сорвался на хрипоту. – Один… Федот. Не дожил. – Гаврила резко сглотнул, его взгляд на мигу ушёл в сторону, где лежало тело веснушчатого парня. – Семеро бандитов убито. Остальные ушли, прихватив раненых.

Владимир молча кивнул. Попытка встать отозвалась в боку колющей болью, и он с подавленным стоном осел на корточки. В ушах стоял навязчивый звон, смешиваясь с далёким детским плачем.

И тогда он увидел её.

Марина шла через поле, не глядя под ноги, обходя лужи крови с тем же привычным спокойствием, с каким обходила лужи после дождя. Но Владимир заметил, как тонкие пальцы, сжимавшие пучки целебных трав, слегка подрагивали. Она опустилась перед ним на колени, и её запах – дымка от костра и сушёная мята – на миг перебил медное зловоние крови.

– Двинься, – её голос прозвучал тихо, но властно.

Она ловко разрезала пропитанную кровью одежду. Вынула из-за пояса небольшой нож, подрезала подол своей нижней юбки и, порвав крепкую ткань на длинные полосы, принялась за работу. Ни слова, ни лишнего движения.

Владимир смотрел, как её пальцы, уверенные и нежные, накладывают компресс.

– Ты была права, – его собственный голос показался ему чужим, простуженным. – Никаких героев. Одна лишь кровь и грязь.

Марина не подняла глаз, туго затягивая узел.

– Герои и не выживают, – она закончила перевязку и положила его руку на готовую повязку, прижав своей ладонью сверху. Её прикосновение было прохладным и твёрдым. – Выживают люди. Обычные, испуганные, уставшие. Которые делают то, что должны. – Наконец она посмотрела на него, и в её тёмных, неотразимо глубоких глазах он увидел не признание волхва, а понимание равного. – Теперь ты наш. Не потому что победил. А потому что остался. И заплатил ту же цену.

Он молча кивнул, и в этом молчании было больше смысла, чем в любых клятвах. Его рука потянулась к карману за сигаретой, которого там не было, и он с горькой усмешкой убрал её. Старые привычки умирают последними.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – промелькнуло в голове, но на этот раз без горечи. – Похоже, ты наконец-то прибыл к месту службы».

Он оставался сидеть на земле, чувствуя, как боль в боку пульсирует в такт с биением его сердца – того самого сердца, что больше не стучало в унисон с гулом озерского завода, а билось здесь и сейчас, в такт с жизнью этого нового, чужого и уже такого родного мира.

Глава 8. Тень Князя Дяди Васи

Тень была его новым миром. Она не просто лежала за веками – она пульсировала, дышала, наливаясь свинцовой тяжестью. В ее густой мути проступали и расползались лица: перекошенная маска Кривого, широко раскрытые, удивленные глаза юного бандита с ручья, испуганное лицо Левко. А потом тень расступалась, и он видел солнечные зайчики на воде Озерска, слышал сонный, убаюкивающий гул завода. «Вован, подкачай, а? Колесо спустило!» – доносился голос Игоря Петровича. Он тянулся рукой к компрессору, но пальцы натыкались не на холодный металл, а на что-то горячее, липкое, и сквозь бред доносился уже другой голос, хриплый и полный ненависти: «Ты думал, крестьянами командовать будешь?»

Лихорадка сковала его на три дня. Семьдесят два часа, распавшихся на обрывки кошмара, где прошлое и настоящее сплелись в один мучительный клубок. В ушах стоял оглушительный звон – то ли от того самого падения сквозь время, то ли от удара мечом по голове. Сквозь него пробивался визг гайковерта, выворачивающего прикипевшие болты, и этот звук сливался с предсмертным хрипом.

– «ШРУС… печенег… ключ на семнадцать…» – вырывалось у него в полубреду, и сидевшая у изголовья старуха-соседка крестилась, шепча испуганно: «Заклинания читает, навьи имена призывает…»

– «Спокойной службы, десантник… Высоту брать…» – стонал он, пытаясь вскочить с постели, поднять тревогу, но ослабевшее тело было неподъемным грузом, и чьи-то твердые, но бережные руки прижимали его обратно к жесткой постели.

Эти слова – обрывки чужого, непостижимого мира – стали новым топливом для деревенских страхов. Лекарь Степан, до этого прятавшийся по углам, теперь ходил по Слободе с важным, скорбным видом пророка, чьи предсказания сбываются с ужасающей точностью.

«Слышали? – его шепот, шипящий, как змеиный, полз от колодца к огородам. – Он не бога своего зовет. Он души павших в свою дружину зовет! Воинов из Нави! Говорил я – до него жили. Да, дань платили, но жили! А теперь что? Федот наш, двадцать лет всего, помер. За что? Чтобы волхв нашёл, с кем ему поиграть в воеводу? Одного Кривого убили – и что? Мы теперь как медвежья тропа. Каждый, кто сильнее, захочет нас растоптать, чтобы свою силу доказать. Пока всех нас в могилу не положат, чтоб его «дружину» пополнить!»

Еще до рассвета, когда Владимир проваливался в короткий, тревожный сон, за стеной бани разгорался свой конфликт.

– И чего мы ждем? – голос Гаврилы, низкий и напряженный, резал утреннюю прохладу. – Нужно выставить дозоры на дальних подступах! Пока он лежит, мы не должны зевать!

– Успокойся, парубок, – устало ответил голос Андрея. – Твои дозоры всех перепугают. Своих же. Мы и так на ножах.

– А по-твоему, как? Сидеть и ждать, пока к нам в окно другой Кривой заглянет?

Гаврила стоял, сжимая древко копья так, что пальцы белели. На нем лежала непривычная тяжесть – не просто оружия, а ответственности. Он чувствовал на себе взгляды. Одни смотрели с надеждой, как на правую руку волхва. Другие – старики вроде Андрея – с подозрительной ревностью. Мол, вчерашний парубок, а уже команды раздает.

– Волхв учил не бросаться сломя голову, – вступил в разговор Михей, осторожно поглядывая то на Гаврилу, то на Андрея. – Учил головой думать.

– Я и думаю! – Гаврила ударил кулаком в ладонь. – Думаю, что пока мы тут спорим, кто-то уже щупает наши слабые места. – Он… – Гаврила кивнул в сторону бани, – он нам наказ дал. А мы стоим, как пни.

Андрей хмуро сплюнул.

– Наказ? Он нам жизнь доверил. А ты свою в первой же засаде чуть не оставил. Не гонись за славой, Гаврила. Она, как волчица, – заманит в чащу и бросит.

Этот упрек попал в самую точку. Гаврила вспомнил тот утренний туман у ручья, тепло чужой крови на руке и пустоту в глазах того парня. Это была не слава. Это была грязная, тяжелая работа.

– Я не за славой гонюсь, – тихо, но отчетливо сказал Гаврила. – Я чтобы больше никто из наших не лег на эту землю. А для этого нельзя сидеть сложа руки. Андрей, твои охотники знают тропы. Расставь их по опушке, пусть слушают. Михей, проверь растяжки у ручья. Я сам обойду частокол. Без лишнего шума.

Его тон был не горячим и требовательным, как прежде, а спокойным и деловым. Андрей, удивленно хмыкнув, после паузы кивнул.

– Ладно. По делу говоришь. Сделаем.

Гаврила смотрел, как они расходятся, и чувствовал, как тяжесть на плечах не уменьшается, а лишь меняет свой характер. Теперь это был груз не ярости, а решений. И он понимал – это лишь первая, самая легкая ноша из тех, что ему предстояло нести.

Эта логика, извращенная и оттого особенно цепкая, находила отклик в сердцах, израненных страхом и усталостью от постоянной готовности. Победа, добытая такой кровной ценой, внезапно стала казаться не спасением, а первым шагом к тотальному уничтожению.

В центре площади, прислоненный к бревну, сидел тот самый бандит, что запутался в сети во время ночного нападения – рослый, угрюмый детина по имени Гнат. На его плече зияла неглубокая рана от копья, уже начинавшая воспаляться, но Степан обращался с ней так, будто перед ним был при смерти.

– Держись, парень, – громко, на всю площадь, говорил Степан, разматывая грязные бинты. – Не твоя вина, что темные силы на нашу землю пришли. Ты как все мы – пешка в чужих играх.

Он не просто перевязывал рану – он делал это с театральным, скорбным величием. Женщины останавливались, с жалостью глядя на угрюмого бандита, который сидел, сжав зубы, и с ненавистью смотрел на окружающих.

– Вот, глядите, добры люди, – Степан поднял голову, обращаясь к собравшимся. – Парень как парень. Не зверь, не дух. Кровь такая же алая течет. А пришлось ему ею нашу землю поливать… За что? – Он с силой стянул повязку, и Гнат сдавленно крякнул. – За то, что нашлись те, кто покой наш смутил!

Одна из женщин, молодая вдова Фекла, не выдержала:

– Да лечи ты его, Степан, без разговоров!

– Лечу! – воскликнул знахарь. – Да как лечить-то, когда болезнь-то не в ране, а в самом воздухе? Пока навьи чары над слободой висят, все раны гноиться будут! Все! – Он многозначительно посмотрел на мать Федота, того парня, что погиб в ночном бою.

Гнат, бледный от боли, прошипел сквозь зубы:

– Докторь… или кончай базар…

– Видишь? – Степан торжествующе обвел взглядом женщин. – И его, и нас одна участь ждет. Пока волхв тут силу свою показывает, мы все будем как этот парень – чужие друг для друга, обреченные на муки.

Он наклонился к ране и начал что-то нашептывать – то ли заговоры, то ли иные слова. Но несколько женщин, стоявших ближе, услышали отрывки: «…кровь за кровь… пока чужак не уйдет… все так будут мучиться…»

Потом он достал из мешочка темную, липкую мазь и стал втирать ее в рану. От мази пошел густой, удушливый запах полыни и чего-то горелого. Гнат застонал сильнее, его тело напряглось от боли.

– Потерпи, родимый, – громко сказал Степан. – Это лекарство выжигает зло. И внешнее, и то, что внутри нас поселилось.

Но по тому, как он смотрел на собравшихся, было ясно – под «злом» он понимал не бандитов, а того, кто принес в их жизнь войну. Он не просто лечил рану – он лепил из страдающего бандита живой аргумент против Владимира. И судя по испуганным лицам женщин, этот аргумент находил отклик.

Когда перевязка была закончена, Степан поднялся и, отряхивая руки, бросил в толпу последние слова:

– Ну что, вылечил. На день. А завтра опять гной пойдет. Пока корень зла не вырвем, все так и будет. Все…

Он ушел, оставив на площади тяжелое молчание, нарушаемое лишь прерывистым дыханием Гната. И в этом молчании уже зрело не просто недовольство, а нечто большее – готовность к действию.

На четвертый день жар немного отступил, сменившись всеобъемлющей, ватной слабостью. Владимир лежал и смотрел в закопченный потолок бани, чувству себя пойманным в ловушку собственного тела. Его физическая сила, его главный козырь в этом мире, оказалась мишенью. Пока он был слаб, тень его авторитета разъедалась изнутри, как ржавчина.

Дверь скрипнула. Вошла Марина. В руках она держала миску с дымящимся бульоном и сверток со свежими травами. Она не спрашивала, как он себя чувствует. Ее глаза, темные и видевшие насквозь, сами все понимали.

– Воронье слетелось, – сказала она просто, садясь на краешек лавки. Его взгляд, мутный от слабости, вопросительно скользнул по ее лицу. – Соседи. С Поречья, с Залесья. Прослышали, что в Заозерной волхв завелся, что дружину Кривого одним махом перекроил. Одни – с дарами, кланяются, просят защиты. Другие – с дубинами, требуют поделиться секретом «силы Князя Дяди Васи». Дед Никифор с ними беседует, голос уже сорвал, а они слушают вполуха. Ждут слова от того, кто в тени лежит.

Владимир с силой уперся локтями в постель, пытаясь приподняться. Острая, рвущая боль в боку заставила его сдавленно кряхнуть и рухнуть обратно. Марина не стала ему помогать, лишь наблюдала. Она ждала, когда до него дойдет вся глубина его положения.

– Они… хотят видеть волхва, – прошипел он, с ненавистью глядя на свои беспомощные руки. – А я… я даже с постели встать не могу.

– Именно, – холодно согласилась она. – Тень от тебя длинная и страшная, а сам ты слаб. Это самая опасная смесь. Привлекает и хищников, и тех, кто ищет сильного хозяина.

«Тень… – пронеслось в его воспаленном сознании. – Я стал тенью… А что будет, если свет, который ее отбрасывает… исчезнет?» Эта мысль была страшнее любой лихорадки.

Именно в этот момент в дверь грубо постучали, и без разрешения вошел дед Никифор. Он выглядел постаревшим и изможденным. За его спиной теснились трое незнакомцев, и каждый из них был олицетворением своей беды.

Первый, тщедушный мужик, с лицом, посеревшим от отчаяния, повалился в ноги, и его голос сорвался на плач:

– Заступись, батюшка-волхв! Я из Поречья, звать Артем. У нас беда-то какая… Соседи, с Верхнего Бора, силой взяли наш покос. Говорят, земля ничья теперь. А у меня семь ртов, старуха-мать… Без сена скот не перезимует. Помрем мы все! А судить некому – княжий судья до нас не доезжает, ему что Поречье, что Верхний Бор – все едино. Сказывают, ты справедливый, сильный… , Заступись, батюшка., вразуми их! Они твоей власти испугаются!

Второй, коренастый и угрюмый, с мозолистыми кулаками и шрамом через бровь, стоял, нервно почесывая ладонь о рукоять топора:

– Я Семен, с Залесья. У нас не покос – резня. Не шведы, не разбойники, а свои же, из лесных станов. Приходят, скот забирают, девок пугают. А плату требуют не серебром – чтоб молчали да в обиду не вступались. Ты силу свою показал – теперь и отвечай за тех, кого под свою руку взял. Поделись, как ты своих мужиков в воинов превратил. Научи, дай оружие! А не захочешь – мы и сами… – Он не договорил, но по его взгляду было ясно: они возьмут силой то, в чем им откажут.

Третий, молчаливый и сухопарый, с холодными, оценивающими глазами цвета стали, не кланялся и не требовал. Он просто сделал шаг вперед, и его тихий, ровный голос прозвучал отчетливо, как удар клинка:

– Меня зовут Ратибор. Из-за Черной речки. Мы не просим и не угрожаем. Мы смотрим. Ты новую силу в эти земли принес. Как река, что меняет русло. Одни берега подмывает, другие заливает. Те, кто был силен вчера, – завтра могут оказаться на дне. Те, кого не замечали, – могут возвыситься. Я пришел спросить: куда ты поведешь эти воды? И где в этом новом русле место для нас? Нам не нужна защита. Нам нужна ясность. С кем ты? Или ты сам по себе? От этого ответа зависит, будем ли мы тебе мешать… или помогать.

Владимир лежал и смотрел на них. Он видел не просто просителей или угрожающих. Он видел три лика этого мира: отчаявшуюся нужду, яростную прагматику и холодную расчетливую политику. Его тень, тень «Князя Дяди Васи», уже отбрасывалась далеко за частокол Слободы, втягивая в свою орбиту чужие конфликты, амбиции и страхи. Он стал не просто мифом, а центром притяжения и отталкивания для целого региона.

Он собрал всю силу воли, чтобы издать властный, повелительный звук, способный усмирить эту троицу, но из горла вырвался лишь хриплый, слабый вой. Он беспомощно закашлялся, и каждое движение отзывалось огненной болью в ране, словно сама реальность напоминала ему о его уязвимости.