Служба по-внезапной-1. Чужой среди своих

«Да что это за женская работа?! – взорвался он, его лицо пылало от злости и унижения. – Подкрадываться, как тать, сжиматься в комок, как испуганный еж! Где сила? Где удаль? Где лицом к лицу, грудь в грудь?!»

Владимир, молча наблюдавший за ним, медленно подошел, поднял нож и вложил ему обратно в заскорузлую ладонь.

«Медведя ты можешь одолеть в честном бою, – тихо, но так, что каждое слово прозвучало с ледяной четкостью, сказал он. – А против десяти вооруженных, обученных и безжалостных медведей? Сила без ума, Гаврила, мертва. А трупный запах враги чуют за версту».

В ту же ночь он устроил первые серьезные учения. Разделил всех парней на два отряда – «нападающих» и «защитников». Задача была проста – «нападающие» должны были пробраться к амбару с припасами незамеченными и «поджечь» его. Гаврила, пылая желанием доказать свою правоту, возглавил нападение.

Они провалились с треском. Пять человек из семи были «обезврежены» еще на подступах парнями, которых Гаврила прежде считал слабаками и мямлями. Сам он, прорвавшись-таки к амбару, был взят в клещи тремя «защитниками», использовавшими ту самую тактику, которой учил Волхв. Его скрутили, не дав даже размахнуться.

«Неужели… неужели все это время мы были просто стадом? – с горьким, болезненным прозрением прошептал Гаврила, поднимаясь с земли и смотря на своих товарищей, которые сумели остановить его, не пролив ни капли крови. – Гонялись за славой, а проигрывали бы любому, кто умнее и хитрее?»

Владимир, стоявший в стороне, не стал комментировать. Горький урок усвоенный самостоятельно стоил десятка его лекций. Он видел, как в эту ночь в глазах этих простых парней что-то изменилось. Исчезла бравада, появилась сосредоточенная, холодная решимость. Они впервые по-настоящему поверили, что у них есть шанс.

Но до первого настоящего испытания этой версы оставались считанные часы.

Утро восьмого дня всколыхнуло деревню пронзительным женским воплем. Не просто криком испуга – леденящим душу визгом, в котором читалось отчаяние и ужас.

Люди высыпали из изб, хватая что попало под руку – топоры, вилы, простые палки. Владимир был одним из первых, его армейская привычка к мгновенному подъему сработала безотказно. Он выскочил из бани, на ходу натягивая телогрейку, сжимая в руке увесистый молоток.

Толпа собралась на краю огорода, у самой околицы, там, где начиналось картофельное поле. В центре, молчаливым и ужасным аккордом, лежала Белка – пестрая коровенка, любимица деревенских ребятишек. Но это была уже не та добрая, флегматичная животина.

Ее изуродовали с какой-то садистской, демонстративной жестокостью. Глаза были выколоты, ноги переломаны в нескольких местах и неестественно вывернуты. Брюхо вспороли не для быстрой смерти, а будто вскрывали – ребра торчали из кровавого месива. Но самое жуткое было не это. Рядом с тушей в землю был вкопан обугленный кол, а на него насажена тряпичная кукла. Кукла сшита грубо, из темной ткани, но с тщательно вышитым перекошенным от ужаса лицом и рыжими нитками волос – точь-в-точь как у дочки Андрея, Маринки.

Паника, сдерживаемая всю предыдущую неделю, прорвалась наружу. Женщины рыдали, закрывая лица передниками, дети с испуганными глазами жались к матерям. Даже мужики, видавшие виды, отворачивались, бледнея и сглатывая комы в горле.

«Навьи метки! Проклятие!» – раздался истеричный крик. Это был Лекарь Степан. Он стоял, трясясь всем телом, и тыкал дрожащим пальцем то в изуродованную тушу, то в сторону Владимира. «Я говорил! Говорил всем! Это он навлек! Его кровожадный бог требует жертв! Сначала скотину, потом наших детей! Он принес нам погибель!»

Шепот одобрения прошел по толпе. В испуганных глазах людей читалось то, чего Владимир боялся больше открытого нападения – суеверный ужас, готовый найти виноватого.

Он молча, не обращая внимания на крики Степана, прошел сквозь толпу. Люди расступались перед ним, но не с уважением, а с опаской, как перед прокаженным. Он подошел к месту жуткой находки и опустился на корточки. Его лицо было каменной маской, но внутри все закипало от холодной ярости. Это была не просто жестокость. Это был расчетливый удар по психике.

Он осмотрел землю, тушу, кол. Его взгляд, привыкший замечать детали, выхватывал мелочи. Следы двух пар ног – один крупнее, другой помельче. Пятна крови, брызги на траве. Он поднял голову, его голос прозвучал громко, резко, перекрывая плач и шепот.

«Работали двое!» – объявил он, заставляя всех замолчать. – «Один держал, другой резал. Кончики лезвий, судя по порезам, загнуты – резали с размаху, с остервенением. Со злости. Не для еды – для устрашения».

Он встал, выпрямился во весь свой немалый рост, его спокойные серые глаза обвели окруживших его людей, цепляясь за каждый взгляд.

«Они не забрали мясо. Не тронули шкуру. Они пришли не грабить. Они пришли напугать. Потому что боятся. Боятся выйти против нас в чистое поле. Боятся встретиться с нами лицом к лицу. Значит, наша готовность, наша сила уже заставила их дрогнуть!»

Его слова повисли в воздухе. Люди молчали, переваривая услышанное. Логика Владимира была железной, она пробивалась сквозь пелену суеверного страха. Но семя сомнения, брошенное Степаном, уже упало в благодатную почву. В тот день на утренние тренировки пришло меньше народу. А Гаврила, появившийся с мрачным, но решительным лицом, первым подошел к Владимиру.

«Что будем делать, волхв?»

Владимир посмотрел на вкопанный кол с уродливой куклой.

«Будем ждать. Их ход окончен. Теперь готовим наш».

Еще три дня прошли в звенящем, невыносимом напряжении. Каждая тень к ночи казалась крадущимся врагом, каждый шорох заставлял хвататься за оружие. Дозорные на вышках всматривались в предрассветную тьму до рези в глазах. Владимир почти не спал, обходя посты и проверяя растяжки. Он чувствовал – ждать осталось недолго.

Налет случился в ту самую ночь, когда усталость начала брать верх над бдительностью. За два часа до рассвета, когда даже ночные птицы умолкли, а туман с реки густой пеленой окутал окраины.

Именно туман и выбрали нападающие. Четверо людей Кривого, закутанные в темные плащи, двигались бесшумно, как призраки, используя каждую складку местности, каждую тень. Их цель был самый крупный амбар, где хранились мука, сушеное мясо и зимние припасы. Поджечь его – значит обречь деревню на голодную зиму.

Они были профессионалами. Обходили известные им ямы-ловушки, замерли, заметив тень дозорного на крыше ближайшей избы. Но они не знали о системе Владимира.

Первый из них, осторожно ступавший в двадцати шагах от амбара, задел плечом почти невидимый конский волос.

Тихий, сухой треск разнесся в ночной тишине, словно выстрел. Это была не просто погремушка – глиняный горшочек, начиненный мелкими камушками, сорвался с ветки и разбился о камень.

Эффект был мгновенным. Из ближайшей избы, где, казалось, все спали, бесшумно высыпали три фигуры. Не с дикими криками, как бывало раньше, а молча, по-волчьи. Во главе – Гаврила, сжимавший в руках не дубину, а короткое, удобное для тесного боя копье.

Нападавшие замерли в нерешительности, ослепленные внезапным провалом их плана. Этой секунды хватило.

Гаврила, не раздумывая, ринулся на ближайшего поджигателя. Тот, коренастый детина с секирой, занес оружие для мощного удара, но Гаврила не стал ловить его на свою защиту. Он сделал короткий, резкий выпад вперед-вбок, как учил Владимир, и острие его копья пришлось точно в подмышку противника, одетого в кожаную куртку. Не смертельно, но болезненно и деморализующе – клинок скользнул по ребрам, и детина с стоном отпрянул, выпуская секиру.

Второй нападающий, метнувшийся в сторону, попал в зарательно расставленные «клещи». Двое парней, выскочившие из-за угла амбара, синхронно накинули на него большую сеть, сплетенную из лыка по чертежу Владимира. Запутавшись, тот с проклятием рухнул на землю.

Третий, видя провал, швырнул на крышу амбара тлеющую головню, но она, ударившись о сырые от тумана драницы, лишь шипя скатилась вниз, так и не разгоревшись. Четвертый, тот, что был подальше и нес факел, замер на мгновение, увидев, как его товарищей захватывают живыми, а затем, бросив факел, пустился наутек, растворившись в тумане. На его перекошенном от ужаса лице на мгновение отразился свет из распахнутой двери избы.

Бой, вернее, быстрая и жестокая нейтрализация, длился меньше минуты. Никто не был убит, но двое нападавших были обезоружены и захвачены, один ранен и тоже в плену. Победа. Безоговорочная и демонстративная.

Когда все стихло, из тумана вышел Владимир. Он не участвовал в схватке, наблюдая с крыши бани, как разворачивается действо. Его лицо оставалось невозмутимым, но в глазах читалось холодное удовлетворение. План сработал. Ученики не подвели.

«ВИДАЛ, ВОЛХВ? ВИДАЛ?!» – Гаврила сиял, его руки дрожали, но не от страха, а от адреналина и восторга. Он подбежал к Владимиру, тыча пальцем в поверженных врагов. «Мы смогли! Без потерь! Как ты и говорил!»

Владимир молча подошел к пленным. Один, тот, что был поражен копьем Гаврилы, лежал без сознания, хрипло дыша. Второй, запутавшийся в сети, бился в бессильной ярости. Третий, тощий безусый парень, стоял на коленях, прижимая к груди сломанную руку и тихо постанывая. Его глаза, полные животного ужаса, бегали по лицам собравшихся односельчан.

Люди высыпали из домов, теперь уже не со страхом, а с изумлением и растущей гордостью. Они смотрели на поверженных врагов, на своих парней, стоящих с оружием в руках, и на молчаливого волхва. Впервые за долгое время в их глазах появилась не просто надежда, а уверенность. Они смогли. Они защитили свой дом.

Но глядя в испуганное лицо юного пленного, Владимир почувствовал не радость, а тяжелую, холодную тяжесть на душе. Это была только первая ласточка. Настоящая буря была еще впереди.

Пленных втащили в тот самый амбар, что они пытались поджечь. Воздух внутри стоял спертый, густой от хлебной пыли, сушеных трав и человеческого страха. Троих разметали по углам:

Тот, что был в сети, сидел связанный у стены, тяжело дыша и исподлобья бросая на всех злые, волчьи взгляды.

Раненый с проколотыми ребрами лежал на мешках, его прерывистое хрипение казалось громче любых слов.

А Левко, безусый юнец со сломанной рукой, стоял на коленях посредине, мелко трясясь всем телом.

Амбар лопался по швам. Втиснулись все мужчины деревни, давились в дверях. Снаружи, за стенами, стоял гулкий гам – женщины и дети, чье напряжение проникало сквозь щели.

Дед Никифор, опираясь на посох, первым нарушил тягостное молчание. Он подошел к Левко, заглянул в его перепуганное лицо.

«Говори, парень. Чей ты? Кто над тобой старший?»

Левко лишь зажмурился, сжимая здоровой рукой окровавленную ткань на переломе.

Андрей, не выдержав, грубо оттолкнул старейшину.

«Да что ты с ним ровняешься!» – он наклонился, вцепился парню в волосы. – «Слышишь, стерва! Говори, пока цел!»

Левко завизжал – тонко, унизительно. Из толпы мужиков послышались одобрительные возгласы: «Бей его, Андрей! Выбей всю правду!»

Владимир, до этого стоявший в тени у дальней стены, не двигался. Его лицо было каменной маской.

Владимир медленно подошел к раненому на мешках. Опустился рядом, положил ладонь на его лоб – горячий, липкий.

«Лихорадка, – громко констатировал он. – К утру умрет. Гной пойдет в кровь».

Потом перевел взгляд на Левко.

«Он твой друг? Родственник?»

Левко, все еще в захвате у Андрея, затряс головой, рыдая.

«А товарищ? Служили вместе?»

Кивок. Еле заметный.

«Хочешь, чтобы он умер у тебя на глазах? В муках?»

Тактика сработала лучше любой угрозы. Левко, сломленный страхом за товарища, забормотал, захлебываясь слезами:

«Нет… не надо… чтобы он умирал…»

Андрей, с изумлением глядя на Владимира, разжал пальцы.

Владимир снова опустился на корточки перед парнем.

«Слушай, Левко. Ты поможешь нам – мы поможем ему. Сколько вас?»

«Пят… пятнадцать душ…» – выдохнул Левко.

«Конных?»

«Трое… Сам Кривой, Гнат… и еще один…»

«Лагерь?»

«У Старой Мельницы… За лесом… две версты…»

«План Кривого?» – мягко, но настойчиво подталкивал Владимир.

Левко замолчал, с ужасом глядя на окружавших.

«Он… он сказал… не штурмовать…»

«Говори», – безразличным тоном приказал Владимир.

«…Выманить… Выманить всех мужиков в поле… Устроить засаду у Старого городища…»

В амбаре повисла мертвая тишина. Все понимали, что значит «выманить всех мужиков».

И тут Левко, обезумев от страха, выпалил главное:

«А потом… когда все мужики будут убиты… деревню… сжечь дотла… А девок… всех забрать…»

Тишину взорвал оглушительный гам. Лекарь Степан, пробившись вперед, тыкал трясущимся пальцем в Владимира:

«Слышали?! Он нас всех на погибель обрек! Его тактика, его засады! Лучше бы дань отдали!»

Его поддержали несколько голосов: «Верно! Степан прав! Это волхв гнев ихний навлек!»

Но Гаврила, до этого молчавший, вдруг рявкнул:

«Молчать! Вы чего, бабы трусливые?! Дань отдать? А потом что? Девок наших им на утеху?»

Андрей, мрачный, как туча, повернулся к деду Никифору:

«Решай, старейшина. Твоему слову последним быть».

Все замолкли, уставившись на старика.

Владимир медленно поднялся. Его голос прозвучал тихо, но с железной уверенностью:

«Они не пойдут на штурм. Они ждут, что мы кинемся туда сломя голову. Или запремся здесь, дав им время сжечь наши поля. Зима на носу. Без припасов мы все равно умрем».

Он подошел к столу, ткнул пальцем в точку у излучины реки на своем плане.

«Мы сделаем так, чтобы они пошли в нашу засаду. Здесь. Мы дадим им знать, что идем на городище. А сами встретим их тут. Сила против силы – они победят. Ум против силы – победим мы».

В его глазах горел холодный, стальной огонь. Глядя в них, даже самые ярые скептики понимали – отступать некуда.

Ночь после допроса повисла над деревней тяжелым свинцом. Владимир, завершив обход, стоял на крыше бани, всматриваясь в предрассветную тьму. Воздух был холодным и острым, пахло дымом и приближающейся зимой. Эйфория от недавней победы давно рассеялась, оставив после себя горький привкус – привкус крови и грядущих потерь.

Когда первые лучи солнца стали пробиваться сквозь туман, он спустился вниз. Руки автоматически разожгли огонь в печи, но мысли были далеко. Перед глазами стояло не испуганное лицо Левко, а глаза Гаврилы – горящие странным, лихорадочным блеском после боя. Глаза человека, впервые познавшего власть над смертью.

В дверь постучали. Негромко, но уверенно.

На пороге стояла Марина. В руках она держала не только миску с похлебкой, но и сверток с свежими бинтами и травами.

«Твой раненый – тот, с рваными ребрами – не дожил до утра», – сказала она без предисловий, переступая порог. «Степан говорит, гной уже был внутри. Ты спас его от медленной смерти».

Он молча принял миску. Ее слова повисли в воздухе тяжелым камнем.

Гаврила не спит», – продолжила она, садясь на лавку. «Сидит у ручья, трет руки песком. Говорит, не отмывается кровь того, кто бежал с факелом. Тот, кого он добил копьем в спину».

Владимир замер с ложкой на полпути ко рту. Эта деталь – добивание – меняла все.

«Он не просто защищал дом, – голос Марины был ровным, но каждое слово обжигало. – Он мстил. И теперь боится самого себя».

Он медленно поставил миску. Вкус похлебки смешался со вкусом правды, горькой и неудобной.

«Я учу их выживать», – пробормотал он, глядя на свои руки.

«Нет, – она резко встала, и в ее движениях впервые появилась страсть. – Ты учишь их убивать! Твои хитрости, твои засады… Ты делаешь из них не воинов, а палачей! Гаврила теперь не парень – он убийца. И он сломан».

Она подошла к окну, резко распахнула ставню. В проеме виднелся туман над рекой.

«И завтра их будет больше. Завтра сломаются Андрей, Михей, все наши парни. Ради чего? Чтобы стать такими же, как те, с кем мы воюем?»

«Чтобы выжили их дети!» – голос его сорвался, впервые за долгие дни потеряв железную выдержку. «Чтобы Кривой не поставил твою дочь на колени! Чтобы не выбрал тебя в наложницы!»

Она обернулась. В ее глазах стояли слезы, но голос оставался твердым.

«А ты спрашивал нас? Хотим ли мы такой цены? Может, мы готовы принять смерть, но остаться людьми?»

Эта мысль ударила его с неожиданной силой. Он смотрел на этих людей свысока, как на детей, которых нужно спасти. Но они были взрослыми, со своей правдой, своей честью.

«Нет, – честно ответил он. – Не спрашивал. Потому что знаю ответ. Ни одна мать не согласится отдать ребенка. Ни один муж – жену».

Она подошла ближе. Теперь они стояли лицом к лицу.

«Тогда не лги себе. Не прикрывайся нашим спасением. Делай то, что должен, но не делай из нас невинных овечек. Мы платим ту же цену. И мы имеем право знать, за что».

Она повернулась к выходу, но на пороге остановилась.

«Завтра выходите?»

«Да».

«Тогда запомни: я не жду героя. Я жду человека, который смотрит правде в глаза. И если уж убивать – то без самообмана».

Она вышла, оставив дверь открытой. Холодный воздух врывался в баню, но не мог затмить жар ее слов.

Владимир остался один с горьким осознанием: он принес в этот мир не только тактику и дисциплину. Он принес моральную язву, которая разъедала их души. И самая страшная битва начиналась не в поле, а здесь – в сердце каждого, кто брал в руки оружие.

«Вернись», – прошептал он, глядя на пустой дверной проем. Но теперь эти слова значили нечто иное. Вернись не победителем. Вернись человеком.

Рассвет застыл в поднебесье, не решаясь перейти в утро. Воздух был холодным и острым, словно отточенный клинок. На деревенской площади стояли все – от седого Никифора до мальчишки лет десяти, сжимавшего отцовский топор с белыми от напряжения пальцами.

Дед Никифор поднялся на завалинку, и его посох заскрипел под тяжестью не столько тела, сколько принятого решения.

«Народ заозерный! – голос старика был тихим, но каждое слово падало в мертвую тишину, как камень в воду. – Пришел час, когда молчание станет предательством».

Он медленно обвел взглядом толпу, останавливаясь на лицах, знакомых с детства.

«Степан советует покориться. Сохранить жизни. Гаврила зовет на бой. Сохранить честь. А я… я должен спросить у вас».

Лекарь Степан, бледный, с трясущимися руками, выступил вперед:

«Опомнитесь! Они сожгут нас! Всех до последнего!»

Но его слова потонули в странном гуле – не крике, а глухом ропоте, который шел от женщин. Марина стояла впереди всех, держа за руку свою дочь. Не плакала. Не кричала. Просто смотрела. И этот молчаливый взгляд был страшнее любых слов.

Андрей подошел к Владимиру. Не как к волхву – как к равному.

«Мы не воины. Руки у нас от сохи, а не от меча. Но если уж гибнуть – то зная за что. Скажи прямо: есть ли хоть искра надежды?»

Все замерли. Владимир видел перед собой не безликую толпу, а лица. Лица, которые уже стали знакомыми. Старая Фекла, потерявшая в прошлом году сына. Молодой Федот, женившийся весной. Дети, глядящие на него с наивным доверием.

Он шагнул вперед, и в его голосе не было ни привычной стальной уверенности, ни актерской значительности волхва. Только голая правда.

«Надежды? Нет. Но есть выбор».

Он посмотрел на Гаврилу, чье лицо все еще хранило отпечаток ночного кошмара:

«Я не научу вас не бояться смерти. Но научу смотреть ей в глаза, не отводя взгляда».

Взгляд перешел к женщинам, прижимающим к себе детей:

«Я не обещаю, что все вернутся. Но клянусь – каждый, кто падет, умрет, зная, что подарил шанс тем, кто остался».

Наконец, он посмотрел на старейшин:

«Я не дам вам победы. Но покажу, как сделать поражение врага дороже любой их победы».

Он повернулся ко всем, и его голос зазвучал с новой, незнакомой им силой – силой не приказа, но доверия:

«Решайте. Но если идем – то помните: мы идем не умирать. Мы идем сказать, что есть вещи дороже жизни. Что ради них стоит поднять оружие. Даже зная, что не опустишь его живым».

Тишина длилась вечность. Потом Гаврила, не говоря ни слова, подошел и встал справа от Владимира. Плечом к плечу. Андрей – слева. Потом Михей. Потом другие. Молча. Без клятв. Без кличей. Просто встали.

Дед Никифор медленно, торжественно опустился на одно колено – древний жест признания военного вождя.

«Порешили. Веди нас, волхв».

Владимир посмотрел на восток. Солнце, наконец, перешагнуло за горизонт, и его первые лучи упали на деревню, окрасив стены изб в цвет свежей крови и старого золота.

«Спокойной службы, десантник, – прошептал он так, чтобы слышал только он один. – Твоя высота – их право остаться людьми. И эту высоту ты будешь удерживать даже на дне ада».

Он обернулся к людям. И в его глазах не осталось ничего, кроме холодной, отточенной стали решимости – той самой, из которой куют клинки, не знающие компромиссов.

«Гаврила – проверь оружие. Андрей – распредели припасы. Через час выходим».

Он не ждал ответов. Не нужно было. Они уже шли выполнять приказы – не волхва, не пришельца, а человека, который согласился разделить с ними их судьбу.

И в этом было начало чего-то нового. Чего-то страшного. И чего-то бесконечно важного.

Глава 7. Наковальня и Молот

Ночь висела над Слободой тяжелым свинцовым покрывалом, густая и беззвездная. В бане, превращенной в штаб, воздух стоял спертый, пропахший дымом, дегтем и сдерживаемым страхом. Пляшущие тени от коптилки скользили по стене, где углем был выведен примитивный план местности – извилистая черта ручья, квадратик деревни, закорючки леса.

Перед картой стояли они – костяк обороны. Гаврила с лицом, застывшим в маске суровой сосредоточенности. Мрачный Андрей, скрестив на груди руки-копья. Михей и еще несколько парней. Они смотрели на угольные чертежи как на зашифрованное пророчество, в котором была спрятана их завтрашняя судьба.

Владимир водил по стене заточенной палкой. Его голос, низкий и хриплый, резал тишину с каменной четкостью.

– Забудьте про удаль и честный бой. Их задача – смять и выжечь. Наша – выжить и сломить им хребет. Сила против силы – мы трусы. Ум против силы – наш шанс.

Палка ткнула в широкую поляну перед околицей.

– Здесь – «Наковальня». Андрей, твои люди. Держать строй, не распадаться, работать парами. Вы – стена. О нее должны разбиться.

Взгляд перешел к Гавриле. Тот стоял, чуть подавшись вперед, пальцы бессознательно сжимаясь в кулаки.

– «Молот». Твоя группа – здесь, в кустарнике. Ждете моего сигнала. Не раньше. Бьете с фланга – резко, без криков. Цель не перебить, а посеять панику. Разрезать их строй пополам.

– А коли побегут? – хрипло спросил Андрей.

– Побегут сюда. – Палка провела линию к старому городищу. – Здесь, где тропа сужается, – «Серп». Засада. Михей, твои. Завалы из хвороста, копья из-за укрытий. Добиваете отступающих. Не даем опомниться.

Он отложил палку и достал из ящика несколько полых тростниковых трубок.

– Сигналы. Один короткий свист – враг у «Наковальни». Два – «Молот», атакуй. Три прерывистых – «Серп», готовься. Длинный, протяжный – общее отступление.

Он раздал свистки. Гаврила сжал свою трубку так, что та чуть не хрустнула. Для него это был не просто свисток – жезл военачальника, дающий власть над жизнью и смертью.

– Помните, – Владимир обвел всех взглядом, и его серые глаза в полумраке казались слепыми и всевидящими, – ваша задача не в том, чтобы перебить всех. Ваша задача – заставить их БОЯТЬСЯ. Сломить их дух. Убедить, что эта деревня – не стадо овец, а сталь, о которую они сломают зубы.

В ответ – тяжелое молчание, нарушаемое лишь треском догорающей щепки в печи. Они понимали. Это была не их знакомая драка с криком и яростью. Это была холодная, расчетливая работа мясника, где главным оружием был не топор, а дисциплина.

– Вопросы?

Вопросов не было. Лишь Михей сглотнул, проводя ладонью по вспотевшему лбу.

– Тогда по местам. До рассвета два часа. Проверить оружие. И постарайтесь поспать. Завтра понадобятся все ваши силы.

Мужики молча, один за другим, стали выходить в ночь, словно тени. Гаврила на прощание кивнул Владимиру – коротко, по-деловому, но в его глазах горел уже не юношеский задор, а холодная решимость. Андрей тяжело похлопал Владимира по плечу, и в этом жесте было больше доверия, чем в любых клятвах.

«Смотрят на меня, как на оракула, – промелькнуло у Владимира, когда баня опустела. – Ждут, что чертежи на стене превратятся в щит. А я всего лишь черчу углем по гнилой доске, играя в бога на краю гибели».

Он задул коптилку, и его поглотила абсолютная, густая темень. Вышел на улицу, запрокинул голову. Звезды, яркие и безразличные, смотрели на него с ледяным равнодушием.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – мысленно прошептал он. – Раньше колеса менял. Теперь судьбы на кону. Инструкция одна – не сорваться».