Служба по-внезапной-1. Чужой среди своих

– Выставим дары на опушке. Открыто. Как князю. Хлеб, молоко, сало. Посмотрим… что он возьмет. Возьмет еду – значит, плоть его не навья, и говорить можно. А если возьмет душу чью… – старейшина не договорил, но все поняли. – Семь дней будем смотреть. Семь дней для него и для нас.

Он не стал уточнять, что будет после. Но все поняли: семь дней молчания были назначены. Семь дней для наблюдения. И для него.

Под вывороченной елью Владимир Дмитриев потушил окурок, спрятав бычок в карман.

Он не знал, что в деревне его уже окрестили не лешим, а «Навьим гостем». Не знал, что старейшина запретил ходить к Чертову ручью, объявив его землей запретной. Не знал, что самые отчаянные головы во главе с Гаврилой уже клялись «выкурить нежить огнем», а старая знахарка Степанида тихо собирала в лукошко требуху для черного оберега.

Но он чувствовал. Чувствовал тяжесть их страха, словно физическое давление. Он был для них искрой, упавшей в пороховую бочку их древнего мира. Искрой, которая могла либо спалить все дотла, либо… выжечь дорогу к чему-то новому.

Он посмотрел на свой ящик с инструментами. На молоток, на ключи. Вещи, созданные для созидания, для починки. А в их глазах – это орудия колдуна.

«Нужно показать им другую искру», – промелькнуло у него в голове. Не огонь разрушения, а огонь знания. Но как? Как протянуть руку, когда любое движение воспринимается как угроза?

Ответа пока не было. Была только тишина леса, первый холод ночи и щелчок зажигалки, что эхом отзывался в его памяти. Эхом, который должен был стать не концом, а началом.

Глава 4. Волхв Удалой и мудрость Князя Дяди Васи

Семь дней.

Семь дней Владимир Дмитриев провел в лесу, превращаясь из десантника-шиномонтажника в оборванного отшельника. Семь дней он наблюдал. Он видел, как осторожные охотники из деревни обходили его район стороной, как они оставляли на пне у старой межи краюху черного хлеба и глиняный горшок с молоком.

«Волхв Удалой, – с горькой усмешкой пробормотал он, начиная начищать металлический диск до зеркального блеска. – Сидишь тут, Вова, брешешь как сивый мерин, а самому за себя противно. Дожил… Десантник и РАФовец в лице бродячих колдунов».

Но иного выбора не было. Сидеть в лесу до зимы означало медленную смерть. Нужно было вписаться в их картину мира. Стать для них не чудовищем, а… явлением. Со своими правилами.

Семь дней из-за частокола за ним следили. Сначала исподтишка, потом – все смелее. Видели, как он не просто берет хлеб, а отламывает кусок и медленно жует, глядя в сторону деревни. «Смотри, ест, как человек!» – шептались бабы. Видели, как он расчищает поляну – не как одержимый, а с умом, складывая хворост в аккуратные вязанки. «Работящий», – кивал кто-то из мужиков. Его странные, размеренные действия постепенно гасили первичный ужас, рождая жгучее любопытство.

Он потратил два дня на подготовку. Нашел полянку неподалеку от деревни, на опушке, хорошо видную со стороны пашни. Расчистил ее от валежника. Рядом с пнем, на котором оставляли дары, он воткнул в землю длинную, идеально прямую жердь. На вершине закрепил, используя проволоку от разобранного гайковерта, большой, отполированный диск.

Когда на шесте вспыхнул «солнечный зайчик», по деревне прошел сдержанный гул. «Это же… как око! – ахнул кто-то. – Он солнце на землю призвал!» Андрей хмуро наблюдал, но уже без прежней паники: «Нет, это… сигнал. Как костром. Нам сигналит».

Сигнальная система была готова.

Утром восьмого дня он увидел то, чего ждал. К опушке вышла не робкая женщина с дарами, а пятеро мужиков. Во главе – седой старик с посохом, тот самый дед Никифор. Рядом с ним – знакомый Андрей с топором и еще трое молодых парней, вооруженных рогатинами и луками. Они шли медленно, с опаской, но не бежали. Их вел не только страх, но и любопытство, разожженное его странными действиями.

Владимир вышел им навстречу. Он стоял прямо, расправив плечи, стараясь дышать ровно. Его спецовка была снята. Он был в темной футболке и штанах, что делало его вид менее чужеродным. За спиной – ящик с инструментами. В руках – только посох, вырезанный из крепкого дубового сука.

Они остановились в десяти шагах. Молчание повисло тяжелым, звенящим полотном. Дед Никифор первым нарушил его.

– Кто ты, пришелец? Из какого мира явился? – голос у старика был глухой, но властный.

Владимир сделал шаг вперед. Он заранее репетировал речь, подбирая простые, звучные слова.

– Я не из Нави, старейшина. Я – волхв. Странник. Имя мое – Владимир. А прозвище – Удалой.

**Произнося это, он чувствовал себя последним шарлатаном. Но в глазах деда Никифора он увидел не насмешку, а напряженное внимание. Игра началась. Отступать было некуда.**

Он сделал паузу, давая им впитать. Слово «волхв» явно произвело эффект. Они переглянулись. Волхв – это не леший. Это человек, но наделенный знанием и силой. Это уже была знакомая, хоть и опасная категория.

– Откуда ты пришел? Кому служишь? – спросил дед Никифор, впиваясь в него взглядом.

Вот оно. Главное. Владимир поднял голову, глядя в небо, будто взывая к высшим силам.

– Я шел долго. Из земель далеких, что за семью лесами, за семью реками. А служу я… – он снова сделал драматическую паузу, – …Славному Князю Небесной Дружины. Мудрому Воителю и Заступнику. Имя ему – Дядя Вася.

Он боялся, что они рассмеются. Но вместо этого увидел, как их лица просветлели. «Дядя Вася» – звучало просто, по-свойски, почти по-родственному. Не грозный Перун или далекий Сварог, а свой, понятный покровитель. Воитель и Заступник – это то, что им, жителям порубежья, было близко.

– Дядя… Вася? – переспросил Андрей, с любопытством разглядывая Владимира.

– Так точно, – не удержался от армейского Владимир, но тут же поправился. – Так и есть. Он учил меня мудрости своей. И завещал нести ее тем, кто в ней нуждается. Я пришел с миром.

– А огонь из пальцев? Железная палица? – в голосе деда Никифора все еще звучала настороженность.

– Не огонь, а искра познания, – высокопарно изрек Владимир. – Не палица, а орудие труда. Сила Князя Дяди Васи – не в разрушении, а в созидании. В умении держать удар и стоять за други своя.

Казалось, это их убедило. Но тут один из молодых парней, коренастый и дерзкий, с насмешкой в глазах, вышел вперед. В руках он сжимал тяжелую дубину.

– Волхв, говоришь? А силенку свою покажешь? Или только слова чужие повторяешь, как попка? – он бросил взгляд на своих товарищей, ища поддержки. – Я, Гаврила, волхвов всяких видал. Обманщики они, словами пустыми сытые.

Он был их голосом, их сомнением, выведенным на арену.

Дед Никифор что-то строго сказал ему, но Гаврила лишь упрямо встряхнул головой. Владимир понял – избежать испытания не удастся. Его авторитет, едва родившись, уже был под вопросом.

Он вздохнул. План «А» – дипломатия – дал трещину. Включается план «Б» – демонстрация силы. Но не смертоносной. Учебной.

– Силу покажу, – спокойно сказал Владимир. – Но не для того, чтобы тебя сломать, Гаврила. А чтобы научить. Подходи.

Гаврила, ухмыльнувшись, размахнулся дубиной, собираясь нанести прямой удар по голове. Ребята деревенские дрались просто – кто сильнее и яростнее, тот и прав.

Но Владимир был не просто сильным. Он был обученным. Он не стал подставляться под удар. Он сделал короткий, резкий шаг вперед-вбок, внутрь замаха, и левой рукой, как железным крюком, перехватил Гаврилу за предплечье, гася инерцию удара.

– Ты бьешь рукой, – спокойно, почти на ухо сказал он ему. – А надо – землей.

Небольшое, но точное движение корпусом – и Гаврила, не понимая, как это произошло, с грохотом и удивленным воплем полетел на землю, выронив дубину. Весь прием занял две секунды.

Все ахнули. Со стороны это выглядело как магия. Большой и сильный парень был повержен почти без усилия.

Владимир не стал его добивать. Он отступил на шаг, давая Гавриле подняться. Тот вскочил, красный от злости и стыда, но с ошарашенным взглядом. Он не понял, что произошло. Его мир, где прав тот, кто сильнее, дал трещину.

– Колдовство! – просипел он, но уже без прежней уверенности.

– Не колдовство, – голос Владимира прозвучал стальным, как армейская пряжка. – Тактика. Мудрость Князя Дяди Васи. Сила – в голове, а не только в мышцах. Легко повалить того, кто сам несется на тебя, как слепой бык. Ты силен, Гаврила. Но сила без ума – дрова для костра вражеского.

Гаврила стоял, тяжело дыша, но уже без прежней агрессии. В его глазах читалось непонимание, но и уважение.

– Покажи еще, – пробормотал он.

Владимир улыбнулся. Это был первый луч надежды.

«Ну вот, Вован, – мелькнуло у него в голове, пока он смотрел на заинтересованные лица мужиков. – Ты придумал себе князя, а они уже верят. Ты теперь не просто чужак с железной палицей. Ты – тень, которую этот "Дядя Вася" отбрасывает на их мир. И эта тень, похоже, начинает жить собственной жизнью».

–– Покажу. Но не сейчас. И не здесь.

Он повернулся к деду Никифору.

– Я пришел с миром. Я могу научить твоих воинов тому, что знаю. Как стоять насмерть. Как биться малым против большого. Как видеть поле боя. Мудрость Дяди Васи – вот моя плата за хлеб и кров.

Старейшина долго смотрел на него, потом медленно кивнул.

– Ладно. Волхв Владимир Удалой. Будь по-твоему. Иди в деревню. Но знай – глаз наш на тебе будет.

Владимир кивком принял условия. Он поднял свой ящик и двинулся за ними по тропе, ведущей к деревянным избам. Он чувствовал на себе десятки глаз – любопытных, настороженных, враждебных. Но среди них был один взгляд, который заставил его сердце дрогнуть.

На крыльце крайней избы стояла молодая женщина. Темные волосы, заплетенные в простую косу. И в ее взгляде не было ни страха, ни подобострастия. Была холодная, почти отстраненная оценка. Она смотрела на него так, будто видела не «волхва», а измученного, уставшего мужчину, прикрывающегося маской. И в этой пронзительной понятливости было что-то невыносимое.

«Черт, – мелькнуло у него в голове, когда он отвел взгляд. – Она же все видит». Эта женщина была опаснее Гаврилы с дубиной. Она могла разглядеть за легендой – человека.

Она стояла, прислонившись к косяку, и в руках ее был простой деревянный ковшик, будто она вышла за водой и застыла, увидев незнакомца.

Владимир снова посмотрел на нее, следуя за дедом Никифором. Но образ ее – строгий, печальный и пронзительный – уже запечатлелся в его памяти.

«Ну вот, Вова, – подумал он, переступая порог первой в его новой жизни избы. – Ты теперь волхв Удалой, последователь Князя Дяди Васи. И похоже, проблемы у тебя не только с выживанием, но и с… сердцем. Спокойной службы, десантник».

Его новая жизнь началась. Сложная, полная опасностей и абсурда. Но теперь в ней появилась не только цель, но и тайна. И пара темных, видящих насквозь глаз.

Глава 5. Топор и копье

Первая неделя в деревне, названной местными «Заозерной Слободой», пролетела в странном ритме, балансирующем между сном и явью. Владимиру выделили полуразваленную баньку на отшибе. Не роскошь, но крыша над головой и стены, скрывающие от постоянных, колючих взглядов – тех, что следили за ним с ненавистью, страхом и любопытством.

Старый Лекарь Степан, потомственный костоправ, с ненавистью наблюдал из-за угла своей избы, как волхв правит рассохшуюся дверь амбара.

«Моё дело отнимает, чужа́к проклятый, – шипел он в сторонке. – Своими железными штуками людей от Бога отваживает».

Его дни были заполнены работой. Сначала – тихой, почти незаметной. Он не лез с советами, а наблюдал. Увидел, как двое мужиков с потом и матом пытаются срубить толстенную сосну тупым топором. Молча, под насмешливые взгляды, он взял у них второй топор, нашел крупный булыжник и за полчаса, движением за движением, вернул лезвию остроту, о которой они забыли.

Первый раз рубанули – вошли, как в масло. Мужики переглянулись, потом кивнули – коротко, без слов.

Это была первая, крошечная победа.

Но не все шло гладко. На следующее утро он обнаружил, что упряжь, которую он починил вчера, кто-то ночью исподтишка перерезал. Мелкий, гадкий пассивный протест. Он понял – не все приняли его. Он молча починил и это, не подавая вида, но стал спать чутче.

Каждое утро он выходил на пустырь за околицей, где его уже ждала небольшая группа – Гаврила, еще пара парней и даже седой дед Никифор, наблюдавший из-под руки, мрачный и неодобрительный. Волхв Удалой начинал свой «урок».

Он не учил их убивать. Он учил их стоять.

Он ставил их в стойку – ноги чуть шире плеч, корпус устойчив, центр тяжести опущен.

– Сила – в ногах, – его голос, низкий и хриплый, резал утренний воздух. – Стоишь, как вкопанный – тебя не сдвинуть. Качнулся – летишь.

Гаврила, его первый и самый упрямый ученик, ломал приемы, но схватывал суть.

– Зачем эти ваши хитрости? – злился он после десятого броска. – Навалиться да смять – вот наш способ!

– Твой способ сработает, пока противник один и глуп, – холодно парировал Владимир. – А если их пятеро? Или десять? Умрёшь первым, герой.

После третьего дня, когда Владимир легко опрокинул его, использовав его же ярость, Гаврила поднялся не с руганью, а с задумчивым взглядом.

– Ты… этому всех учил? В своей… Небесной Дружине? – спросил он, выплевывая траву.

– Всех, – коротко ответил Владимир. – Самых стойких.

Именно Гаврила однажды притащил ему старое, кривое копье.

– Копьем владеешь, волхв? – в его голосе звучал вызов.

Владимир взял оружие. Оно было неуклюжим, несбалансированным. Палка с железкой. Но в его руках оно вдруг ожило. Он не стал делать выпадов и пируэтов. Он показал одно – короткий, резкий удар от бедра, вперед, в воображаемое горло или глаз. Потом еще. И еще. Движение было экономным, смертоносным, лишенным всякой красоты. Армейский штыковой бой.

– Зачем размахивать, как метлой? – спросил он, глядя на пораженных парней. – Одна цель. Одно движение. Или он. Или ты.

Он смоделировал нападение троих. Когда Гаврила, полагаясь на грубую силу, был «повержен» самым тщедушным из парней, использовавшим тактику волхва, – в глазах у всех что-то перевернулось. Это произвело большее впечатление, чем любой бросок.

С этого дня тренировки с копьем стали ритуалом. Владимир чувствовал, как в его руках просыпается старая, дремавшая мускульная память. Не шиномонтажника, а пулеметчика, для которого враг – это цель. Он гнал эти мысли прочь, но они возвращались, как навязчивые мошки, особенно по ночам.

А по ночам его мысли возвращались к ней. К женщине с темными глазами. Имя ее было Марина. Вдова. Жила одна, на том самом крыльце, где он увидел ее впервые.

Однажды вечером он шел мимо ее избы и увидел, как она пытается одной подпереть просевшую перекладину ворот. Он остановился.

– Позвольте.

Она вздрогнула, отшатнулась, но кивнула. Он нашел подпорку, поправил конструкцию. Работа заняла пять минут. Они молчали.

– Спасибо, – тихо сказала она, когда он закончил.

– Не за что, – он вытер руки о штаны, чувствуя себя нелепо огромным и неуклюжим рядом с ее хрупкостью.

– Ты учишь их не драться, – сказала она, глядя куда-то мимо него. – Ты учишь их не бояться. Это опаснее.

– Опаснее для кого? – насторожился он.

– Для тех, кто привык, чтобы их боялись, – лишь покачала головой Марина и ушла в избу.

Он долго стоял на пустой улице. Эта женщина будила в нем что-то давно забытое, не только желание, но и яростное, первобытное стремление защитить. И это пугало его куда больше, чем деревенские дубины.

Через десять дней пришла первая проверка. Еще за неделю мужики вернулись с охоты мрачнее тучи – нашли на опушке чужие кострища. «Не охотничьи», – бурчали они. Андрей как-то обмолвился: «Слухи ходят, что Кривой опять шныряет неподалеку».

И вот, с степи, от большой дороги, прискакал всадник. Не свой. Лицо обветренное, в шрамах, в одежде из грубой кожи. Разведчик. Или гонец. Он вел себя как хозяин, смотря на locals с презрением, и намеренно осквернил камень-предка у колодца, демонстративно плюнув на него.

Он говорил быстро, резко. Суть была проста: «Слушайтесь, платите дань, не то будет худо». Поселение, мол, теперь под крылом воеводы по имени Кривой. И Кривой жаждет серебра, хлеба и девушек.

В избе у деда Никифора снова стало душно. Но на этот раз страх был другим – не суеверным, а знакомым, бытовым, от которого не спрячешься в лесу.

– Раньше шведы похаживали, теперь свои же, оборотни, – мрачно сказал Андрей. – Кривой… я о нем слышал. Не человек, а гнида. Но гнида с десятком сабель.

Все смотрели на старейшину, а старейшина смотрел на Владимира.

– Что скажешь, волхв? Мудрость твоего Князя как с этим борется?

Все взоры уперлись в него. Владимир стоял, чувствуя тяжесть их ожидания. Он смотрел на эти лица – испуганные, уставшие, но не сломленные. Он видел Гаврилу, сжимающего кулаки. Видел Андрея, с тоской глядящего на свой топор.

Его вопросы о Кривом были краткими и точными: «Сколько людей? Есть ли лучники? Конные? Откуда обычно нападают?» Этот деловой, бесстрастный тон пугал деревню больше любой бравады. Они поняли – этот человек не просто будет драться. Он будет воевать.

– Мудрость Князя Дяди Васи проста, – сказал он, и его голос прозвучал так тихо, что все замерли. – Со своими – мир и созидание. С врагами… – он сделал паузу, и его спокойные серые глаза обвели собравшихся, – …с врагами – никакой пощады. Покажешь слабину – сожрут. Ударишь первым – выживешь.

Он подошел к стене, где стояло его тренировочное копье. Взял его.

– Дань платить не будем. Девушек не отдадим. Гонцу передадим, чтобы его Кривой шел лесом. А сами… – он ткнул копьем в воздух, коротко и резко, – …будем готовиться.

В его взгляде появилось что-то новое. Не театральная важность волхва, не усталая ирония десантника. Это была холодная, обезличенная решимость.

Выйдя из избы, он увидел Марину. Она стояла у своего забора и смотрела на него. И в ее глазах не было вопроса. Был ответ. И молчаливая поддержка.

Ну вот и началось, Дмитриев, – подумал он, сжимая древко копья. – Ты хотел мира. Но этот мир оказался с зубами.

Он оставался сидеть на земле, чувствуя, как боль в боку пульсирует в такт с биением его сердца. Марина ушла, оставив его с горьким осознанием: он принес в этот мир не только тактику и дисциплину. Он принес моральную язву.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – промелькнуло в голове, но на этот раз без горечи. – Похоже, ты наконец-то прибыл к месту службы. Твоя шиномонтажка и гул завода – там, в другой жизни. Здесь же осталась только эта… тень. Тень Князя Дяди Васи, которую ты создал. И она оказалась тяжелее, чем любая железная палица. Ее теперь не спрячешь в ящик с инструментами».

Боль в боку пульсировала в такт с биением его сердца – того самого, что больше не стучало в унисон с гулом озерского завода, а билось здесь и сейчас, в такт с жизнью этого нового, чужого и уже такого родного мира.

Интерлюдия. Кривая правда

Дым от костра поднимался ровным столбом в неподвижный вечерний воздух. Пахло гарью, жареным мясом и конским потом. Кривой сидел на обрубке дерева, отдаленно напоминавшем трон, и точил узкий длинный нож. Движения его были точны, почти ласковы. Он не точил – он беседовал с клинком, шепча ему что-то неслышное.

Его лагерь располагался на высоком берегу реки, вдалеке от больших дорог. Не кучка бандитов, а хорошо организованный стан: поставленные по кругу кибитки, дозорные на подступах, дымокурьи для комаров. Здесь была своя, жесткая иерархия, свой порядок. Порядок силы.

Гонец, тот самый, что ездил в Заозерную Слободу, стоял перед ним, понуро опустив голову. Он уже все рассказал.

– Отказались, значит, – Кривой не глядел на него, проводя большим пальцем по лезвию. Голос его был глуховат и спокоен. – И какой-то волхв у них новый объявился. Интересно.

Он наконец поднял голову. Лицо его было бы строгим и даже благородным, если бы не старый сабельный шрам, тянувшийся от виска до угла рта и делавший его улыбку вечной, кривой гримасой. Но самые страшные были глаза – плоские, светлые, как мутное стекло, в них не читалось ничего, кроме холодной оценки.

– Ну что ж, – Кривой отложил нож. – Тем интереснее. Надоели эти покорные овцы. Пора бы и волкам поужинать.

Он встал, и все вокруг, даже самые отпетые головорезы, невольно выпрямились. Он не был исполином, как Владимир, но в его фигуре чувствовалась пружинистая, жестокая сила.

– Думают, раз колдун у них появился, стали неприкасаемы, – он усмехнулся, и шрам пополз вверх, обнажая желтые зубы. – Забыли, что против стали любая магия – дым.

Он прошелся перед костром, его тень, кривая и длинная, плясала на стенах кибиток.

– Я им напомню. Напомню, что такое настоящая сила. Не та, что из пальцев щелкает, а та, что выжигает дотла. Та, что ломает хребты.

Он остановился и повернулся к гонцу.

– Серебра им мало. Хлеба мало. Девушек… мало. Теперь я хочу их душу. Хочу, чтобы они сами приползли и отдали мне всего своего волхва. Вместе с его железной палицей.

В его голосе не было ярости. Была мертвая, ледяная уверенность. Он не просто грабил. Он подчинял. Ломал. И наслаждался этим процессом, как гурман наслаждается дорогим вином.

– Они думают, что защищают свой дом, – тихо сказал Кривой, глядя в сторону, где за лесами лежала Слобода. – Они ошибаются. Они просто удобряют землю для нового порядка. Моего порядка.

Один из его людей, коренастый детина с обожженным лицом, хрипло рассмеялся:

– Разреши, воевода, я сам этого колдуна за вилы приму! Посмотрим, как он против моего топора попрыгает!

Кривой посмотрел на него своим стеклянным взглядом, и смех тут же стих.

– Ты ничего не понял, Гнат. Сила – не в топоре. Сила – тут. – Он ткнул пальцем себе в висок. – Они верят в своего волхва. Значит, нужно сделать так, чтобы они в него разуверились. Чтобы он стал для них позором. Трусом. Предателем. Сломленный идол раздавит их вернее любого топора.

Он вернулся к своему обрубку, его кривая тень снова легла на землю.

– Пусть пока думают, что у них есть время. Пусть готовятся. Страх, растянутый во времени, вкуснее внезапного удара. Мы придем не тогда, когда они ждут. Мы придем тогда, когда они уже надеяться перестанут.

Он снова взял в руки нож, и его кривая улыбка стала еще шире.

– А пока… пока мы дадим им немного ложной надежды. Это сделает падение их волхва еще слаще.

В лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском костра. Все понимали – игра началась. Игра, где ставкой были не просто ресурсы, а сама душа деревни. И Кривой был мастером такой игры.

Он сидел у огня, его кривое отражение колыхалось в воде далекой реки, и казалось, что сама тьма вокруг него сгущается, принимая знакомую, уродливую форму. Форму правды, у которой только один изгиб.

Его изгиб.

Глава 6. Первая кровь

Семь дней тишины.

Семь суток, когда каждый скрип ворот заставлял женщин вздрагивать, а мужики не выпускали из рук топоров даже за обедом. Воздух в Заозерной Слободе стал густым и тягучим, как смола, пропитанный страхом и ожиданием.

За эту неделю Владимир выжал из деревни всё, что мог. Он расставил дозоры по принципу «тройки» – два молодых парня с одним опытным охотником. Научил их простейшим сигналам: два коротких свиста камнем о ствол – «вижу врага», прерывистый крик филина – «отход», треск сухой ветки под ногой – «замечен след».

По его приказу на опушке, вдоль ручья и на подступах к деревне появились хитроумные растяжки из конского волоса с глиняными погремушками. Со стороны это выглядело как детская забава, но Владимир знал – в ночной тишине эти хрупкие черепки станут громче набатного колокола.

«Ты превращаешь нашу деревню в ловушку для зверя», – мрачно заметил как-то вечером дед Никифор, наблюдая, как Владимир на песке чертит Гавриле схему флангового охвата.

Владимир не отрывался от карты, его пальцы уверенно выводили стрелы и условные знаки.

«Лучше быть ловушкой, старейшина, чем дичью, которую загонят и прирежут в любом удобном для охотника месте».

Раскол в деревне, едва наметившийся в первые дни, углублялся с каждым днем. Лекарь Степан, потомственный костоправ, чей авторитет сильно пошатнулся после того, как Владимир за одну ночь вправил вывих сыну Андрея, теперь открыто стравливал воду у колодца, если к нему подходили «ученики волхва».

«Не приму отступника! – шипел он, косясь на тренировочную площадку, где парни под руководством Владимира отрабатывали стойки. – Бог накажет за общение с еретиком! Лучше честная дань, чем проклятие на весь род! Лучше покорность, чем кровь!»

Но самая тяжелая ноша легла на Гаврилу. Парень, всегда полагавшийся на грубую силу и яростный натиск, теперь часами отрабатывал один и тот же, казалось бы, простой прием – бесшумный подход и захват. После третьего дня изнурительных тренировок он в ярости швырнул тренировочный деревянный нож.