Со дна сердца. Часть I. До сна

– Мы пойдем поздороваться с папой? – возбужденно затараторил Тавини, дёргая сёстер за руки.

– Боюсь, милый, папе сейчас не до нас, – ласково покачала головой Айдан.

«И едва ли было в последнее время», – сердито подумала Нимуэ и прикусила язык, чтобы не сказать это вслух и не испортить настроение родным. Дети выглядели радостными, Айдан – умиротворённой, всё – впервые с тех пор, как матушка умерла. Стоило поумерить недовольство.

Зеваки стали расходиться, продолжая обсуждать прибывших. Нимуэ и Айдан с младшими тоже побрели следом. Хашна, заранее поставившая на огонь жаркое из баранины и овощей, теперь наводила порядок в доме и с интересом слушала, как Кинан и Тавини наперебой пересказывали ей то, что видели. Пришёл выразить почтение муж Айдан, Алун, сын богатых торговцев, владевших несколькими ткацкими землянками. Лицо у него было напряженное, и Айдан сразу же подалась к мужу, взяла его за руку, но волнения Алуна это не убавило. Нимуэ всегда подозревала, что отцу не по душе избранник Айдан, довольно мягкий и спокойный парень, и что, скорее всего, свадьба состоялась потому, что матушка как-то сумела настоять на ней.

Все прождали достаточно долго до тех пор, как дверь отворилась без стука и на пороге появился отец – всё ещё в походном снаряжении, с мечом на поясе. За его спиной раздавалось ржание коня. Все замерли, дети затихли.

При виде отца на пороге Нимуэ будто резким рывком вытянули из той пустоты, в которой она пребывала до сих пор. Первой её мыслью было прогнать отца, отослать обратно к тигерну. Глупое желание. Она была не властна над отцом, а вот он был властен – над ней, над домом, над младшими детьми. Над остывшим телом матери. Без его разрешения её нельзя было похоронить. «Жена – такая же собственность мужа, как дом, конь или кувшин с молоком», – подумала Нимуэ и горько усмехнулась – про себя, разумеется; смеяться вслух было неподобающе.

Отец медленно оглядел всех домашних: Нимуэ, Айдан, Хашну, каждого из младших. Совсем быстро его взгляд скользнул по Алуну. Стало быстро понятно, кого не хватает на семейном обеде. Отец зашел в дом, закрыл дверь. Посмотрел на то место, где была постель матери. Покрывало вместе с телом было в подполе, а соломенную лежанку Хашна распотрошила на куски и сожгла во дворе – «чтобы болезнь не нашла дорогу обратно». Теперь на земляном полу не было ни следа того, что там кто-то проводил бесконечные тяжёлые дни.

– Что ж… – медленно произнес отец. – Я этого боялся.

Его слова будто сняли заклятье окаменения и тишины. Дети бросились обнимать его, кто пониже – колени, кто повыше – за пояс. Младшие, не стесняясь, заревели и забулькали что-то едва разборчивое про маму; те, что постарше, мужественно пытались держаться, но всё же тоже захлюпали носами. Алун пробормотал себе под нос скомканное приветствие и сунул хозяину дома взмокшую от волнения ладонь для рукопожатия. Айдан легонько обняла отца и поцеловала в щёку. Её глаза тоже увлажнились. Отец перевёл взгляд на Нимуэ. Она упрямо сложила руки под грудью и понадеялась, что её вид говорит сам за себя, что от неё таких нежностей можно не ждать.

– Здравствуй, отец. – Больше ей сказать было нечего. Не должно, хотя хотелось.

На столе мгновенно, как по волшебству, появилась еда: жаркое, кремпоги12, солонина, вяленая рыба, сыр, пахта13 для детей и женщин, браггот для мужчин. Праздничный обед. Нимуэ почувствовала тошноту. Есть совсем не было желания – казалось каким-то неправильным застольничать в таком приподнятом духе, когда матери не стало всего несколько дней назад. Кусок просто не лез в горло. Поэтому Нимуэ села на край, поближе к Айдан и Хашне, потягивала пахту и молча слушала, как все жуют, как отец рассказывает, что нового в городе, расспрашивает Айдан и Алуна о семейной жизни, о том, как поживают родители Алуна. Ни слова ни прозвучало ни о том, почему приезд тигерна так запоздал, ни о том, что за чужаки появились в страже Койля Старого и его семьи. Нимуэ и не думала спрашивать. Что-то подсказывало ей, что она скоро и так всё узнает: будто грозовое облако сгустилось над ней и знание вот-вот хлынет дождём, стоит лишь немного подождать.

– Что-то ты ни куска в рот не взяла, дочь. – Голубые глаза отца остановились на Нимуэ. – Ты нездорова?

– Просто не голодна, отец, – покорно отозвалась Нимуэ и покосилась на младших, которые, быстро прикончив свои порции, теперь елозили на лавке. – Кажется, ребята чего-то ждут. Уж не забыл ли ты чего?

– Ах да, конечно, гостинцы! – рассмеялся – как он вообще мог смеяться сейчас? – отец. – Мгновение, птенцы, я сейчас. – Он вышел наружу, к коню, которому Хашна уже успела заботливо поставить ведро воды, и скоро вернулся с большой пахталкой и мешком. Только отец мог оставить своё добро на улице и понадеяться, что с ним ничего не случится: никто просто не осмелится позариться на то, что принадлежит Гвиллиму. Разве что смерть.

Дети, завидев объёмный мешок, возбуждённо загалдели и полезли вперёд к отцу, толкая друг друга локтями.

– Тише, тише! А ну-ка порядок! Каждому достанется его в своё время! – Отец оттеснил младших сыновей и дочерей громоздкой тяжёлой пахталкой и поставил её рядом с лавкой. – Сначала – старшие…

Дети покорно замерли по обеим сторонам от отца, то и дело поглядывая на мешок в его руках. Но отец не спешил развязывать мешок и что-то вручать старшей дочери. Лишь смотрел на неё, будто чего-то ждал, но чего, Нимуэ не понимала.

– И? – наконец решила она нарушить затянувшуюся тишину. Тара и Тавини уже начали приплясывать на месте от нетерпения, и Нимуэ сама уже хотела, чтоб отец поскорее отдал им гостинцы. – Каков же мой подарок?

Отец усмехнулся и кивнул на пахталку.

– Так вот же.

Нимуэ удивлённо приподняла брови и недоверчиво покосилась на пахталку. Отец никогда не дарил ей ничего для хозяйства, и такой выбор казался ей странным, очень странным. И, похоже, не только ей – судя по озадачившимся лицам родных, услышавших слова отца.

– Это, наверное, было для матушки… – нерешительно предположила Айдан.

– Нет, – твёрдо сказал отец. – Матери я привёз дорогой отрез ткани, его мы положим к ней в могилу. Пахталка – для Нимуэ.

Та подняла недоуменный взгляд на отца.

– Но зачем? У нас ведь есть пахталка, Хашна взбивает ей пахту… – Она повела подбородком в сторону кувшина со сливками, стоявшего на столе.

– Теперь это будет твоя забота. Эта – и многие другие. – Голос отца звучал сухо. – Коли ни за кого не идёшь замуж, то бери на себя хозяйство в родительском доме. Тем более что сейчас, кроме тебя, некому. – Его взгляд снова скользнул по тому месту, где раньше была постель матушки.

– А как же Хашна? Хашна хорошо справляется.

– У Хашны есть свой дом, и она хозяйка в нём, – отрезал отец. – Наш дом хозяйки лишился. Ты – старшая дочь. Кому, как не тебе, взять на себя хозяйство и заботу о младших братьях и сёстрах?

– А как же Остров? У меня есть дом там, и ты, и матушка разрешили мне завести там хозяйство… Кто позаботится о нём?

На лице отца не дрогнул ни один мускул.

– Как перевезла всё туда, так и заберёшь. Я и так тебе во многом потакал – и вот какой благодарности дождался. Ты не приняла руку ни одного из женихов, что приходили к тебе и что я к тебе звал. Ты использовала меч твоего деда, что я тебе передал, чтобы отпугивать женихов. Ты ставишь дом на Озере выше отчего. Ты мечтаешь о воинской славе, хотя нигде по всей земле никто из тигернов не возьмёт в стражу женщину! – С каждым словом отца Нимуэ бледнела всё сильнее, а последние слова заставили её и вовсе отпрянуть и болезненно скривиться, словно от удара. Но отец, как оказалось, ещё не закончил: – Хватит с меня твоего своевольства. Пора тебе одуматься. Будешь смотреть за домом и детьми.

Взгляд Нимуэ отчаянно бегал по комнате, пока она искала хоть какое-то весомое возражение. А когда нашла, то вскинула подбородок и дерзко воскликнула:

– А как же воля тигерна? Я ведь должна присматривать за Гвейлой!

– Тигерн ещё не знает, что мы лишились твоей матери, – мрачно ответил отец. – Завтра я схожу к нему и всё расскажу. Уверен, он отзовёт свою просьбу и больше с ней к нам не обратится. Достаточно ему и моей службы.

Нимуэ закусила губу. В этом была доля смысла, но она всё ещё не собиралась мириться с решением отца.

– Я не согласна с такой судьбой! – выпалила она и, посмотрев на пахталку так, будто в той пряталась ядовитая змея, стремительно удалилась от обеденного стола на жилую половину.

– Выбора у тебя нет, – донеслось ей в спину, но Нимуэ лишь сжала кулаки и ускорила шаг.

Она села на свою лежанку и, сложив руки на груди, уставилась перед собой в стену – теперь ей было всё равно, на что смотреть, уже не от горя, а из-за кипящейв груди злости. В ушах продолжали звучать холодные и жестокие слова отца. Сквозь них Нимуэ слышала, как оживились младшие, наконец получив подарки, как принялись хвастать гостинцами друг перед другом, как отец о чем-то заговорил с Хашной – но ничто из этого её больше не трогало. Она чувствовала себя несправедливо обиженной – даже оскорблённой! Если бы была жива матушка, она ни за что бы не дозволила отцу так поступить или нашла бы нужные слова, чтобы убедить его отказаться от своего решения. Или же… А что, если матушка знала о том, что он задумал так с ней поступить? Эта мысль неприятно кольнула Нимуэ, и она поспешила от неё отмахнуться. Она не хотела разочаровываться в матушке, надеялась сохранить в сердце память о ней как о доброй, заботливой, понимающей, самой дорогой женщине в своей жизни… Поэтому продолжила горько утешать себя мыслями о том, что матушка бы за неё вступилась.

А потом к ней заглянула Айдан, присела рядом, отложила в сторону бронзовое зеркальце – её подарок от отца – и обняла сестру за плечи. Она попыталась мягко укорить отца, найти для Нимуэ слова утешения, но очень скоро поняла, что слова не обязательны – в конце концов, ни у кого из них нет того же влияния на отца, что было у матери, так зачем зря стараться? – и они просто какое-то время посидели, обнявшись. Потом их уединение, смущаясь, нарушил Алун – ему явно было неловко оставаться наедине с их отцом без жены, неудовольствие того выбором Айдан не исчезло даже спустя год их замужества, – и Айдан засобиралась к себе. Нимуэ тепло простилась с сестрой, с нарочитым восхищением рассмотрела все дары, что младшие получили из Эбрука: Кинан – деревянный меч, Мэди – резной гребень с длинными зубьями, младшие – игрушки: деревянных лошадок, птичек, волчки, соломенные куклы, – немного поиграла с Тарой и Тавини, а потом отпустила их хвастать перед друзьями, радуясь, что у младших впервые за долгое время на губах играет улыбка и есть желание не сидеть дома. Отец ушёл – как сказала Хашна, решил проверить состояние гарнизонной стены перед поселением, а потом собирался заглянуть к знакомым, так что смело можно было ждать его только к ужину. Сама же Хашна занялась хозяйством и на неё даже косо не взглянула после слов отца, не обмолвилась ничем, одобряет ли его решение или нет. Нимуэ была ей признательна за это.

Она вернулась в свой угол, подумав, открыла сундук, разгребла платья и рубахи, достала из-под них свой меч – всё-таки на виду оружие в доме, полном детей, не подержишь. Тяжесть железа приятно ощущалась в ладони. Всегда, когда она брала в руки меч, то чувствовала, как быстро он становится продолжением её тела. Блестящее лезвие входило в её душу, как в масло, и легко занимало в ней своё место. Такого единения она не чувствовала и в самых откровенных беседах с Бренной и матерью – и всегда скрывала от них это. Наверное, только отец, как воин, и понимал это чувство. Осознав это, Нимуэ досадливо прикусила губу.

То был старый меч отца – еще до рождения Тары и Тавини за долгие годы надёжной службы Койль Старый пожаловал отцу новый меч, сделанный римским мастером, а тот, что отец унаследовал от деда, Нимуэ выпросила себе. Ей казалось, что она, как старшая дочь, имеет на него то же право, что когда-то имел отец при наследовании. Отец тогда был к ней благосклонен, его даже радовал интерес Нимуэ к его военным делам и прошлому семьи, и он дозволил ей сохранить меч и даже научил с ним обращаться. Он рассказал, что дед получил этот меч в одном из восстаний, что жители их земли поднимали более полувека назад, – дед сражался топором против меча одного очень умелого римлянина и победил, и умирающий римлянин дозволил достойному воину забрать его меч и ножны.

Меч мужчин её семьи был длиной примерно с руку – наверное, потому он так легко и ощущался продолжением тела. Рукоять была сделана из рога в форме человеческой фигуры с поднятыми вверх руками: «Воин помогает воину», – пояснил отец, когда вручал меч. Ножны же, судя по виду и на ощупь, были сделаны из двух пластин – железной и бронзовой, красиво украшенных похожими на волны тонкими узорами, каплями красной стеклянной эмали и вкраплениями камня, которому Нимуэ не знала названия. Светлым красно-оранжевым цветом этот камень походил на плоть редких рыб из большой воды, которые отец привозил когда-то давно всего несколько раз, когда Нимуэ была ребёнком. Поэтому она уже не помнила, как назывались те рыбы, но запомнила диковинный цвет их плоти – яркий, блестящий, лоснящийся жиром на солнце. Если стекло было полупрозрачным, то камень был матовым и совсем не блестел. Из-под красно-оранжевого пробивались крапинки белого, будто кто-то исчеркал кость какой-то краской. Сколько Нимуэ ребёнком ни тёрла вкрапления, на пальцы цвет не переходил. Отец тогда сказал, что это камни из далёкого тёплого моря, что омывает берега Рима, якобы в него превращаются скелеты подводных обитателей после гибели. Сейчас Нимуэ думала, что камень, который когда-то был живым, а теперь мёртв, – подходящее украшение для того, что отнимает жизни. Правда, ей так никогда и не довелось это сделать.

Отец научил её пользоваться мечом, но в гарнизон к себе не брал. Говорил, что рано, что её навыки недостаточно хороши, что ему достаточно воинов-мужчин. Когда узнал, что Нимуэ вызвала на сражение на мечах задиравшего её Кенеу, старшего сына владыки Койля, и проиграла – велел продолжать учиться. Когда Нимуэ наконец победила – одобрительно улыбнулся. Когда после ещё нескольких побед над Кенеу Нимуэ обратилась за советом – она хотела попроситься к владыке в стражу, раз для неё не находилось места в гарнизоне, – отец сначала велел выждать. Потом, когда она больше не могла ждать и повторила просьбу, – это было три лета назад, – отец сказал, что сам спросит у тигерна, а потом вернулся с доброй вестью: ей разрешили охранять Гвейлу. Нимуэ помнила как сейчас – отец улыбнулся и похлопал её по плечу, сказал: «Неси эту службу достойно, а там настанет время тебе и защищать самого владыку – или его наследника». И вот её время прошло. Было ли оно вообще у неё? Сообщал ли отец владыке о её желании охранять его – или сам предложил, чтобы Нимуэ защищала Гвейлу, чтобы не досаждала ему своими мечтаниями о воинской славе? Если она завтра с утра вместе с отцом пойдёт к владыке и спросит его об этом, что он ответит? Нимуэ боялась узнать. Но верила, что попытаться стоит.

Она хотела спросить у отца, почему он поступил с ней так и почему поступает так сейчас, но когда он вернулся и они все вместе сели ужинать, не нашла в себе слов. Точнее, они как будто встали поперёк горла всё из-за того же дурацкого страха услышать ответ – а ещё из нежелания показаться трепетной рохлей, которая не может вынести такой суровости. За это чувство Нимуэ с готовностью ухватилась – это больше в её духе, она ещё покажет отцу, что её нелегко сломить таким отношением! В конце концов, упрямством Нимуэ пошла в отца – пусть и сейчас увидит, что она не сдаётся, что пробует повернуть ситуацию в свою пользу. Так Нимуэ ещё крепче уверилась в своём решении с утра отправиться вместе с отцом ко двору владыки – как у жительницы поселения, у неё есть право обратиться к тигерну с просьбой! И она выступит против желания отца – опять же, пусть он увидит, что она не готова отступить от того, надеждой на что жила последние лет десять.

Отец, должно быть, считал, что всё сказал, и больше к сказанному ранее не возвращался. Между ним и Нимуэ всё ещё чувствовалась отчуждённость – так всегда было, когда они ссорились: ни один не заговаривал с другим без особой надобности, а если таковая всё же возникала, то слова звучали сухо и подчёркнуто ровно. Старшие в семье, из которых теперь остались только Хашна да Айдан, к этому привыкли, младших же подобное и вовсе не волновало. Бывало раньше, что Кинан или Тавини всё же спрашивали Нимуэ, почему отец вдруг так посуровел к ней, но их устраивал любой ответ и вникать в ситуацию глубже они не стремились. Не было необходимости в этом и сейчас: все умы занимали смерть матушки, приезд тигерна и гостинцы.

Заглянувшая на ужин Айдан, дождавшись, когда младшие после еды разойдутся, осторожно спросила у отца, сколько времени ему понадобится, чтобы устроить матушкины похороны. Отец ответил, что займётся этим делом завтра, вернувшись после разговора с владыкой.

– Моё дело с Койлем улажено: он и его семья в поселении, – сказал он. – Думаю, когда он узнает, что изменилось в жизни нашей семьи, то ещё долго не побеспокоит нас.

Нимуэ даже не пришлось поднимать глаза, чтобы убедиться, что эти слова отец на самом деле обращает ей, а не Айдан, – это прекрасно ощущалось в нарочитой громкости и строгости. Она не стала никак отвечать, спокойно простилась со всё ещё обеспокоенной сестрой, вежливо пожелала доброй ночи отцу, расцеловала золотистые макушки младших братьев и сестёр – может, она не хотела заменять им мать, но всё ещё оставалась им сестрой, – и вместе с ними приготовилась ко сну. Вот только уснуть всё никак не получалось – Нимуэ не могла перестать прислушиваться к скрипам и шорохам, не могла разрешить себе смежить веки, боясь пропустить момент, когда отец с утра поднимется и отправится к дому тигерна. Потом она всё-таки уснула, но спала беспокойно, а окончательно проснулась раньше рассвета – и, конечно, застала как раз тот момент, который так нетерпеливо караулила. Подскочила сама, бесшумно оделась. Выждала, пока отец выйдет за дверь, быстро нацепила поверх платья вытащенный с вечера кожаный пояс с железными цепями с обеих сторон. За все годы, что она присматривала за Гвейлой, ей ни разу не пришлось воспользоваться мечом для её защиты, но она должна была показать владыке, что готова нести службу несмотря на запрет отца. Закрепив ножны с мечом на поясе слева, а справа – небольшой кинжал, который брала с собой в лес, Нимуэ наскоро умылась, прихватила заготовленную с вечера лепёшку с чуть заветрившимся сыром и пошла за отцом, держась от того на небольшом расстоянии.

Может, он ожидал такого хода с её стороны, может, она всё же чем-то себя выдала, но довольно скоро отец обернулся, посмотрел на неё и остановился. Отвернулся, разглядывая лес и небо, но с места не двинулся, явно дожидаясь, когда она его догонит. Поравнявшись с ним, Нимуэ решительно заговорила первой:

– Я иду просить у тигерна дозволения защищать Гвейлу и этим летом. Имею право.

Отец ничего на это не ответил, лишь одарил долгим взглядом – Нимуэ понадеялась, что в нём есть не только насмешка, но и признание её упрямства. Но вот отец заметил у неё на поясе меч, сначала удивлённо поднял брови, потом усмехнулся и сказал:

– Это тебе теперь тоже не понадобится. Отдашь, как вернемся домой. Начну учить Кинана владеть мечом. Давно пора.

Упоминание младшего брата больно задело Нимуэ – значит, она теперь больше не наследница меча как старший ребёнок, первый сын важнее первой, намного старшей дочери? – но решила не подавать вида и пошла дальше. Отец, помедлив, тронулся следом. А Нимуэ всё крутила в голове его слова. Конечно, она знала, что не унаследует его дом и хозяйство – ей это было и не нужно, у неё был свой дом на Острове. Но вот отдавать то, что ей было когда-то вручено, то, во что она уже вложила так много своих надежд и мечтаний, было обидно. Нимуэ сжала в кулак ту руку, что не мог видеть со своей стороны отец, и пообещала себе, что любой ценой постарается оставить себе право присматривать за Гвейлой. А потом на исходе лета, сослужив исправно и безупречно назначенную ей службу, обратится к тигерну с просьбой принять её в ряды своих воинов. Может, он разрешит ей всегда защищать Гвейлу, может, сочтёт достойной охранять его самого. Нимуэ верила, что в крови владыки ещё хранится память о судьбах достойных женщин – когда-то те выступали судьями в спорах, были старостами и воинами, даже их племя названо в честь богини, а не бога! Должно же достойным женщинам воздаваться по заслугам! В том, что она достойна, Нимуэ не сомневалась.

4. Gweini

[служение]

Перед домом Койля Старого уже собралась небольшая очередь. В числе мужчин, коротавших ожидание в разговорах, Нимуэ приметила главу поселения, Руна, коренастого мужчину с прядями седины в волосах, отца семерых детей и кожевенника, а до этого – воина. Когда-то он ходил в походы вместе с отцом Нимуэ и славно сражался, но ушёл на покой после того, как сломал бедро и кость неправильно срослась, – теперь Рун хромал, а на поле брани недопустимо нетвёрдо стоять на ногах. А вот управлять делами поселения в отсутствие владыки трость совсем не мешает. Наверняка даже делает более представительным в глазах некоторых. Ещё полгода назад место Руна во главе поселения занимал римлянин Флавий, давний друг Койля, но ещё осенью он собрал пожитки и вместе с семьей уехал на большую землю – якобы получать внезапное наследство.

Помимо Руна, ждали приёма у владыки и другие важные для поселения люди. Второй после отца в гарнизоне воин Олвин собирался, должно быть, рассказать о том, как обстоят дела у воинов. Видные торговцы и ремесленники, среди которых белела седина свёкра Айдан, обсуждали, ждать ли повышения налогов, и на всякий случай готовились задобрить владыку кто отрезом ткани, кто мешком муки. Нимуэ была самой юной среди тех, кто ждал у большого дома на отшибе, – и единственной женщиной. Тем страннее для всех и для неё самой было то, что показавшийся на пороге дома слуга назвал её имя прежде остальных и попросил войти первой. Нимуэ сделала шаг вперёд, краем уха улавливая ворчание и шепотки за спиной, и тут же почувствовала руку отца на плече. Тот встал рядом и тоном, не терпящим возражений, сказал слуге, что вызвал Нимуэ:

– Я пойду с дочерью.

Тот на мгновение растерялся – не знал, можно ли сопроводить к владыке сразу двух просителей, но потом, должно быть, сообразил, что владыка примет нужное решение сам, и дал знак следовать за ним. Дом тигерна пах печёными яблоками и горячим сладким тестом – видимо, на завтрак подавали яблочный пирог. Удивительно было застать жилище самого авторитетного человека в регионе таким… спокойным, уютным. Беззащитным – хотя это было обманчивое ощущение, потому что везде вокруг толпились люди, знакомые и незнакомые. Незнакомцев было много как среди снующих по коридору слуг, так и среди воинов. Там были и бриганты, но какая-то часть принадлежала к совсем другому племени, представителей которых Нимуэ пока не встречала среди путешественников, проезжавших через их поселение. Это было очевидно: по форме лица, более выдающейся нижней челюсти, по складу фигуры и, конечно же, по говору, который нет-нет да звучал обрывками каких-то фраз. Вслушавшись внимательнее, Нимуэ поняла, что не понимает смысла, и это её удивило – за все годы она не слышала совсем чужого языка, за исключением латыни, на которой говорили римляне.

Нимуэ с интересом разглядывала иноплеменцев. Все они, и мужчины, и женщины, были рыжеволосы или белокуры, но этот холодный, блёклый оттенок волос отличался от привычных Нимуэ и широко распространённых среди соплеменников золотистых кос и бород. Встречались и каштановые волосы, но оттенок был светлее, чем у римлян и полукровок. Мужчины либо ходили с короткой стрижкой, либо носили волосы связанными в узел с правой стороны. Туники и брюки они носили такие же, как бриганты и некоторые римляне, а вот плащи у слуг явно не сшивали из нескольких кусков ткани, чтобы прикрыть всю фигуру, а выткали единым прямоугольным куском на станке. Судя по тому, как сидели плащи на фигурах, их надевали через голову через специальную прорезь. В край ткани была вплетена тесьма на дощечках. Брюки и воины, и слуги носили короткие, а вокруг ног были обмотаны обвязанные шнурками куски ткани, – такого Нимуэ ещё не видела. Воины держали заткнутыми в такие прямоугольники ткани кинжалы дополнительно к тем, что носили за поясом. Их тела закрывали кольчуги с длинными рукавами – соплеменники Нимуэ надевали кольчуги без рукавов, – а плечевая накидка у них отходила от спинной части кольчуги, перекидывалась через каждое плечо и крепилась спереди на застежку.

Волосы женщин либо свободно рассыпались по плечам, либо были собраны в пару конских хвостов, закреплённых за каждым ухом. Ни одной косы. Платья длиной до колена были сколоты на плечах парами брошей, руки оставались открытыми. Украшающая платье тесьма, как и у мужчин, была закреплена на дощечках. И мужчины, и женщины носили обувь из единого куска кожи, с круглым носком, на плоской подошве и без подбивок.