Со дна сердца. Часть I. До сна

Яна Бобкова

Со дна сердца. Часть I. До сна

Чтобы найти верный путь,

нужно заблудиться в тёмном лесу.

Пока в бескрайних лесах росло и множилось племя тиранов, остров сохранял свое римское имя, но не мораль и закон; он [остров] … послал Мáксима в обе Галлии в сопровождении многих соратников с императорскими регалиями, которые тот не заслужил ни по рождению, ни по закону, но был выбран на манер тирана буйной солдатнёй. …После этого Британия лишилась всей её армии, её военных припасов, её правителей, хоть и жестоких, и её доблестных юношей, которые последовали за упомянутым тираном и так и не вернулись. Совершенно незнакомая с военным делом, она в первый раз оказалась открыта нападению двух крайне жестоких чужеземных народов, скоттов с северо-запада и пиктов с севера, и много лет продолжались в ней плач и стенания.

Гильда Премудрый, «О разорении и завоевании Британии» (первая половина VI века н.э.)

Часть I. До сна

Пролог

Её тело качалось, словно лодка на воде, и под эту мерную качку голову заполняли образы, запахи, звуки. Она слышала ржание коней и человеческие – резкие мужские – голоса, покрикивания, смешки, звон оружия. Чувствовала запах конского пота, травы, сухой земли, оружейного железа и застарелой, засохшей крови. Как будто уже раньше случалось, чтобы все эти звуки и запахи сплетались в одну картину, и то была картина боя. Она помнила бой. Помнила стук топоров, выгадывающих мгновение для смертельной атаки. Скрежет, с которым наконечники копий пытались пробить кольчуги. Пение тетивы и свист стрел. Ржание лошадей. Крики. Звуки падающих тел. Густой запах железа, забивающий ноздри. Заливающая глаза кровь, текущая из пореза над бровью. Она была в том бою, но ей казалось, что очень, очень давно. Так почему эта битва вспоминалась ей сейчас? Произошла новая стычка с неприятелями, и ей почему-то разрешили в ней участвовать? Она потерялась во времени и событиях. Голова кружилась, во рту стоял неприятный кислый привкус.

Тряска, которая, казалось, длилась вечность, внезапно прекратилась. Её тело скинули с небольшой высоты небрежно, словно мешок муки из повозки. Резкий, свистящий удар выдернул её из лихорадочных воспоминаний. Правая щека вспыхнула огнём, быстро налилась болью, как спелое яблоко соком.

– Ни́муэ! – раздался жалобный вскрик в красном мареве, гудящем за веками. – Не бей её!

– Ничего, твоей подружке это только на пользу.

Нимуэ. Слово укладывалось в голове легко, не вызывало отторжения. Она слышала его не раз, и всегда говорящий при этом смотрел на неё. Это… её имя?

Она разлепила веки.

Перед глазами всё плыло, но чуть погодя взгляд выхватил из мутных пятен две фигуры. Возвышающийся перед ней темноволосый смуглый мужчина и вцепившаяся ему в плечо девушка. Её золотистые косы растрепались, а глаза блестели от негодования. За ними виднелись группа всадников, конь с пустым седлом и гуща леса, местами ещё зелёного, но уже тронутого красно-коричневыми и золотыми красками осени.

– Очнулась? – Мужчина стряхнул девушку с себя, шагнул к Нимуэ и похлопал её по щеке – боль отозвалась новой волной. Мужчина заговорил снова, и в голосе его звучали превосходство и снисходительность: – Смотри. Я свою часть уговора выполнил.

Он обвёл рукой вокруг, и Нимуэ медленно последовала глазами за его движением. Место, где они оказались, выглядело знакомым. Берег озера посреди леса. В голове щёлкнуло – не просто озера, а её Озера. Это место роднее ей всего на свете. Она дома – спустя очень долгое время. Но отчего тогда так нерадостно на душе?

– Теперь твой черёд. – Мужчина вынул кинжал, повернул Нимуэ на бок и разрезал верёвки, туго обхватывающие запястья. Открывшуюся воздуху кожу сразу засаднило. Мужчина вернулся к своему коню, что-то открепил от седла, затем бросил это перед Нимуэ на пожелтевшую траву. Тяжёлые железные ножны. И меч в них.

Мужчина подошёл к Нимуэ, схватил за спутанные волосы, заставляя сесть, и притянул к себе.

– Твой черёд, – повторил он и отчеканил: – Не показывайся мне на глаза, пока мы здесь. А уж если увижу на своих землях ещё раз – убью.

Он оттолкнул её от себя – непослушное тело не удержало равновесие, и Нимуэ повалилась на спину. Громыхнул смех.

С земли Нимуэ видела, как мужчина обернулся к золотоволосой девушке:

– Ну, ты довольна?

Та радостно улыбнулась.

– Да! – сказала она, прижимая руки к груди. – Только дай нам проститься.

– Валяй. Быстро, – мужчина пожал плечами и одним прыжком вскочил на коня.

Девушка метнулась к Нимуэ, упала перед ней в пыль и обняла обеими руками её голову. Голубые глаза блестели уже от слёз. В голове у Нимуэ крутилось её имя, но на язык никак не шло.

– Нимуэ, – горячо зашептала девушка. – Нимуэ, ты слышишь меня? Оставайся здесь, здесь ты будешь в безопасности. Никто из его людей не вернётся за тобой, он обещал мне. Я увижусь с отцом, попрошу у него не гневаться на тебя и уеду. Всё будет хорошо.

«Ничего не будет хорошо», – загорелась в голове ясная, связная, чёткая мысль. Нимуэ заворочалась, невнятно застонала, пытаясь сразу и встать, и возразить.

– Тише, тише, всё будет хорошо. Может быть, когда-нибудь мы увидимся. Но пока нельзя, нельзя! – Голос девушки дрогнул. – Помнишь, что я сказала тебе на похоронах? Не забывай об этом. И – прощай.

Девушка поцеловала её в лоб и отпрянула. Взглянула на неё в последний раз и побежала к мужчине на коне. Он рывком подтянул её в седло позади себя. Ухмыльнулся Нимуэ, свистнул – и всадники развернулись от Озера и поскакали прочь.

Скоро топот коней смолк, и берег затопило тишиной. Нимуэ по-прежнему лежала на боку, не в силах шевельнуться. Голова гудела, как пчелиный рой. Губы пересохли.

Она не знала, сколько пролежала так без движения, ожидая, пока в тело вернётся хоть крупица сил. Потом наконец подняла туловище, выпростала из-за спины онемевшие руки, зашипев от пробежавшей вверх до плеч боли – особенно сильно ныл левый локоть, – и огляделась. Вокруг не было ни души. От жажды и дурноты мутило. Нимуэ попыталась встать, но голова опять закружилась. Тогда она поползла вперёд, приникла к кромке чистой воды и стала жадно пить. Увидела в глади озера своё отражение – взлохмаченные колтуны волос, опухшую щёку, разбитую губу, ссадины, кровь на лице. Её с головой накрыло отчаяние, и она закричала.

Всё не должно было так закончиться.

Она не должна была остаться одна, здесь.

Какое дурное предзнаменование в своей жизни она не разглядела? В какой момент всё пошло не так?

Когда решила последовать за отцом на чужие земли? Когда сломался её меч? Когда она отпустила белую руку подруги в вечер праздника урожая? Когда впервые услышала страшные слова: «Если человек должен умереть, он умрёт»? Или же когда та, кого она любила больше всего на свете, испустила дух?

«Нимуэ», – нежный голос всплыл из глубин памяти и коснулся её души. По телу пробежала дрожь. Нимуэ словно вживую перенеслась в ту ночь, когда сидела у постели матушки и пряталась от её болезни за воспоминаниями о детстве.

1. Teyrnas

1

[владение]

Нимуэ научилась плавать раньше, чем говорить.

В два года, когда остальные дети уже лопотали на все лады, она оставалась молчуньей – хотя и хорошо ходила, бегала быстрее всех, смеялась, плакала, понимала, чего от неё хотят. Матушка, как она сама говорила, забила тревогу: Нимуэ была первым, желанным ребёнком, – и отец, озадаченно хмурясь, пригласил в дом знахарку. Но пришла её дочь, девушка лет шестнадцати, – так Нимуэ впервые увиделась со своей дорогой старшей подругой.

Бренна осмотрела её, погладила по волосам и улыбнулась: «В девочке есть сила говорить, но она просто не может найти выход. Вам поможет вода – не домашняя, прирученная, а дикая, большая. Познакомьте девочку с Озером, разрешите войти в воду».

Бренна как знала, что Нимуэ уже видела Озеро, но ей никогда не дозволяли больше, чем просто окунуть ладошки в прозрачную водицу у кромки, как бы она ни старалась забежать подальше. Теперь же запрет был снят, и снят как будто силами гораздо выше и важнее, чем родители. Это наверняка было тревожащее и радостное чувство – сейчас Нимуэ не помнила этот момент своей жизни, но, думая о том времени, чувствовала ликование, ничуть не отличимое от чистосердечного детского.

К Озеру её привел отец – нёс на плечах сквозь прибрежный лес, а она наверняка дёргала склоняющиеся к ней ветви и крутила головой, выискивая белок. Отец говорил, что вода была тёплая и спокойно приняла её маленькое пухленькое тельце. Он помог дочери двигать руками и ногами так, чтобы держаться на плаву, и после нескольких управляемых движений отпустил, стоя рядом по пояс в воде. «Дети легче всего учатся плавать – когда ты мал, то слишком лёгок для того, чтобы вода затянула тебя на дно, – говорил отец. – А ты как будто оказалась в своей стихии и быстро освоилась».

Как и все дети, кто только начинает плавать, – это она видела потом своими глазами в младших братьях и сёстрах – она не двигалась плавно и спокойно, а резко дёргала телом, и отца это позабавило. «Ты мой лягушонок», – сказал он и с тех пор называл её этим прозвищем. Правда, теперь, когда она выросла и у неё появились младшие братья и сестры, она не хотела, чтобы те знали о прозвище и смеялись. Поэтому отец позволял себе называть её так, как в детстве, только когда они оставались наедине.

Тогда она даже разок нырнула с головой – из чистого любопытства, скорее всего, просто посмотреть, почему вода становится глубже и мутнее, чем у берега, где видно собственные руки так же ясно, как вне воды. Хорошо хоть догадалась задержать дыхание и не кашляла, когда встревожившийся отец выловил её за шкирку, как щенка, и понёс на берег.

Когда они вернулись домой, Нимуэ бросилась обнимать маму и, смеясь, затараторила хриплым каркающим голосом, будто она была не человеческое дитя или лягушонок, а воронёнок: «Хорошо! Хорошо!». Это стало её первым словом. Больше ей не запрещали входить в воду – но лет до шести к Озеру её одну всё равно не пускали, будто боялись, что вода совсем вскружит ей голову и приберёт себе, а она и не будет противиться.

В первый день отец не позволил ей отплыть далеко, но в каждый следующий она осваивала Озеро всё больше и больше. Но детских силёнок на многое не хватало, и вскоре отец показал ей лодку. Сказал, что это водяной конь, у которого не ноги, а крылья, только летает он низко, как курица, зато может пронести по Озеру дальше, чем собственные руки и ноги. «Тогда уж это птица, – подумав, серьёзно ответила Нимуэ: тогда она уже хорошо говорила. – Что за конь без ног?».

А вот первую поездку на лодке она помнила уже сама, хотя и были это только картинки и звуки: голубое небо, яркое пятно солнца над головой, качающаяся на ветру трава у берега, прыжки водомерки по глади озера, плеск вёсел. Это было дорогое сердцу воспоминание, и Нимуэ часто обращалась к нему в трудные минуты.

Вот и сейчас, сидя у постели матери и глядя на то, как тяжело вздымается её скрытая под покрывалом грудь, Нимуэ вызвала в памяти прежние картинки – дикие гуси в небе, жемчужные брызги от вёсел, мамина белая рука. В ту первую поездку они отправились все вместе. Нимуэ отдала бы всё что угодно, чтобы снова вернуться в тот день, – тогда матушка не болела, а отец ещё был просто воином, а не главой гарнизона, и не так часто пропадал в форте, не задерживался после каждой вылазки, отчитываясь перед старостой или тигерном2. Тогда их было только трое – а сейчас дом переполнился младшими братьями и сёстрами, которые то и дело шумели, кричали, плакали…

Даже ночью никогда не было тихо – всё слышались шорохи, ворочания, сонные бормотания, стоны. Нимуэ никогда не могла спать спокойно в доме, всё время просыпалась, а сейчас и вовсе не могла уснуть. Она пришла к постели матери, потому что и та обычно едва спит по ночам: всё либо кашляет, либо давится кашлем, чтобы никого не потревожить. Хотя сейчас она всё же ненадолго забылась сном, но Нимуэ не спешила её покидать, всё сидела рядом и думала о былом.

Тёплая летняя ночь стояла за окном, но в их доме всё равно горел огонь – мать знобило, она всё время дрожала даже под шерстяным одеялом, когда все вокруг кутались в тонкие льняные, а малыши и вовсе норовили выскользнуть из-под покрывал. Нимуэ смотрела, как плясали языки пламени на углях, и в их свете ей чудилось, будто в костре сейчас сгорало всё хорошее, что у неё было, всё надежное и доброе. Ей стало одиноко и грустно, она обхватила плечи руками и попыталась думать о радостном, но даже мысли о первой поездке на лодке уже не грели.

Сейчас не спали, похоже, только она да домашняя кошка, белая в серых пятнах. Та боднула девушку головой в ногу, вспрыгнула на колени, потопталась на месте и выпустила когти, устраиваясь поудобнее. Нимуэ не стала прогонять её, рассеянно погладила по шерсти, уносясь мыслями куда-то далеко. Вернее, она точно знала, куда. Там, посреди Озера, на Острове, спало её владение, её убежище, и Нимуэ особенно остро скучала по нему. Ей было стыдно за свои желания, но очень хотелось быть одной на Острове, где всё тихо, лишь изредка слышится плеск воды или крик ночной птицы, а не здесь, в окутанном шорохами и болезнью, как паутиной, отчем доме. Нужно подождать до утра: тогда можно будет оставить мать на помогавшую им по хозяйству Хашну, а братьев и сестёр – на Айдан, старшую после Нимуэ, которая хоть и жила теперь своим домом с мужем, но иногда заходила помочь с младшими, пока не родила своего. Тогда получится хотя бы на пару часов улизнуть на Озеро. Стыдно, очень стыдно было о таком думать, так, что щёки горели, хотя тепла от очага она совсем не чувствовала, но ей был до боли необходим глоток свежего воздуха и свободы.

Озеро, большое, спокойное и красивое, окружал со всех сторон лес; несколько тропок вели из чащи к берегу. Одна из тех, что тянулись из поселения, упиралась в место, где отец оставлял лодку, – а теперь там держала свою Нимуэ, чтобы плавать на Остров. Сначала она делила эти поездки с отцом, но когда у того прибавилось военных дел, он вместе с конюхом выдолбил из ствола ясеня для неё отдельную плоскодонку, а свою, более грузную и тяжёлую, отдал рыбакам взамен на часть улова для своей семьи.

На Озере с десяток клочков земель выступали из воды, но лишь один из них, самый большой, принадлежал Нимуэ – он полюбился ей ещё в детстве. Она часто приплывала сюда просто побыть наедине с собой – это было её царство, куда можно было сбежать от шума поселения послушать природу и своё сердце. Нимуэ оставляла лодку у колышка на берегу и бродила по лесочку, разглядывая травы и цветы, выискивала следы местных животных, наблюдала с берега за плывущими по озеру утками. Потом устраивалась на траве, съедала привезенные с собой кусочек сыра и лепёшку, запивала молоком из кувшинчика и отправлялась домой.

Когда ей исполнилось четырнадцать, отец подарил ей Остров. Он огласил своё намерение на собрании жителей, и никто не оспорил его. Острова среди Озера были ничейными, к ним редко отправлялись за травами или грибами – всё нужное давал обширный лес вокруг. А раскидывать сети лучше всего было из лодки на плаву, а не у берега, куда может выйти на водопой олень и потревожить рыбу.

Хоть никто другой и не покушался на Остров, отец поступил по чести. Он последовал обычаю: тот, кто хотел закрепить за собой право на участок земли, должен был построить на нём дом в одну ночь от захода до восхода солнца. А ещё – сложить печь, чтобы на рассвете из трубы поднялся вверх и был виден всем дымок. Дел было невпроворот, а времени мало, поэтому отец сначала сделал землянку и сложил простую глиняную печь. А потом, когда традиции были соблюдены и земля перешла в его владение, построил маленький круглый дом с глинобитными стенами, покрыл крышу речным тростником, а новую куполообразную печь они лепили вместе из смешанной с соломой глины.

Когда у Нимуэ появился дом на Острове, она поняла, что теперь не гостья, а хозяйка этого места. Мечтательность сменилась деятельностью. Сначала в доме ничего толком не было: только печь да сколоченные отцом простые стол и длинная скамья. Нимуэ взяла за образец хозяйство родителей, но решила повторить его с меньшим размахом. На Острове она твёрдо собиралась жить одна, а следовательно, не нуждалась ни в богатом внутреннем убранстве дома, ни в слугах, ни в полях с пшеницей, ни в большом поголовье скота. Она начала с малого: принесла из отчего дома шкуры, застелила пол. Привезла топор, чтобы колоть дрова для печи. Смастерила соломенную лежанку, накрыла шерстяным одеялом, набила вереском подушку. Попросила у матери маленький пекарский камень, несколько горшков и крынок, котелок, немного муки и масла. Родители благосклонно смотрели на то, как она обустраивается на Острове. Отец хотел отвлечь её от дум о военном деле, которое порой волновало её сердце. Матушка же радовалась, что у дочери будет добытое своим трудом приданое, и охотно отпускала её хлопотать по собственному хозяйству, оставив отчее на слуг.

Постепенно Нимуэ стала обживаться и за пределами хижины. Задумала завести кур – у матери как раз подросли цыплята, превратились из маленьких пищащих комочков пуха в подтянутых и длинноногих молодых курочек. Пришлось сначала огородить пространство вокруг дома – установить плетни из ивовых прутьев, чтобы куры не разбредались. Потом снова помог отец – привёз длинные деревянные столбы, установил их в ямы, сделал полукруг вокруг дома на два помещения. В одном они обустроили курятник с плетневыми стенами, обмазанными глиной, – а другое оставили под будущие планы.

Первый год Нимуэ хватало только несушек, а потом она почувствовала в себе силы и желание развивать хозяйство. Так появились первые грядки с луком, морковью, капустой, бобами. А потом на Остров переехали несколько овец: одним из любимых вечерних занятий Нимуэ было тянуть пряжу из шерсти, а овечьему молоку и сыру она отдавала предпочтение больше, чем коровьим. По соседству с курятником появилась овчарня, Нимуэ стала выводить овец за пределы ограды, потому что у дома траву уже щипали куры, а скот объел бы её за день-другой.

Нимуэ делила Остров с дикими животными: лисами, барсуками, куницами, зайцами, оленями, выдрами, крысами, ужами и веретеницами. Кого-то она видела своими глазами, о чьём-то присутствии только догадывалась – по сброшенной змеиной коже, запутавшейся в траве, оставшемуся помёту или следам на грязи. Со многими из них за своё хозяйство пришлось бы побороться, так что понадобились защитники. Первой Нимуэ познакомилась с Нив – вернее, сначала старый гэл3, с которым собака и прибыла в поселение, звал её каким-то именем на своём языке, но потом старик умер от осенней лихорадки, и собака осталась одна. Её хозяина сторонились как чужака, и жил он на отшибе в скромно сколоченном домишке, так что после его смерти до осиротевшей собаки никому не было дело. Нив бродила по поселению, ластилась к людям, кто-то бросал ей корку хлеба или кость, но в дом никто не брал. Нимуэ нравилась это величественное создание с длинным телом, длинными мускулистыми лапами и длинным хвостом, с грубой и жёсткой пепельно-серой шерстью, и она попробовала пригласить Нив к себе в дом на Остров. Она старалась относиться к собаке ласково и с уважением, помня о том, какое горе она пережила, убеждала, что не стремится занять в собачьем сердце место прежнего хозяина, но просит местечко для себя и помощи в охране для своего дома и подопечных. Ей удалось уговорить миролюбивую и добрую собаку, и только тогда Нимуэ дала ей имя на своём языке – назвала Нив в честь дымчатых туманов, цвет которых казался ей похожим на серую шерсть собаки.

Первые годы на Острове жила только Нив – тогда ещё хозяйство было невелико и скромно. Потом появились овцы, и одной собаки стало не хватать и на сопровождение овец на выпас, и на охрану куриц и скромного убранства дома. Поэтому когда у отцовской собаки Дуны подросли щенки, Нимуэ взяла одного из них себе и в помощь Нив. Щенок был буро-рыжего окраса, забавно косолапил, но рычал на незнакомцев с искренним желанием защитить хозяйку, так что имя Ати, «у него есть сила медведя», замечательно ему подошло.

Сейчас Ати и Нив были на Острове, мирно спали на пороге дома или, может, в курятнике – Ати любил залезть в пустующее гнездо и сунуть нос под крыло какой-нибудь тёплой квочки по соседству, а более крупная Нив обычно ложилась на земле. Спали курицы, ждал рассветного часа петух, овцы пряли ушами, зажмурив глаза и прижавшись друг к другу. Только Нимуэ не могла сомкнуть глаза ни на мгновение, всё грезила наяву о том, как завтра окажется рядом с ними…

Рядом завозилась матушка, закашлялась в ладонь, открыла глаза. Нимуэ вздрогнула, зашептала: «Сейчас, сейчас», взяла гревшуюся рядом с очагом глиняную чашку, подала матери. Внутри был настой лечебных трав. Матушка сделала пару глотков, поморщилась.

– Лучше дай мне воды, – попросила она. – Горько.

– Сначала допей это, – ласково улыбнулась Нимуэ. Мать скорчила недовольную рожицу, но продолжила пить маленькими глотками, Нимуэ тихонько засмеялась.

Они как будто повторяли сценку из детства, только теперь поменялись местами: мама больна и вредничает, не желая пить горькое лекарство, а Нимуэ наказывает ей не шалить. Хорошо бы эта болезнь была такой же недолгой простудой, какой обычно болела Нимуэ… Но нет, кашель изъедал мать уже не первый месяц, иногда вырывался наружу с кровью. Но сегодня, кажется, была мирная ночь: крови на ладони, в которую кашляла мать, нет.

Матушка допила настой, отдала ей пустую чашку. Нимуэ встала, зачерпнула из бочки в углу принесённой из колодца чистой воды, вернула матери.

– Почему ты не спишь, девочка моя? – спросила та, напившись. Протянула руку, коснулась правой щеки – там под глазом плотно прилегали друг к другу две тонкие белые линии шрамов.

Они появились, когда Нимуэ было четыре года. Ещё до Дуны у них был другой пёс, старый, ворчливый, сердитый. Нимуэ не помнила его имени. Казалось, он не любил детей – стоило ему услышать смех или озорные голоса, сразу начинал лаять. Но Нимуэ, будучи ребёнком, не теряла надежды с ним поладить. И почему-то решила попробовать в очередной раз, когда тот ел. Потянулась погладить, а он зарычал и вцепился ей в лицо. Она заплакала не столько от боли, сколько от удивления, на плач из дома выскочил отец – и Нимуэ очень хорошо запомнила тяжёлый взгляд, которым он наградил скалящегося пса. Возможно, потому что вскоре после этого пёс пропал, словно его и не было. «Сорвался с привязи, убежал», – пожимал плечами отец на все её расспросы. Нимуэ бегала его искать – не из страха за то, что кто-то может повторить её судьбу, а из искреннего переживания за оказавшегося вдали от дома пса – но отец отмахнулся, сказал не поднимать шуму. Но Нимуэ ещё долго бегала по оврагам и звала пса. Потом отец взял домой ласковую и добрую Дуну, которая всегда при виде Нимуэ начинала прыгать на задних лапах и пыталась лизнуть в лицо, и история с псом забылась. А с годами сгладились и посветлели и рубцы после укуса. Но Нимуэ всегда чувствовала их частью себя, даже не касаясь.

Нимуэ прижалась щекой к сухой и горячей материнской ладони.

– Сон не идёт.

– Ждёшь праздника?

Нимуэ пожала плечами. Был канун летнего солнцестояния, самого длинного дня в году. Скоро в поселении зажгут костры, покатят с пригорка обвитое соломой и зажжённое колесо, заведут песни, начнут гадать. Влюблённые будут давать брачные клятвы… Нимуэ всё это интересовало мало, ей куда больше был по душе день осеннего солнцестояния, когда благодарят богов за добрый урожай, пируют семьями, обращаются к предкам за советами и помощью. Правда, сейчас от мысли об осеннем солнцестоянии по спине пробежала дрожь. Думать об умерших предках сейчас, когда матушка так больна, было страшно. Не накликать бы беду.

– Обязательно сходи завтра прыгнуть через костёр, – сказала матушка. – На удачу.

Нимуэ знала, что матушка на самом деле скрывает за этим пожеланием: найти возлюбленного и счастливо выйти замуж. Но сама она этого не хотела. Ей нравилось жить так, как сейчас – да, на два дома, но оба эти дома её, и никто не запрещал ей ночевать то у родителей, то на Острове. Замужество же означало уход в дом мужа – а значит, о жизни на Острове можно было забыть. Нимуэ противилась этому особенно решительно. Когда ей исполнилось пятнадцать и к ней стали свататься женихи, Нимуэ придумала, чем их отвадить. Стала взывать к древнему праву выйти замуж за того, кто сильнее её, и требовала у жениха поединок. Показывала тяжёлый меч в ножнах, который выпросила в подарок у отца, – и все желающие сразу пропадали. Отец иногда пытался сосватать её за неженатых воинов в гарнизоне или сыновей соседей, но те, зная приём Нимуэ, шустро находили отговорки. В последние годы женихи её не беспокоили. Она была рада – а матушка всё это время, оказывается, продолжала на что-то надеяться.