Со дна сердца. Часть I. До сна

– Посмотрим, – уклончиво ответила Нимуэ.

– Ладно-ладно, – матушка снова закашлялась. – Иди-ка ты спать, и я тоже лягу. Пусть утро принесёт нам свет.

Нимуэ прижалась к материнской груди, послушала горячечно бьющееся сердце. Обняла мать и отпустила объятие.

– Добрых снов, – сказала она, встала со шкуры у очага и пошла к своей лежанке в глубине дома.

***

Утро опять застало Нимуэ у постели матери. Слушая крики петуха, объявляющего о начале летнего солнцестояния, Нимуэ пыталась вспомнить, как оказалась у тлеющих угольков разложенного на камнях костра. Ночью она совершенно точно ушла к себе, но, видимо, вернулась. Снова бесцельно смотрела на огонь и думала об Острове? Голова была пуста. Как и постель матери.

В доме пахло сухим тестом и молоком. Нимуэ нашла мать у большой печи, она только что достала пекарский камень с лепёшками и теперь, обжигая пальцы, но как будто не чувствуя этого, снимала румяные кружки теста на плоское глиняное блюдо. Рядом с тарелкой на столе уже стоял кувшин с молоком и крынка с овечьим сыром, залитым сывороткой. Значит, мать на ногах уже давно, успела не только замесить тесто и поставить его в печь, но и надоить овцу и спуститься в погреб за сыром.

– Доброе утро. Как ты себя чувствуешь?

– Всё хорошо, – улыбнулась матушка, и Нимуэ с облегчением не услышала в её голосе кашельной хрипоты. – Всё почти готово, буди младших. Эти лежебоки совсем не умеют вставать по петуху!

Как оказалось на самом деле, братья и сёстры Нимуэ уже проснулись, но не спешили вставать, а шалили, толкаясь, шепчась и ворочаясь на своих лежанках. Заслышав приближение Нимуэ, все разом затихли, закрыли глаза и притворились спящими, но старшая сестра, присев на корточки, сначала погладила младших по волосам, а потом защекотала, так что притворяться дольше уже не получалось. Растрёпанные и лукаво улыбающиеся, дети – двое мальчиков и двое девочек – гуськом потянулись за сестрой сначала к бочке с водой умыться, а потом и к столу, где уже ждали вытирающая руки полотенцем мать и завтрак.

– Не слышно ли вестей от отца? – спросила Нимуэ, на самом деле ни на что не надеясь: если бы новости и были, то вряд ли бы их сообщили матери другие женщины, раньше всех выбиравшиеся из своих домов подоить скот и собрать яйца у кур.

– Надеюсь, в ближайшее время что-нибудь услышим, – задумчиво ответила матушка, попивая молоко.

Уже несколько столетий бок о бок с народом Нимуэ жили римляне: в городах и поселениях у них были свои дома и мастерские, и их дети бегали по улицам вместе с детьми, чьи предки жили здесь тысячелетия назад. На высоких постах раньше было больше римлян, чем местных: чужаки собирали налоги, решали споры, руководили общественной жизнью. Долгое время и безопасность земель хранили римляне – возглавляли гарнизоны и набирали людей себе в командование, строили земляные валы-укрепления и поддерживали их работу. Всеми военными римлянами управлял присылаемый с большой земли военачальник – по-римски его называли дукс; его ставка была расположена в городе Эбрук на востоке от родного поселения Нимуэ.

Но несмотря на то, что вся власть над судьбами жителей была в руках римлян, не все чужаки были довольны. Некоторые, видимо, чувствовали себя несправедливо оторванными от родины своих отцов и лишенными богатства и радостей имперской жизни. Около трёх лет назад римляне подняли одно восстание за другим, сменяя сначала годных, потом неудавшихся предводителей, пока во главе войска не встал простой солдат4. Говорят, его выбрали, потому что он носил имя великих императоров – Константин. Этот Константин увел почти все войска на большую землю, захватил несколько принадлежавших Риму территорий и, по слухам, добился того, чтобы его признали равным римскому императору. Нимуэ никогда не видела этого Константина, но слышала о нём от отца, который служил в гарнизоне при их поселении и даже выезжал вместе с тигерном на отбытие Константина в Рим. Отцу удалось увидеть Константина издалека, и он описал его как спокойного и уверенного в своем величии человека чести, потом присовокупил к этому еще несколько похвал, что шли от воина к воину из города в город, из поселения в поселение, и Нимуэ с восхищением внимала им. Её очаровывали истории о героях прошлого, как и всех детей и некоторых её сверстников, что уж говорить о великих современниках? Она очень жалела, что Константин был где-то далеко от них – ужасно хотелось своими глазами увидеть, что за человек так сильно запал в душу воинам, раз они пересекли большую воду, следуя одному лишь его приказу.

После ухода солдат в империю потянулись и их семьи – там их теперь ждал почёт и уважение, ведь их отцы и сыновья возвели на трон нового властителя. На острове после такого остались лишь немногие римляне, которые привыкли жить здесь и видели в переезде больше хлопот, чем пользы, да те, кто связал себя брачными узами с женщинами и мужчинами из местных. Ушли градоначальники и старосты, и города и поселения оказались обезглавлены. Ток жизни замедлился.

Тогда-то и вышли вперёд те, в чьих жилах текла кровь гордых племенных вождей старых времён – кто-то хранил чистоту крови все эти годы, кто-то, как предки нынешнего владыки Койля, смешал её с римской. Несмотря на то что римляне отдалили их от власти, наследники местной знати сохранили авторитет и продолжали пользоваться уважением у местных жителей. Теперь они снова взяли бразды правления в свои руки.

Когда-то римляне разделили страну на шестнадцать регионов – на каждый по одному кельтскому племени, но управляли ими обычно сами римляне или потомки от смешанных браков. Теперь, когда римляне ушли, племенная общность вернула себе древнее значение и важность, и на месте тех регионов стали формироваться племенные объединения. Эбрук, где размещалась ставка римского военачальника, находился на территории региона бригантов – и предводитель местной знати Койль по прозвищу Старый (он разменял уже пятый десяток) занял римскую крепость. Выждал время, посмотрел, что соседи из других племён заняты внутренними делами и не оспаривают его права, и начал объединять под своим именем оставшиеся земли бригантов. В этом году он во всеуслышание объявил себя тигерном, предводителем племени бригантов со столицей владений в Эбруке.

В поселении Нимуэ, чуть в стороне от остальных хижин, ближе всего к лесу и Озеру стоял самый большой в поселении прямоугольный дом. Ежегодно, ещё до того, как римляне ушли, владыка Койль завел традицию проводить здесь с домочадцами зиму и лето. Со дня на день он должен был прибыть в поселение уже в звании владыки их земель. Неделю назад отец, как глава гарнизона, с небольшим отрядом выехал сопроводить правителя в поселение, а наёмные сезонные слуги из местных начали готовить к венценосным жильцам дом.

– Если Гвейла не успеет на праздник, она будет в ярости, – хмыкнула Нимуэ.

Единственная дочь Койля Старого, девица на несколько лет младше Нимуэ, обожала отмечать летнее солнцестояние в поселении и требовала у отца всегда приезжать именно к празднику. Семья тигерна исповедовала римскую веру, но Гвейла считала, что в деревенских плясках с огнями повсюду и цветами в волосах есть самое настоящее волшебство, и сердце её было открыто этому волшебству. Для Нимуэ летнее солнцестояние же обычно означало начало работы – как дочь главы гарнизона, она и сама умела ловко обращаться с мечом и луком, потому ей ежегодно поручали присматривать за Гвейлой. Хоть их и разделяла вера – Нимуэ, как и многие бриганты, верила в богиню-покровительницу их племени Бригид и других древних богов своих земель, – она была близка по возрасту Гвейле, да и одно только то, что она девушка, внушал больше доверия – дочь правителя была драгоценностью, от её замужества зависело благополучие всего рода. А за драгоценностями всегда находятся охотники, и чем ближе они к цели, тем опаснее.

Но вот день летнего солнцестояния уже наступил, а в поселении было по-обычному мирно – объявись за ночь повозки с гостями, слугами и скарбом, такой тишины бы не стояло. А значит, в этом году с поездкой что-то пошло негладко. Вместе с семьей тигерна задерживался и отец. Нимуэ это беспокоило, но матушка, судя по её безмятежному взгляду и ласковым хлопотам с младшими, совсем не волновалась.

После завтрака двенадцатилетний Кинан, старший ребёнок после Нимуэ и Айдан и первый сын, взялся убирать остывшие угли от костра, а Мэди, третья дочь, младше его на три года, принялась мести пол в доме. Последние дети в семье, любимец Нимуэ золотоволосый веснушчатый Тавини и родившаяся в один день с ним Тара, четырёх лет отроду, побежали глазеть на кур и гусей. Матушка, не кашлянув ни разу за всё утро, разглядывала стены и вслух думала, чем бы украсить их к празднику. Момент был самый подходящий – Нимуэ ласково коснулась маминого плеча и спросила:

– Есть ли для меня поручения? Или я могу ненадолго сплавать на Остров?

Матушка расцвела в улыбке.

– Конечно, ты можешь идти. Скоро придут Хашна и Айдан, они мне помогут, если я вдруг одна не справлюсь. А тебе, конечно, нужно проверить своё хозяйство. Почеши от меня за ушком Ати и Нив.

По настоянию матери Нимуэ взяла с собой крынку молока, лепёшку с сыром и оставшиеся с ужина кости для Ати. В дверях она столкнулась с Хашной – старшей служанкой, коренастой загорелой женщиной с косами цвета каштанового мёда, каждая из которых была толщиной с её же руку и блестела, словно змея. Хашна всегда приходила первой из их немногочисленных помощников по хозяйству. Она помогала матери кормить близнецов, когда у той пропадало молоко, а сейчас, когда дети выросли, а матушка болела, на ней были дом и еда. Хашна приветственно кивнула Нимуэ, заметила за её плечом хлопочущую матушку и посветлела лицом:

– Хозяйка сегодня на ногах? Добрый знак.

– Надеюсь, – ответила Нимуэ.

Снаружи начинало оживать поселение. Женщины выбивали пыль из плетеных ковров, подметали крылечки. Мужчины шли на площадь в сердце поселения готовить место под пир и танцы. Юноши и девушки с корзинами небольшими группками тянулись в лес: первые за хворостом для костров и ветками дуба для венков, вторые – за травами и цветами. Нимуэ попыталась найти среди них свою старшую подругу Бренну, но нигде её не увидела и примкнула к сверстникам следом, одна-одинёшенька.

На подходе к площади она заметила движущееся против толпы пятно – невысокую светловолосую девушку в синем платье и с пустой корзинкой. То была Айдан, сестра Нимуэ, младше её на четыре года. На прошлое летнее солнцестояние она вышла замуж и теперь жила в семье мужа, но иногда навещала родных. В последнее время, из-за болезни матушки, – чаще обычного.

Айдан заметила старшую сестру, лицо у неё помрачнело, она остановилась, прижимая корзинку к животу.

– Дай угадаю: ты не готовишься к празднику, – без обиняков и приветствий сказала она, буравя взглядом крынку и лепёшку в руках сестры. – Корзинки у тебя нет. Но ты и не дома.

Нимуэ не хотела оправдываться, но извиняющийся голос зазвучал сам собой:

– Матушке сегодня лучше, она отпустила меня ненадолго. Я скоро вернусь.

– Уж пожалуйста, – сестра поджала губы и, больше не взглянув на Нимуэ, прямо и твёрдо направилась к отчему дому.

Нимуэ снова стало стыдно. Конечно, это была её обязанность, а не Айдан, – быть рядом с больной матушкой и поддерживать её и хозяйство. Айдан наверняка хотела сегодня помиловаться с мужем, отметить годовщину свадьбы. Вместе с подружками пособирать цветы. Поискать травы, которые накануне назвала знахарка, а потом отнести их ей, чтобы скорее зачать ребёнка. Сестра очень хотела свою семью, большую, настоящую, с детьми, но боги пока их не даровали. Летнее солнцестояние – самый подходящий день, чтобы просить о таком…

– Я скоро вернусь, – повторила себе Нимуэ и поспешила к Озеру.

Из поселения к лодке можно было выйти разными путями, но сегодня Нимуэ специально выбрала тот, что проходил мимо дома тигерна. Да, от этой дороги нужно было дольше идти до лодки. Но Нимуэ очень хотела хоть глазком посмотреть на дом – может быть, всё же что-нибудь изменилось?

Дом стоял свежий и как будто умытый лучами утреннего солнца. Было видно, что его обмазанные глиной стены недавно подновляли. В небо поднимался дым. Снаружи уже было натянуто несколько цветочных гирлянд – наверняка кого-то отправили в лес ещё до рассвета, пока поселение не проснулось, и даже завтрак сунули с собой на дорожку. Но никого из слуг поблизости не оказалось. Нимуэ не решилась постучать в дверь с узкой стороны дома, чтобы не поднять тревогу: мало ли, подумают, что гонец от хозяев приехал. Если только он уже здесь не побывал… Нимуэ отогнала от себя пустые надежды и обошла дом, решив поискать кого-нибудь во дворе, в курятнике или стойлах.

Из ближайшего амбарчика как раз вышла грузная женщина в косынке с корытом в руках. Нимуэ узнала Леяд, одну из тех поселян, с кем у Койля Старого была договоренность наводить в дом порядок перед прибытием тигерна и его семьи. Нимуэ окликнула её, и Леяд сначала недоверчиво прищурилась, выставив руку козырьком над глазами – она не слишком хорошо видела вдаль, – но потом, когда Нимуэ подошла поближе, признала её.

– Доброго утра, светлого праздника, – быстро проговорила Нимуэ, сгорая от нетерпения. – Нет ли вестей от хозяев?

– Если бы, – досадливо отмахнулась Леяд. – Ждём, готовим угощения и украшения на праздник, вдруг сегодня будут. Но пока даже мимо никто не проезжал. Не случилось бы чего… Надеюсь, тигерн в добром здравии. – Она перекрестилась, и Нимуэ невольно задержалась взглядом на этом жесте.

У римлян раньше были свои боги, каждый из которых отвечал за своё дело, и Нимуэ и её народу была близка и понятна эта система. Некоторые римские боги даже оказались отражениями бриттских, как в речной воде. От отца Нимуэ слышала, что рядом со святилищем где-то на западе от них, где еще до прихода чужаков почитали богиню воды Сулис, римляне построили свой город и даже назвали его Акве Сулис – потому что посчитали местную богиню схожей с их богиней Минервой. А потом у римлян появился новый бог, заменивший всех остальных. Он брал на себя не одну какую-то задачу, будь то охота или домашний очаг, а всё и сразу и запрещал других богов. Конечно, и у народа Нимуэ были боги, отвечавшие за несколько дел – например, великая Бригид, в честь которой племя Нимуэ получило своё имя, была покровительницей и целительства, и военного дела, и домашнего очага – но в древнем прошлом великой страны вполне были женщины, сведущие сразу во всех этих делах, да и Бригид была не просто богиней, а матерью других богов и дочерью бога-миротворца. А вот на странную римскую веру, в которой одному богу обращались с любой молитвой лишь потому, что он в жизни много страдал, соплеменники и родные Нимуэ, да и она сама, смотрели с настороженностью и недоумением. Не было у этого бога ни понятного имени, ни долгой истории почитания предками, – как такому молиться?

Те, кто смешал кровь с римлянами, перенимали и их веру; кто-то перешёл в неё, чтобы быть ближе к власть имущим – то ли по первой причине, то ли по обеим сразу новую римскую веру исповедовал сам тигерн Койль и его дети. Но даже среди простого народа находились те, кто что-то да находил в этом странном боге. Вместе с римлянами они организовали небольшие общины, у них появились свои святилища и свои праздники. Чтобы почтить своего бога или обратиться к нему за защитой, такие люди делали странный жест – собирали пальцы щепотью, как будто собирались посолить пищу, и проводили по телу сначала от лба до живота, а потом от одного плеча к другому. Даже среди слуг владыки были такие люди, а Нимуэ раньше и не обращала внимания – её не слишком волновало, кто во что верит, потому что ей хватало своей веры в Бригид и других богов. А теперь, глядя на женщину перед собой, Нимуэ задумалась.

Когда она была ещё младенцем, римляне запретили у себя на большой земле любые верования, кроме нового бога, и приказали разрушать храмы старых богов. Вести об этом пришли на их остров, навели шума и беспокойства, но до сих пор пока никаких запретов не было… Должно быть, римлянам было не до местных верований… Изменилось ли что теперь? Римляне ушли, но что, если их вера далеко от дома Нимуэ стала сильнее и больше не нуждается в поддержке тех, кто её принёс? Что, если она захватила много новых умов и сердец – настолько много, что Койль и другие тигерны признали новую веру главной? Не потому ли владыка задерживается с приездом на праздник старых богов?

В тревожных мыслях Нимуэ попрощалась с Леяд и быстрее прежнего направилась к тому месту, где на привязи её ждала лодка. Нужно было на Остров, она и так сильно задержалась. Нужно было на Остров… Успокоить мысли.

2.

Cyfnos

[сумрак]

Нимуэ честно не собиралась проводить много времени на Острове, но одно дело потянуло за собой другое: накормить собак, выпустить куриц, пополнить кормушку для овец, вычесать репьи из их шерсти, вывести их за ограду вместе с Ати, убрать высохшие на солнце травы и висящую на верёвочках рыбу, проверить дно лодки… Когда хлопоты вроде бы подошли к концу, Нимуэ потянулась к стоящей в углу дома прялке. Обычно на прядение отводили осень и зиму, когда урожай уже убран, овцы подстрижены и нет другой возможности скрасить долгие вечера, кроме как болтовнёй да рукоделием. Но сейчас Нимуэ остро почувствовала, как соскучилась по этой трудоёмкой работе, и решила вытянуть несколько нитей. Солнце стояло всё ещё высоко, до обеда было полно времени.

Матушка стала учить Нимуэ прясть, когда ей исполнилось семь лет, и девочку сразу заворожило это дело. Больше всего Нимуэ нравилось самое начало работы – когда нужно аккуратно вытягивать волокна из кудели и, слегка скручивая их, создавать длинную и рыхлую, как курчавый, рассыпающийся на куски лесной мох, мягкую ленту. Было в этом моменте что-то особенно умиротворяющее, в то время как в остальной работе она видела бесконечные повторы – прикрепить волокна к веретену, раскрутить его, вытянуть новые волокна, отвести руку как можно дальше, намотать нить вокруг нижнего конца веретена, закрепить петлей на верхнем конце… Но было во всем этом и что-то упорядочивающее, расставляющее мысли по местам. Возможно, поэтому ей и захотелось заняться пряжей сейчас, когда в голове и сердце всё перемешалось.

У Нимуэ было две прялки – одна стояла дома рядом с материнской, другую, поменьше, ей несколько лет назад сделал отец для Острова. Кажется, это был его последний подарок, сделанный своими руками. Чем меньше у него становилось свободного времени для семьи, тем более обыденными и неудивительными становились гостинцы: блестящая римская монета, чарка для вина из бронзы, выструганная кем-то другим ложка с вырезанными кем-то другим узорами… Чем больше копилось таких подарков, тем дороже сердцу становились старые вещицы из прошлого – та же прялка, сделанная из цельного ясеневого пня, выкорчеванного из земли вместе с корнями. Отец раньше знал и умел столько всего – строить дома, складывать печи, выдалбливать лодки, вытачивать прялки, а сейчас всё это свелось к разговорам, звучащим в далёких гулких залах, да держанию руки на мече. Нимуэ скучала по былым временам.

Она тянула и тянула волокна, представляя, будто выпутывает мысли из комка в голове, отделяет одну от другой, выравнивает их, продумывает, а потом отпускает завершёнными. Как вдруг откуда-то издалека послышались крики, смех… Нимуэ встрепенулась. Отложила веретено и нити, размяла плечи. Прислушалась. Крики продолжали звенеть. Они были не испуганные, а радостные, но из-за них всё равно было как-то тревожно. Нимуэ отвыкла слышать такие резкие звуки на Острове.

Она вышла из дома, огляделась – никого; за пределами ограды – никого. Раздвигая ветви сначала елей, потом ив, пошла к воде осмотреться. Повезло – различила на слух нужное направление, увидела на другом берегу озера источник шума: белые пятна платьев и рубах, цветы, которыми махали в воздухе над головами, плеск воды. На летнее солнцестояние было принято купаться – вот и юноши и девушки, что она видела утром, закончили обирать лес и пришли на берег следовать праздничным обычаям.

Солнце стояло высоко, также высоко звенели голоса над неподвижной гладью озера. Сердце кольнуло неприятное чувство.

«Сколько я уже здесь?» – пыталась вспомнить Нимуэ, но в голову не приходил ответ. Она поспешила обратно в дом, убрала пряжу и закрыла дверь, мимоходом погладила собак, потом побежала к лодке.

Девушки и парни на берегу Озера, слава богам, расположились далеко от места, где она привязывала плоскодонку. Но они всё равно наверняка её видели, их взгляды скользили по её фигуре в лодке. Легко было представить, как кто-нибудь шепнёт: «Задавака! Не хочет с нами знаться!», а остальные закивают и засмеются – зло, презрительно. От этого стало не по себе, и Нимуэ невольно сгорбилась, будто стараясь укрыться, но вскоре стряхнула с себя это ощущение и налегла на вёсла.

Нужно было торопиться, поэтому она наспех привязала лодку, кое-как прикрыла её речным тростником и быстро пошла через лес. Глаз не различал ни единой прелести вокруг: ни качающихся травинок, ни скачущих в вышине белок, ни ярких цветов – только тонкую извилистую ленту тропинки перед собой. Кровь бешено стучала в ушах. Было жуткое чувство, что она опоздала к чему-то важному. К чему-то ужасному.

С громко колотящимся сердцем Нимуэ добралась до дома и открыла дверь. Замерла на пороге, почувствовав горькое торжество – дурное предчувствие не обмануло: в доме было тихо, снова горел костёр, матушка лежала в постели, закрыв рукой лоб и глаза. Над ней, сложив руки и хмурясь, стояли Айдан и Хашна. На краю материнской лежанки сидела, чуть сгорбившись, женщина с прядью седины в русых волосах и голубыми глазами, одетая, несмотря на солнечный летний денек, в тёмное платье, с тонкой паутиной вязаной шали на плечах. У её ног стояла прикрытая платком корзина с аккуратно связанными маленькими пучками трав. Бренна, дорогая старшая подруга Нимуэ. Злые языки поговаривали, что она ведьма. Но кормило и поило её – что и было более важно сейчас – знахарство.

Когда Нимуэ наконец вошла, все, кроме лежавшей на постели женщины, подняли на неё глаза.

– Матушка? – жалобно спросила Нимуэ, переводя взгляд с сестры на Хашну, со Хашны на подругу.

– Хозяйке снова поплохело, – с горечью пояснила Хашна. – Готовила ужин, прибирала дом, играла с детьми, как вдруг сильно закашлялась, так, что даже упала. Крови было много. – Она показала на темное пятно на земляном полу. – Побежали за Бренной.

Нимуэ досадливо прикусила губу: она и не задумывалась о том, что в случае беды за ней толком и не послать никого. Собственной лодки-то у её семьи больше нет, чтобы доплыть до Острова, а пока найдёшь кого-нибудь с лодкой в праздник…

– Где младшие? – выдавила она.

– Я дала им перебрать горох из подпола, – сказала Хашна. – Но они и так перепугались, потому и сидят тихо, как мышки.

Айдан, всю эту речь не сводившая с Нимуэ глаз, взяла со скамьи свою пустую корзинку.

– Раз сестра здесь, оставляю матушку её заботам, – сказала Айдан. – Мне пора к мужу и свёкрам, нужно приготовить ужин. – Она прошла к двери и обернулась на матушку, взгляд её погрустнел. – Я ещё зайду с утра. Если же что-то случится… – Голос её дрогнул, губы поджались.

– Мы позовём, – Нимуэ попыталась заглянуть сестре в глаза, но Айдан отвернулась, кривя лицо, и, нарочно задев её плечом, вышла из дома.

Нимуэ виновато опустила взгляд. Конечно, у сестры были все причины злиться.

Бренна покачала головой. Протянула руку к Нимуэ, тихо позвала:

– Иди сюда.

Нимуэ одним резким движением оторвалась от косяка двери, за который в тревоге схватилась рукой, и села на колени рядом с подругой.

– Здравствуй, – прошептала она, лишь мельком взглянув в участливое лицо подруги. Потом глаза тревожно заскользили по лицу матушки, отмечая покрасневшее лицо, тяжёлое дыхание, засохшие капельки крови в углу рта. – Всё очень плохо?

Бренна печально опустила взгляд.

– Боюсь, что да, милая моя.

Она бросила взгляд на Хашну; та, поймав его, мгновение постояла в нерешительности, затем всё-таки оставила их. «Как вы, мои зайчатки? Остался ещё горошек или дать ещё?» – вскоре раздался её голос из глубины дома.

Бренна продолжила:

– Сердце стучит громко и быстро, дышит она тяжело, лицо горит. Когда упала, жаловалась на боль в груди, сказала, что сильнее, чем раньше. Крови правда было много.

– Боги… – Нимуэ прижалась к материнской груди. В щёку и скулу отдались гулкие и частые удары, будто кто-то бил в набат. Женщина на постели в ответ лишь невнятно что-то простонала.

– Хашна и твоя сестра сказали мне, что с утра Кине было лучше. – Бренна погладила мать Нимуэ по сухой горячей руке, выпроставшейся из-под покрывала. – Похоже, после передышки болезнь ударила сильнее, и Кина с этим не справилась. Сейчас она вся в тисках болезни и, думаю, даже вряд ли слышит нас.

– Как же так! – горько воскликнула Нимуэ, из глаз её всё же брызнули слёзы. – Как несправедливо! Мы все так надеялись, что она поправится, так радовались утром… И отца до сих пор нет…