По местам стоять, главные машины проворачивать!

В зале нарисовались две девицы. Они взяли свои коктейли у стойки, встали и начали осматривать зал, пытаясь отыскать свободное место. Мест не было. Митька встал, подошёл к ним и пригласил за свой столик. Отказываться они не стали. Он же где-то раздобыл и приволок и стулья для них. Познакомились. Девчонки из тряпочного, ну, это, института лёгкой промышленности. Одна из девчонок особенно выделялась. Она была достаточно высока, шикарные распущенные по плечам волосы, и всё остальное очень даже симпатичное, как говорится, всё при всём. В общем, красивая. Митька именно её стал обрабатывать. Интеллигентно, на Вы, по другому в таком заведении совсем нельзя. А кому ещё из сидящих за столом этим заняться. Конечно, Митьке, герой, моряк со знаком «За дальний поход» на груди. Митька развернул грудь, правую её половину, на которой висел знак выпятил как-то вперёд. Знак свой так между делом, вроде бы как невзначай пару раз теранул рукавом форменки, придавая ему дополнительный блеск. И после этого Митька первым делом внимание девушки на знак обратил. Объяснил ей, что это такое, то, что не всем его дают, его надо заработать в долгих и далёких морских походах. Народ, сидящий за столом скромно молчал, сказать им нечего, Митьке они совсем не конкуренты.

– Плавает только…, – снисходительно начал Митька поправлять девушку, задавшей ему какой-то вопрос, чуть замявшись, не став уточнять, что же в конечном итоге плавает, – ну, сами понимаете что. А корабли ходят.

Понятное дело, Митьке виднее. Подогретый портвейном и уже вторым по счёту стакан коктейля он, обычно немногословный, впал в полное словесное недержание. В общем, его, как сказали бы классики, несло.

– А знаете, Вы?… – Митька резкими щелчками сбрасывал пепел сигареты в пепельницу, также резко поворачивал голову к сидящим рядом с ним девушкам, спрашивал он у них, и не дожидаясь ответа, что, конечно, она не знает, как-то снисходительно и покровительственно говорил ей о тяжести и суровости жизни моряка, всегда сопряжённой с опасностями, о штормах и тайфунах, кораблекрушениях, при этом периодически поглядывал на свой знак…Вспомнил случай, когда он в жесточайший шторм был смыт за борт, но выжил, то ли три дня, то ли четыре держался на воде, потом всё стихло, его нашли и подняли, а ещё до этого он отбивался от акул, выжил только чудом. В общем, как в известной песне раз пятнадцать он тонул, при этом погибал среди акул, но всё это ему, моряку было не страшно совсем, даже глазом не моргнул. У Митьки горели глаза, он жестикулировал своими руками, и говорил, и говорил…

– А знаете, Вы?… – и нёс дальше об экзотики далёких южных морей и океанов, о чудищах морских, заморской жизни, о пирамидах Египта, храмах Греции. Везде он был и всё он видел.

– А знаете, Вы?… – и дальше словами воинских уставов о полной тягот и лишений морской жизни, которые моряки переносят стойко, о том, что чаще в жизни моряк находит приют в корабельная каюте чем на берегу дома, о том что моряк годами не видит родную землю, в общем, говоря словами известного писателя-мариниста, дом мой – корабль.

Начал Митька приближаться и к главной цели своего красноречия. Начал говорить о том, что как важно, чтобы моряка любили и ждали на берегу, о том, что не каждой девушке под силу вот так долго и верно ждать.

Народ балдел. Врёт же собака, но, тем не менее, скромно молчал.

– Да, да, – говаривали девицы, с любовью и уважением глядя на Митьку, – ах-ах. Надо же, как интересно – качали головой, восторгаясь им.

Митька покорил их. Всё можно брать, обоих сразу, тёплых и расслабленных, конкурентов нет. И вот он уже танцует с самой красивой из них, крепко прижав её к себе, и всё что-то говорит ей и говорит на ухо. Она томно положила ему голову на плечо. И вот она уже у него на коленях, и руки Митькины в очень даже интересных местах… И опять его рассказы о море и жизни моряков.

– А Вы не скажете, где находится Баб-эль-Мандебский пролив? – неожиданно спросила та девица, которая на колени посажена не была. То ли ревность у неё взыграла к собственной же подруге, то ли на самом деле просто проявила интерес. Об-она! Вот она, та самая язвительная торпеда, пущенная острым язычком девицы в Митьку. У него раскрылся рот, отвисла челюсть, он беспомощно захлопал глазами, лицо и уши загорелись жаром и густо покраснели. Его географических познаний не хватило на маневр уклонения. Не знал он, где находится Баб-эль-Мандебский пролив. Торпеда достигла своей цели, влетев в Митьку аккурат ниже его ватерлинии. Пробоина, вода пошла в отсеки, уменьшая запас Митькиных душевных плавучести и остойчивости, приводя последнюю к отрицательному значению с последующим опрокидыванием от мучительного стыда. «Осадка» Митькина начала расти. Он как-то сжался, стал медленно погружаться в свой стул. Появился и крен с дифферентом в придачу. От совсем недавней гордой Митькиной посадки, исключительно прямо и на ровном киле, ничего не осталось. Весь словесный пар его вылетел в один прощальный гудок. Мореман хренов! Надо же так влететь. Не преподают географии в пароходной механической школе, в физико-математическом интернате же география предмет, можно сказать, совсем не основной. Молчание затянулось. Митькины приятели с трудом сдерживали смех, вместе с тем радовались, что вопрос был задан не им, они тоже ничего не знали о том проливе, пузыри бы пустили так же, как и он. Девица, сидящая у него на коленях, как-то отстранилась у него и начала всматриваться в него с каким-то ожиданием. Митька молчал.

– А Саргассово море, Вы не скажете, где находится? – пустила свою вторую язвительную торпеду та же девица, не давая Митьке опомниться.

И тут Митька уклониться не сумел. Второе попадание. Она добила его окончательно. Всё, Митька тонет, позорно спуская флаг. Погибает, и увы, сдаётся. Его челюсть отвисла ещё больше, глаза захлопали ещё быстрее, на них навернулись то ли от обиды, то ли от смущения слёзы, лицо и уши загорелись уже нестерпимым жаром и из красных стали бурыми. Показалось, что знак «За дальний поход» на его груди потускнел, и Митька как-то непроизвольно прикрыл его рукавом форменки. Всё рухнуло в одно мгновение. Девица освободила Митькины колени, села на свой стул. Молча все допили свои коктейли. Девицы собрались уходить. На просьбу проводить той, что совсем недавно сидела на его коленях, Митька ответил гробовым молчанием и сопением. Они ушли, язвительно поблагодарив за приятно проведённое время. Народ за столом безмолствовал.

На следующий день Митька, в тайне от всех, пошёл в читальный зал училищной библиотеки. Взял Большую Советскую энциклопедию, наиболее подробный географический атлас. Нашёл злосчастные пролив и море, прочитал всё, что было о них написано в статьях энциклопедии. Все остальные, при инциденте так же присутствовавшие, то же библиотеку посетили. И тоже тайно. Видит бог, полученную информацию они запомнили на всю свою оставшуюся жизнь. Но ни у Митьки, ни у его приятелей больше о Баб-эль-Мандебском проливе, Саргассовом море никто и никогда не спрашивал.

Выпуск разбросал приятелей по разным флотам. После выпуска Митька Кулаков и ещё один из той компании оказались на Тихоокеанском флоте. Митьку к третьему году службы на кораблях доконала язва желудка, списался он с плавсостава и ушёл командиром роты в одну из гражданских мореходок, потом там же стал преподавателем военно-морского цикла. А приятель его увидел Баб-эль-Мандебский пролив, и ни один раз к тому же. Неоднократно на корабле он проходил его, стоял на якоре у острова Перим, делящего пролив на два прохода. До Саргассова же моря он не дошёл. Другой Митькин приятель попал на Север, тот Саргассово море увидел. Свои знаки «За дальний поход» они, да и многие другие их сокурсники, обрели уже на флоте. Те походы были гораздо длительнее по времени, порой чуть ли не до года, районы плавания гораздо удалённее, чем переход из Севастополя в Кронштадт. Нацепили они те знаки на свои тужурки под училищные поплавки, и носили их с гордостью. Наверное, и до сих пор они висят на старых тужурках, висящих в платяных шкафах рассадниками моли, у моих однокурсников, теперь поголовно отставников. И цена их знаков была выше чем того, Митькиного, уже потому, что ходили они в море не курсантами-практикантами по большому счёту без непосредственных обязанностей по заведованию и корабельному расписанию, что подчёркивалось нулём в их боевых номерах и позволяло спать беспробудно, числи почти пассажирами, а ходили, исполняя обязанности командиров боевых частей, групп, и были они ответственны за десятки людей и механизмы, и каждый час похода требовал от них решения и действий. А это ох как не просто.

Вот и всё. Читать надо больше, чтобы потом, вдруг не погружаться в скорбь, не проливать слёзы, не хлопать глазами, не сидеть с открытым ртом, не мучаться от стыда, а нормально и грамотно исполнить маневр и уклониться от идущей на тебя или в твои ворота, стоящие в кустах винограда, подобной язвительной торпеды.

БАЛЕТОМАН.

У Димы Башарова не с того, не с сего, как-то вдруг, обнаружилась страсть к опере и балету. Раньше никогда этого в нём не наблюдалось. А тут после более чем двухмесячной стажировки на флоте с началом дипломного проектирования, за два месяца до выпуска эта самая страсть проявилась. Страсть патологическая можно сказать, проявляющаяся практически ежедневно, перерывы только на время несения дежурно-вахтенной службы у ротного станка. Обстановка для ежедневного удовлетворения страсти вполне располагала. Если совсем недавно на увольнение строился весь факультет с пятым курсом на правом фланге, да ещё за всякие там нарушения формы одежды пятикурсника позорно выводили из строя. То теперь выход из системы уже свободный, местным и женатым, если жена под боком, добро до утра, не тем и не другим такое не дозволено, но всё равно и таковым зависнуть где-нибудь на ночь непроблематично, только дежурного по роте предупредить надо, чтобы не ждал и не нервничал. Народ по поводу такой Диминой страсти теряется в догадках: откуда что взялось. Надо заметить, что этот вид искусства в курсантских кругах никогда не почитался. Ну что делать, не доросли ещё до высокого искусства. В театр музкомедии, что на Ракова, ещё как-то ходили. Некоторые абонементы приобретали в филармонию, капеллу. Но после одного, от силы двух разового посещения больше туда не ходили. Что там делать. Буфеты никудышные, пива и вина нет. Не понимает народ Диму, потомка тракториста одной из деревень Среднего Поволжья. Попытки приблизиться к высокому и изысканному искусству у народа были на 1-м ещё курсе. Как правило, мало, что из этого получалось. «Ночь над Днепром» Куинджи в Русском музее или там «Даная» Рубенса в Эрмитаже были им понятны. Восторгало искусство художников уже потому, что сами не способны так же положить на холст краски. А вот Пикассо и иже с ним, всякие абстракционисты в том же Эрмитаже, нет. Казалось, дай мне кисть в руки, краски, и я сам наляпаю на куске холста какой-нибудь абстрактный хаос. Тот же чёрный квадрат Малевича в одно мгновение изображу даже без помощи линейки или рейсшины, транспортира, треугольника и разных там других чертёжных инструментов. Чего, чего, а уж чертить в училище научили, все пять лет без передыха за кульманом. А тут даже не по себе становилось, когда толпящиеся около их картин люди вздыхали, томно наклоняя голову и глядя на картину с разных ракурсов, -ах-ах-ах, -ох-ох-ох! Да, они что-то видят тебе неведомое, улавливают смысл, а ты нет. Ну что, значит с головой у тебя не всё в порядке, не понять тебе всего этого. Вот и с оперой, и балетом к нему в придачу, примерно тоже самое. А, может быть, решил Дима напоследок, перед выпуском и распределением в какую-нибудь флотскую дыру, приблизиться как-то к прекрасному, высокому. Тогда понятно это. Потом после выпуска он окажется на Тихоокеанском флоте, в Советской гавани, будет командиром моторной группы на старушке-лодке 13-го проекта, которая к тому же ещё будет старше его по возрасту лет на несколько. Но ничего лодка ещё будет ходить в автономки, доберётся даже до Южно-Китайского моря. В Совгавани театра оперы и балета точно не было. Справедливости ради надо сказать, что театр всё-таки там был, но драматический, флотский театр. Правда удивительно было, почему единственный флотский театр располагался не в главной базе – Владивостоке, а именно в Совгавани. Ну со временем будет понятно и это. Оклад то в Совгавани полуторный.

– Дима, ты куда? – задают ему вопросы сразу за КПП, – пойдём пиво что ли попьём.

– Нет, ребята, я в Малый оперный, там сегодня «Лебединое озеро» дают, – отмахивался от соблазнительных предложений Дима, ранее никогда от подобных предложений не отказывавшийся, и устремлялся на местный железнодорожный вокзал на электричку до Питера.

Есть такой театр на Литейном. Малый театр оперы и балета. В общем, любопытство, а может быть и зависть от появившейся тяги в человеке к высокому, народ замучили. Обратили внимание на одну тонкость: из театра Дима возвращался, как правило, далеко за полночь на последней электричке из Питера, при этом основательно кренился и рыскал по курсу, или же утром, но тогда уже припухший и с метровым перегарным выхлопом из своего газохода. Здоровья в нём было на семерых. Портвейна, не смотря на вроде бы ещё неокрепший организм, мог выпить немереное количество. Сказывалось детство, проводимое летом на каникулах в битвах за урожай на тракторах и комбайнах среди людей стойких и закалённых.

Некоторые решили тоже, как и Дима, в последние месяцы пребывания в Питере приобщиться к высокому искусству, научиться оценивать и восторгаться разными там па, фуэте, тенорами, сопрано колотурными и обычными. А то придёшь на флот серым, как штаны пожарника в области искусства, вроде как и не совсем удобно будет. Один из Диминых приятелей напросился в театр вместе с ним. Поехали. На вопрос по приобретению билетов Дима ответил коротко, что не надо их брать так пройдём. На вопрос, а что дают в театре, так же коротко – тебе не всё ли равно, раз увязался, балет сегодня. Прошли так. Через служебный ход. Оказывается, вахта Диму знает, принимает за своего. Попытки приятеля сразу же проверить театральный буфет, Дима пресёк сразу, сказав, что ещё не время. Так что по сухому пришлось фланировать в фойе среди прочей публики. Слышались разговоры о каких-то артистах, премьерах, всякие восторги по поводу кем-то взятой высокой ноте и всяком другом совсем непонятном. Прозвучали звонки, приглашающие публику в зал. Знающий здесь всё Дима в зал совсем не торопился. Вот и третий звонок.

– Дима, пошли, где там наши места. – нетерпеливо дёрнул его за рукав напросившийся в театр приятель.

– А мы туда не пойдём, – просто ответил Дима, – Мы теперь с тобой пойдём в буфет.

В буфете публики уже не наблюдалось. За стойкой стояла довольно-таки крупная по габаритам девица, от которой веяло какой-то перезрелостью.

– Наталья, привет, – бодро помахал ей рукой Дима, подойдя, чмокнул её в щёчку, – знакомься, мой приятель…

Наталья, чуть смущённая от поцелуя в присутствии незнакомого ей человека жеманно протянула руку. Дима занял место за столом, знаком показал приятелю, что пора и ему присесть.

– Дима, что вы будете? – спросила из-за стойки буфетчица Наталья.

– Наташа, что ты спрашиваешь, как всегда, – бросил ей в ответ Дима.

Через пару минут стол был накрыт. Стояло марочное вино, пиво, бутерброды. «Балет начался». И продолжался он до антракта. В антракте Дима с приятелем опять фланировали в фойе, уже подмоченные. После третьего звонка второй акт балета для них продолжился в том же буфете. Жаль, балет был всего двухактным.

После окончания спектакля Дима с буфетчицей Натальей поехал к ней домой, явно отрабатывать бесплатное прикосновение к высокому искусству. Его приятель, значительно повысивший свой культурный уровень, так близко прикоснувшийся к высокому искусству, на последней электричке покинул Питер. Кренясь и рыская по курсу, добрался он до стен своей системы. На вопросы приятелей о впечатлениях о балете ответить толком не смог, только мычал, окал, беспрестанно икал, наконец, поднял большой палец вверх и пробормотал что-то наподобие – во-о-о. После чего бездыханным, не раздеваясь, рухнул в свою койку. Дима появился утром, привычно уже для всех припухший, с перегарным факелом. До обеда спал в дипломантской на стульях. После обеда что-то считал по диплому, ширкая логарифмической линейкой, пытался за кульманом что-то чертить. А вечером Дима Башаров снова поехал в Малый театр оперы и балета, кажется, там давали оперу.

ЗА КОМПАНИЮ.

В заголовке точно ошибки нет. На флоте есть кампания и компания. Вещи, надо заметить совершенно разные. Первая – это и этап войны на суше и на море, обусловленный календарными сроками и сезонным периодом года, это и период плавания кораблей флота в мирное время, правда, это понятие уже как-то отжило, но сохранилось в том виде, что современный корабль может быть в кампании и вне её. В кампании – значит, корабль исправен, способен выйти и выполнять задачи в море, отработал задачу по своему приготовлению к бою и походу. На стеньге у него и днём, и ночью, в море и на якоре, у стенки, в любую погоду весело полощется, спускаемый только по приказу командующего флотом, когда корабль «убит» и не на что не способен, длинный узкий красный флаг, именуемый вымпелом. Он денег стоит. Поэтому его ещё на флоте зовут длинным рублём. Из расчёта 30-ти % от оклада матроса с его табачными копейками, в описываемые времена, как раз получается рубль морского денежного довольствия. Кампанией на флоте можно обозвать и работу какого-то агрегата или механизма в течении какого-то времени. Ну, того же ядерного реактора, к примеру, его работу до выгрузки активной зоны. Компания же – это предприятие или их объединения, наконец, просто группа людей, проводящих вместе время. Вот о ней и речь пойдёт. За кампанию в былые времена даже награждали, вот 20 кампаний, при другом раскладе и 18, и 8, будь добр, получи на грудь 4-й степени орден, при чём совсем не слабый, Георгий целый. Да и сейчас за «кампанию» можно схлопотать и орден, и медаль За компанию же, чаще была кара чем награда. Потому как за компанию – это значит заодно, за кампанию же так толковать невозможно. За компанию, говорят и жид удавился, что тут говорить о всех прочих, в крови это у нашего народа. В компании, как и на холяву, и уксус не только приятен, но и сладок. Видит бог, все войны за компанию выиграны. Вот встаёт народ в атаку, вокруг пули свистят, снаряды и мины рвутся, страшно. А вот встаёт в соседнем окопе орёл какой-нибудь, тут же мысль – а я что, хуже что ли, – ну и вперёд, а там победа.

Мой училищный приятель, совсем не хулиган и не разгильдяй, пожизненно страдал за компанию. Похоже, всегда считал, что он не хуже других. Вот идёт он со своим корешком в родную систему. Умно идут, часа так за два до окончания увольнения, чтобы не нарваться на неприятности, исходящие от начальства, потому как портвейна поднабрались по самую завязку. Сконцентрировавшись, что бы по курсу не рыскать, свой крен и дифферент не демонстрировать, благополучно преодолели калитку КПП. Одного из них на горшок потянуло жидкий балласт продуть, так как он с курса сошёл и отвлёкся на несколько минут. Другой тем временем вышел уже во двор училища. Тот, с продутым балластом, значительно облегчившись, можно сказать всплывшим уже в позиционное положение, ту же дверь открыл, да прикрыл сразу. Там за дверью, на улице корешок его стоит перед замом начальника факультета по учёбе, капитаном 1 ранга. Всё ясно, залетел, взят на лету или на взлёте. Последствия будут страшными. И вот тут то кульминация, потому как все мы за компанию горой стоим! Видел же, всё предельно понял, давай малым ходом, вдоль стеночки двигай по коридорам до своей роты. Нет, ну что вы? Кореша взяли, а его нет. Нет, так не пойдёт, надо с этим разобраться. И он решительно открыл дверь, отпустил её, не придерживая, как будто желал, чтобы она обязательно хлопнула настолько громко, чтобы начальник сразу же обратил внимание на него, и двинулся к заму начфака. Ну и разобрался, получив тот же месяц без берега от командира роты, что и корешок его. За компанию.

Через некоторое время он в числе других оказался на практике в Таллинне. Практика не корабельная, заводская на местном СРЗ. Народ живёт во флотском экипаже, контроля по сути ни какого, увольнение хоть каждый день. Невиданной доселе экзотики вдыхают. Эстония это же совсем как заграница. Попивают глинтвейн в баре не далеко от Толстой Маргариты. Кайфа не понимают, долго ждут, когда глинтвейн остынет и можно будет проглотить его залпом, а ускоряя процесс даже дуют на него как на горячий чай. Знаменитый ликёр «Ванна Таллинн» попробовали. Вкуса по началу не оценили, потому, как пили его чуть ли не полными кружками и если не залпом, то в два глотка точно. Пивные автоматы в забегаловке, что недалеко от железнодорожного вокзала, впервые увидели. Конечно, попробовали. Ощутили и некоторую неприветливость со стороны местного коренного населения. Наладить связи с местными, коренными так сказать, девицами не получилось. Чурались они нашего брата почему-то, зато с некоренными контакт был налажен полный. Деньги, как всегда быстро кончились, так что пришлось перейти на напитки попроще. Практика подходила к своему концу, компания, в которую входил и мой приятель, решила устроить отвальную. На оставшиеся деньги купили портвейна, плавленый сырок на закуску и отправились в знаменитый парк Кадриорг. Посидели, попили, поговорили. Да и наладились на танцы в другом парке. Пустые бутылки не выбросили, а аккуратно уложили в портфель, чтобы утром сдать и побаловаться пивком.

На танцах оторвались по полной программе. Но вот по их завершению один из их компании не понравился начальнику патруля. При выяснении, понятное дело, он уловил соответствующие ароматы, оценил посадку, прямой она не была, крен и дифферент в наличии. Всё, уже патрульные вяжут орёлика. Его вяжут, а моего приятеля нет. Всё слепилось уже, что тут прыгать, попал в дерьмо, так что тут чирикать. Стоишь в отдалении, в темноте, кусты рядом, так и стой себе, не дёргаясь. Мой приятель решил всё по-другому, вернее, как всегда: так дело не пойдёт, надо разобраться, а может быть подумал о том, что это он опять из компании вылетел, и двинулся к начальнику патруля. Понятное дело, был взят тоже, загружен в кузов 66-го ГАЗа вместе с портфелем, набитым пустыми бутылками. Ночь оба провели на голых нарах в одиночных камерах Таллиннской комендатуры. При приёме их в опись сдаваемого барахла: документов, ремня, шнурков, – были вписаны и пустые бутылки из портфеля, их количество и ёмкость. Утром, когда пришёл забирать их старший практики, старый и больной капитан 1 ранга, в числе прочего по описи ему вернули и пустые бутылки. Стыдно было страшно, за бутылки особенно. По возвращению с практики от суток ареста и отсидки на губе у Лёлика, спасло только то, что старший практики, возможно опасаясь каких-то неприятностей, которые будут у него за то, что не обеспечил нормальной дисциплины в вверенной ему команде, историю эту выносить не стал. Сидеть на гауптвахте пришлось бы точно. Но командира роты всё же в это дело посвятил, месяц без берега нарисовался тут же. Компания увидела «свет», вышла то есть за стены системы когда не только поменяли верх с белого на чёрный, но и форму гвоздь ввели, то есть через пару месяцев.

Весной опять компания образовалась. Глухой ночью возвращались в систему через парк. До того опять посидели, кушая всё тот же портвейн. Тут на пути мотоцикл с коляской. Жёлтый такой. Милицейский, в общем. Корешок моего приятеля, заявил, что он устал, ему тяжело идти. Оседлал мотоцикл, взялся за руль, крутит им, при этом ещё испускает звуки типа «фр-р-р-р-р», в общем, едет. Так что приятель мой? Вместо того, чтобы этого идиота с мотоцикла стащить и доволочь до училища, запрыгнул на заднее сидение и тоже «фр-р-р-р-р». Ехали, пока хозяева не подошли. Повезло. Милиционеры не злобливыми оказались. Посмеялись от души, довезли до выхода из парка. Могло всё получится совсем по другому, сдали бы в комендатуру и все дела.

На стажировке пятого курса, в Североморске опять компания, опять за компанию. В тамошнем доме офицеров нарисовались. По наглому завалились в кафе и шампанского там напузырились, наложив его на принятый до этого ром «Гавана клуб» под треску горячего копчения и маринованные огурцы. Одного из компании патруль взял. Приятеля же моего опять же нет. Ну что опять дело сделано, что тут из штанов выпрыгивать. Нет, обиделся на начальника патруля, кореша взяли, а его опять не берут. Попёрся в комендатуру сам. Пришёл, добился аудиенции у дежурного помощника коменданта. Долго уговаривал его отпустить кореша, в противном случае, взять и его. Тот от предложения отказывался, в конце концов, просто выгнал его чуть ли не пинками. Ушёл обиженный, не получилось на сей раз за компанию выступить. Ну что ж, бывают срывы.

А потом, на флоте, уже при офицерских погонах влезал он в дела разные за компанию регулярно. Но один раз не повезло. Аккурат после парада по случаю дня Военно-морского флота загнали их корабли в чужую базу. С друзьями, обретёнными на флоте, собрались оторваться в городе. Так приятель мой тоже добро на сход у помощника выклянчил, благо командира не было. Да вот командир дивизиона прямо с катера, идущего в город, снял. И что в итоге? Друзья после бурно проведённого вечера в ресторане попали в крупную драку, потом в милицию, затем и в комендатуру, где и провели ночь на нарах. И вот трагедия у него, что он туда не попал, что морда у него цела, на нарах не полежал. Даже обиделся на комдива за то, что он ему сход зарубил.