По местам стоять, главные машины проворачивать!

Выйдя, Шура постоял, подумал, да ещё разок повторил тот же галс с портвейном и бутербродом. Часть дела Шурой было сделана. Настроение портвейном было поднято ещё выше. Для полного счастья оставалось только охмурить какую-нибудь красотку, если повезёт так и сотворить с ней что-нибудь и большее чем читать ей любовную лирику Пушкина или Лермонтова, когда-то тоже гулявших по этим паркам. Жорево и порево – это очень здорово, расхожая формулировка флотских потребностей. В парке для этого всё есть, даже в город выходить не надо. Подвернувшаяся на одной из аллей пассия Шуру озадачила. Любвеобилен Шура был до умопомрачения. Умудрялся за не так уж продолжительное по времени увольнение в город встретиться ни с одной красавицей, предварительно назначив свидание по телефону-автомату с неизменным пятаком на верёвочке, ещё и познакомиться с новыми. К третьему курсу Шура уже совсем запутался в своих беспорядочных связях, частенько путал имена, звонил и договаривался о свидании вроде бы с одной, как он сам думал, а на свидание появлялась совсем другая. Самое интересное происходило тогда, когда он начинал знакомиться и подбивать клинья к какой-нибудь старой знакомой. Он рассыпался в комплиментах, нежно касался локотка, а ему говорили о том, что они уже давно знакомо. Здесь произошло то же самое. Пришлось Шуре ссылаться на некоторое ухудшение зрения от недостатка витаминов после длинной холодной зимы и затяжной весны, слишком яркое солнце, обилие жизненных проблем. Понят и прощён не был. Разошлись по разным аллеям парка. Но Шура, уже привыкший к подобным регулярно повторяющимся форс-мажорным ситуациям, совсем не унывал и не огорчался. Гуляя среди вековых лип, клёнов, вязов, античных скульптур, дворцов, он продолжал радоваться жизни, пробавляясь пивом. Радовался и пил пиво до определённого времени. Летняя жара, портвейн в количестве двух стаканов, последовавшее за ним пиво своё дело сделали, догнали молодой организм, развозя его. Не следовало бы так форсировать события. Что поделаешь, молодость, она не знает ни границ, ни меры. Уже через два часа с того времени, как Шура перемахнул забор, он дошёл до состояния полной готовности. Опыт говорил ему, что пора вернуться в стены, пока не нарвался на патруль со всеми вытекающими последствиями этой встречи. Шура двинулся по аллеям парка в сторону училища. Выходя из ворот парка, он увидел стоящего на противоположной стороне улицы у угла училищных стен дежурного по своему факультету. Выдержки не хватило. Задёргался, заметался, выдавая себя. В затуманенной портвейном и пивом голове решение на действия безнадёжно запаздывали. Их глаза встретились. Дежурный всё сразу понял.

– Товарищ курсант! Ко мне! – требовательно скомандовал дежурный по факультету.

На приказание Шура отреагировал сразу. Рванул, что было сил, но не обратно в парк, а наискосок через дорогу к КПП училища. Завизжали тормоза, едущих по дороге машин. Вдоль корпуса затрусил и дежурный по факультету. На повороте за угол к спасительному КПП Шуру занесло, и он врезался в кучу недавно привезённой земли для клумб. Он упал, пропахав кучу своим телом, превратив свою совсем недавно ослепительно белую форменку в чёрную тряпку. Шура тут же вскочил и ринулся к дверям КПП. Вихрем пролетел незакрытую на запор дежурным мичманом калитку и по длинным коридорам ринулся к помещению своей роты. Бежал к своему укрытию отчаянно, уже не соображая, что на его пути кабинеты факультетского начальства, пугая редких курсантов, попадавших ему на пути, заставляя их прижиматься к стенам, освобождая ему дорогу. Взбежав по трапу на второй этаж, он влетел в роту, поразив своей чёрной, вымазанной в земле форменкой, дневального, тоскующего в полном одиночестве у дежурного станка. Сидящий в этот выходной день безденежный, погрязший в учебных задолженностях и наказанный сроками без берега за всякие прегрешения люд, включая и дежурного по роте, на спортивных площадках и в зарослях кустов грелся на солнышке. Пролетая мимо опешившего дневального, Шура истошно крикнул: « Миша, бритву давай! Быстрее бритву!!! И ножницы давай!», – и скрылся в кубрике. Дневальный, не уточняя причин вдруг возникшего аврала, ринулся к своей тумбочке, достал бритвенный станок и стал судорожно заправлять в него лезвие. В углу, у своего раскрытого рундука Шура с треском, обрывая пуговицы сбрасывал с себя форму, запихивал её в рундук, судорожно, не попадая в штанины ногами, матерясь, натягивал на себя робу. Дневальный сунул ему в руки станок. Ножниц не нашлось. Шура, схватив станок, уже переодетый в робу, босой бросился в умывальник. Дневальный за ним. Без мыла, только смочив холодной водой лицо и станок, Шура нервно и спешно начал сбривать свои роскошные усы. Из умывальника он вышел уже без усов. От них осталась только окровавленная верхняя губа и стекающая по подбородку кровь, в точности копировавшие форму Шуриных усов. Голова его была мокрой. Видно держал её нещадно под струями холодной водой, пытаясь как-то привести себя в более или менее рабочее состояние. Благоухал ещё и вылитым одеколоном, полфлакона на это дело пустил, не меньше, стремясь таким образом скрыть своё портвейно-пивной факел изо рта. С надеждой, что пронесло на сей раз, Шура направился в кубрик залечивать свои порезы. С момента его старта прошло чуть больше пяти минут.

В дверях роты появился вспотевший, с раскрасневшимся лицом, запыхавшийся дежурный по факультету.

– Смирно! – подал команду дневальный и, приложив руку к головному убору, двинулся с докладом к дежурному, – Товарищ капитан 3 ранга, за время моего дежурства происшествий не случилось. За дежурного по 23-й Аз-роте дневальный курсант Янов.

Не дав команды вольно, ничего не сказа и не спросив, дежурный по факультету устремился в кубрики роты. В последнем, по пути его следования, кубрике, в углу у рундуков сидел на корточках, повернувшись задом к проходу, Шура.

– Товарищ курсант, – окликнул его дежурный по факультету.

Шура медленно и обречённо выпрямился в полный свой рост, медленно повернулся и застыл с опущенной головой.

– Вот он! Я узнал его! – радостно и удовлетворённо прокричал капитан 3 ранга.

У Шуры забегали глаза. Потом вдруг он как-то чуть-чуть присел, удивлённо округлил глаза, открыл рот, верхняя губа которого была заклеена кусочками окровавленной газетной бумаги, расстелился «шлангом» и возмущённо закричал дежурному по факультету: «Нет, это не я! Тот был с усами!!!»

В общем, не спасли Шуру сбритые усы. В своей объяснительной он написал, что, будучи в увольнении, ему очень хотелось пить, от жажды прямо таки умирал, ведь, сами знаете, какая жаркая погода была. А воды под рукой не было, не простой, не какой-нибудь там газировки. Ну и чтобы не умереть от жажды он выпил кружечку пива, маленькую такую, даже не допил её, так только горло промочил, но ввиду того, что было очень уж жарко, сами знаете на сколько жарко, его развезло. Да ещё съел порцию мороженого и, кажется, отравился. Поэтому вот и было похоже на то, что он вроде бы как пьяным стал. Не поверили Шуре. Был он ущемлён и уязвлён, поражён в правах объявлением месяца без берега, для верности изъятием увольнительного билета, нашедшим своё место в сейфе командира роты до лучших времён. Пока сидел безвылазно, снова отрасли усы, такие же какие были и раньше, роскошные, чёрные, по моде той прежней. Так и стал Шура Мазалов снова тем самым, который был с усами.

ВОРОТА СКОРБИ ИЛИ СЛЁЗЫ В КУСТАХ ВИНОГРАДА.

Первая часть заголовка так звучит в переводе на русский язык с арабского, вторая с португальского. Как по-аглицки не знаю, за спиной только немецкий, по анкетному со словарём, да и то с большим трудом. Наверное, сказалось тяжёлое послевоенное детство, так как родился через неполные одиннадцать лет после её окончания, породившее нелюбовь к немецкому языку, в прочем всем остальным, не нашим, тоже. Первая, арабская часть заголовка по-своему звучит как Баб-эль-Мандеб – Ворота скорби или Ворота слёз. Почему или от чего арабы здесь скорбят и плачут, убей, не знаю. Вторая, португальская – Саргассо, куст винограда. Значит Баб-эль Мандеб в Саргассо. В лоциях, на картах есть арабский Баб-эль-Мандебский пролив и португальское – Саргассово море. Пролив находится между юго-западной оконечностью Аравийского полуострова и Африкой, соединяющий моря Индийского океана, Аравийское, его Аденский залив, и Красное. Пролив разделён располагающимся здесь ближе к берегам Аравии островом Перим на два прохода, Большой и Малый. Пролив перекрывается со стороны Африки территориальными водами Эфиопии и Джибути, со стороны Аравии – когда-то двух, теперь единого Йемена. Кстати в Джибути заморская военно-морская база Франции, где длина причальной стенки будьте на те, хоть крейсера ставь, ну и всё остальное для нормального базирования, пополнения запасов и ремонта. Недалеко от порта и аэродром приличный есть, опять же с французскими боевыми самолётами. Так что пролив под французским колпаком. В относительно недавнем прошлом в этих районах и наша 8-я оперативная эскадра флаг держала. Конечно не с таким комфортом как французы. Выброшенные из сомалийской Берберы, корабли, если не шарахались по округе, то стояли на якорях на рейде Йеменского острова Сокотра. Да на эфиопском острове Дахлак был ещё наш пункт базирования, правда всего с одним плавучим пирсом, у которого стояла плавмастерская, с доком на рейде. Ну как бы там ни было мы здесь были. Пролив – путь мирового экономического и стратегического значения. Ещё бы самый короткий путь из Европы в юго-восточную Азию и Австралию, ведь за ним Суэцкий канал, построенный ещё в 19-м веке неугомонным французом Фединандом Лессепсом, числящимся великим авантюристом. Кстати, Панамский канал начинал строить он же. Пролив открыт для всех, ходи не хочу, только правила движения соблюдай.

Саргассово море принадлежит Атлантическому океану, находится оно в его северо-западной части. Обозвал его так сам Колумб, Христофор который. Шарахаясь в здешних водах на своей «Санта-Марии» в поисках новых путей в далёкую Индию, узрел он скопление жёлтовато-бурых водорослей с шаровидными воздушными поплавками, а они, так похожие на саргассо, кусты винограда то бишь, напомнили ему о покинутых берегах родного Средиземноморья. Море это безбрежно, то есть без берегов. Вместо берегов границы всяческих местных течений, от Гольфстрима до Канарского. Относительно недалеко от берега Северной Америки и островов Вест-Индийского архипелага, располагающихся южнее. Именно в Саргассовом море находится гиблое и злосчастное место – Бермудский треугольник.

Устали? Скажете, зачем вам такая подробная географическая справка? Надеюсь, поймёте ниже. Это важно для нынешней флотской молодёжи, теперь почти совсем не читающей. А вот прочитают они, глядишь, и не будет у них случая, когда им придётся погружаться в скорбь и проливать слёзы, мучаться от жгучего стыда и душевных неудобств, не сумев исполнить экстренный маневр уклонения от неожиданно выпущенной в их ворота, стоящие положим в кустах винограда, язвительной словесной торпеды.

Митьке Кулакову, будущему корабельному механику, иногда за неимоверно широкие плечи и грудь при не очень высоком росте и коротких ногах именуемого просто «Шкафом», завидовали и белой, и чёрной завистью чуть ли не все в классе. На правой стороне его голландки блестел новенький, ещё не потускневший знак «За дальний поход». Изумительно эстетичный и красивый: развевающийся военно-морской флаг, белый с синей полосой внизу, красными звездой, перекрещёнными серпом и молотом на белом поле, под флагом на голубом фоне золотистый силуэт крейсера, на красной полосе золотистыми буквами начертано – За дальний поход. Такой знак – мечта каждого молодого моремана. Он подчёркивает, что моряк плавал, извиняюсь, ходил, мир видел, а не только траншеи рыл, шуршал приборку большую и малую, обивал ржавчину и беспрестанно суричил корпус. Он отличает обладателя от салаг разных и шушеры всякой. И это не просто значок, а именно знак, его не дают, им награждают. Награждают как медалями и орденами, не всех поголовно то есть. Его заслужить надо, моря хлебнуть по самые ноздри и выше. И никакая-нибудь там штамповка из алюминия, а из достойного металла, даже на руке ощущается его, чуть ли ни орденская, тяжесть, ну фоллеристы знают и понимают что это такое. Ни у кого такого нет. Даже двое из класса, пришедших в систему с срочной службы, такого знака не имели. Один из них ладно, сапог, сторожил границу в кавказских горах. Другой флота хлебнул, отбарабанив полгода в Пинской учебке, обретая специальность химика, потом химиком же год на корабле в Полярном. Добыть такой знак в Питере очень даже просто. Вон на Московском проспекте у метро «Электросила» в любое время с раннего утра до позднего вечера можно его за трояк прибрести, за пятёрку даже с подвеской «Океан» подгонят. Можно то можно, но как-то не принято было в описываемые времена в курсантской среде цеплять на грудь не заслуженные знаки. Скромны курсанты были в большинстве своём. Тем и отличались при одинаковой, в целом, форме с матросами срочной службы, стремившимися цеплять на грудь весь набор знаков от классных до отличников. У курсантов была своя эстетика и понимание красоты. В основном висели комсомольские значки, у меньшей части ещё значки ВСК (Военно-спортивного комплекс), разных ступеней, а некоторые, вообще, ничего не носили. У совсем малого количества народа, одного-двух бойцов из класса, на груди были питонские, с профилем Нахимова, и у единиц, без сожаления променявших армейские сапоги на флотскую бескозырку, кадетские, с профилем Суворова, знаки. Обладатели этих знаков за окончание Нахимовского и Суворовских училищ называли их не иначе как орденами утраченного или украденного детства. Митька знак не купил, а заработал честно, носит его официально: в соответствующе разделе военного билета с его же лысой физиономией на фотографии есть соответствующая запись – награждён тем-то, приказ, номер, дата. Он горд. Ещё бы, мореман абсолютный, признанный. Он снисходителен к своим одноклассникам, в его понимании совсем не мореманам.

Митька в числе других курсантов роты на летней практике ходил на учебном корабле «Бородино», совершив переход из Севастополя в Кронштадт, когда весь остальной народ его класса осваивал десантные корабли в Балтийске. Такой переход числится походом совсем не близким, а значит дальним. Следует заметить, что по знаку был статус, по которому определялись заслуги и по которому, к примеру, переход из Североморска в Кронштадт дальним походом совсем не числился. Весь дальний поход уложился в срок чуть менее месяца. Митька в числе других ротных счастливцев увидел славный Севастополь и Чёрное море, прошёл Босфор, любовался с борта корабля экзотическим Стамбулом. Видел Мраморное море, Дарданеллы, Эгейское море, мифические греческие острова, просторы Средиземного моря, зацепил краешек Ионического и Тирренского морей. По правому борту Европа, и её Италия с Сицилией и Сардинией, лазурный берег Франции, Испания. По левому – Африка, и её Египет с пирамидами и фараонами, Ливия, Тунис, Алжир, в Аннабу которого был единственный за весь поход заход, хоть и скромно, но всё-таки как не крути, а всё же заграница, удалось вот постоять на африканской земле, вдохнуть экзотики, Марокко. Дальше Гибралтар, просторы Атлантики, покачался на волнах вечно неспокойного Бискайского залива, проливы Ла- Манш, Па-де-Кале он же Дуврский, по левому борту Великобритания, по правому – Франция, Бельгия, Нидерланды с Амстердамом, Северное море. Вот и балтийские проливы, Скагеррак, Каттегат, Зунд. И конечная точка: Маркизова лужа, Кронштадт. Столько географических наименований, поэма, песня для любого моряка. И Митька мог её петь с полным на это правом в отличие от других своих одноклассников. Какая-то колониальная безделушка у него появилась, приобретённая в экзотической Африке, а ещё и никем до сих пор невиданные деньги, именуемые бонами, на которые в «Альбатросе», что в питерском порту, можно приобрести много интересного и дефицитного, джинсы к примеру. Это в других, будем так говорить, строевых училищах, ну у которых нет в наименовании слова инженерное, и в которых готовятся люди в перспективе поднимающиеся на командирский мостик корабля, таким знаком никого не удивишь. Учебные корабли, с их учебными, дальними походами, в основном предназначены для штурманской подготовки. Поэтому их на борту пару сотен, а будущих механиков всего класс один, два с половиной десятка человек. Всё это предельно ясно и понятно: секстанов на борту корабля сотни, карт тоже за глаза, а в машинном отделении всего четыре главных дизеля, да столько же вспомогательных, на них сотню человек не разместить. Вот поэтому так ценен знак на груди у Митьки, совсем не многие его имеют.

Ещё весной на факультете объявили о предстоящем походе и то, что пойдёт лучший класс 2 курса. Народ загорелся, за учёбу взялся рьяно, хулиганить прекратил, опасаясь залётов. Конкурирующая рота вылетела из борьбы сразу же. Три класса оставшейся в борьбе роты всячески цеплялись за свой шанс. В одном из классов как-то совсем без повода в массовом порядке употребили в больших количествах портвейн, нарисовались на глаза тому, кому не следовало бы, в общем из числа конкурентов он вылетел. Вопрос решался между классом, в котором был Митька, и другим, который в конечном итоге и пошёл на «Бородино». Результаты сессии были по сути одинаковы, количество незначительных дисциплинарных проступков то же, но командир роты отдал предпочтение не Митькиному классу. Двоих из класса, назначенного в поход, забраковали, признав их не готовыми к длительному плаванию. Они оба были здоровы как быки, даже не курили. Не подходили они для похода за границу по другим причинам. Морально-политические качества у них не очень, так себе. Ненадёжны совсем, а потому не было к ним доверия. А вдруг сбегут, в проливах за борт прыгнут, со схода на берег не вернутся, в общем, Родину продадут за стакан виски, упаковку жвачки или там джинсы какие-нибудь. К слову, да и к некоторым превратностям судьбы: те оба по своим же морально-политическим качествам, которые не очень и так себе, не надёжные, ни как не подходившие для похода за границу, вполне подходили для будущей офицерской службы на флоте, что потом и доказали. Один из них со временем стал первым командиром БЧ-5 единственного на Северном флоте десантного «крокодила» 1-го ранга, закончил военную карьеру в Главном управлении кораблестроения в Москве при погонах капитана 1 ранга, коих на класс оказалось всего два. Другой всю службу провёл на действующем флоте, уйдя в запас с должности флагмеха Сахалинской бригады ОВРа, надо заметить высшей механической должности в плавсоставе, которую из роты в конечном итоге занимали на флоте всего человек несколько, а из его класса он один. Уволился при двух больших звёздах на погонах и плавсоставовских нашивках, как говорят, до локтя. Опять же, с такими же погонами службу завершили далеко не все его однокашники. И он, коренной питерец, так к Сахалину присох, что там так и остался. Во всяком случае, в Питере до сих пор не всплыл. Ну это всё будет в будущем. На тот момент ну никак не подходили они для похода за границу. Их места на «Бородино» отдали лучшим из лучших других классов. Таковым был Митька Кулаков. Круглый отличник. До училища он был обычным троечником нижегородского интерната, правда, физико-математического, куда был отправлен за исключительные математические способности из одной Медоваренной деревни, что недалеко от Вачи. В училище же волок начертательную геометрию, математику, теоретическую механику, физику как никто другой. Вчерашним отличникам и хорошистам обычных школ что-то тот же матанализ давался совсем не просто. И раздолбаем Митька не был. Дисциплинирован, тактичен. Так что отличник абсолютный. Позже, после этого «награждения», на старших курсах, когда перестали читать общенаучные дисциплины, пошли специальные, он стал таким же как и все, не выделяясь, особенно, по учёбе, научился пить портвейн, бегать в самоходы, творить всяческие дисциплинарные недоразумения, а потом и вовсе был исключен начальниками из числа ротной элиты.

Участникам предстоящего похода выдали в дополнение к белым форменкам белые брюки. Форма раз, виденная только на картинках. Выдали и синие куртки с короткими рукавами, кажущиеся легкомысленными шорты, пилотки с длинными, как потом мы узнаем бейсбольными, козырьками, доселе народом невиданные. А ещё кожаные тапочки с дырочками. Тропической формой всё это, оказывается, называется. Они всё это барахло в кубриках роты примеряли, красовались перед зеркалами, возбуждая зависть всей остальной массы ротных неудачников. Юпитеры, одно слово, вокруг же быки, которым не дозволено многого.

Ноябрьские праздники, их второй день. Митька в числе нескольких других своих одноклассников сидел вечером в баре на Разъезжей, одной из улиц, образующих в Питере известные пять углов. Был такой бар, а может быть и сейчас есть, коктейль-бар, кажется, «Корветом» именовался. Разъезжая, дом 10, если память не изменяет, совсем недалеко от этих самых углов. Место хорошее, тихое, похоже, не вошедшее в маршруты гарнизонных патрулей. На противоположной стороне улице ещё шашлычная имелась, позже народ и туда дорогу протоптал. Тепло и хорошо. На улице сыро, грязно, холодно, ветрено. Народ на западный манер прожигает жизнь: сидят в сизом табачном дыму, курят сами, так не спеша, вальяжно затягиваются и, наклонив голову, стряхивают пепел. Курят сигареты с фильтром. На столе лежат пачки болгарского «Опала». Традиционный и обычный для курсантов ВМУЗов того времени Беломор, ещё той табачной фабрики пламенного революционера и председателя питерской ЧКа Михал Соломоныча Урицкого, что с красным фирменным знаком на обороте пачки в виде ростральной колонны Стрелки Васильевского острова, а не объединения его же имени с трёхлистным знаком, в карманах шинелей, сданных в гардероб. В таком заведении курить вульгарные папиросы как-то не прилично. Перед ними высокие стаканы с коктейлем, конечно, самым дешёвым. Поразил бармен: так изящно, как-то играючи бутылками с невиданными доселе этикетками, подобно жонглёру, смешал он напитки. Между делом открыли и новое для себя: оказывается смесь всяких напитков в одном сосуде коктейлем называется. Помешивают соломинкой содержимое стаканов, потягивают его через соломинку, в коктейле не привычно постукивает о стекло лёд. Из колонок, разнесённых по залу, несётся густой тенор Демиса Русоса, точно пласт дефицитный, аппаратура совсем не простая, стереофоническая, ещё редкая и дефицитная в те времена. Неспешно ведут беседу. Народ курсантский чувствует себя принадлежащей к элите общества, золотой молодёжи, благо обстановка к этому располагает. Правда, всего пару часов назад в подворотне на Загородном проспекте так запросто задавили пару бутылок портвейна даже без стакана, так из горла, и даже без обычной докторской колбасы, нарезанной руками продавщицы в гастрономе, плавленым сырком заели. Хорошо, тепло. Вчера они были подняты ни свет, ни заря, строем дошли до вокзала, ехали на электричке до Питера, с Витебского вокзала опять же строём дошли до пивбара «Висла», что на тогда ещё улице Дзержинского, потом Гороховой. Там заняли исходные позиции в ожидании окончания военного парада и своего выхода на Дворцовую изображать линейных во время демонстрации, между делом обписав все близлежащие подворотни. Замёрзли на смерть, даже форма гвоздь, шинель с бескозыркой, не спасала, шапка была бы совсем кстати. Митька со своим корешем потом, вернувшись в свой родной пригород, отогревался совсем не по интеллигентному и не по элитному: в обычной пельменной, что в парке, ершом, то есть водкой с пивом в одном стакане. Получается, что вчерашнее тоже коктейлем было, своеобразным, конечно, но тем не менее. Пошло хорошо, да догнало быстро. Позже ещё в драку попали. Моряк Митька к народу начал приставать, те долго не думали. Состояние морякам, нагрузившимся выше ватерлинии водкой с пивом, противостоять не позволило. Быстро были положены на грунт, дальше их катали ногами. Ума хватило обоим закрыться: закрыть лицо руками и своими бесками, подтянув локти к груди, к ней же подтянуть колени. Физиономия чистая, зато всё тело синее. Ну, это вчера было. Сегодня совсем другое дело, всё чинно и благородно. Раньше подобные заведения обходили чаще стороной. Время изменилось. Давно уже прошёл без вины виноватый 1-й курс, исполнен приказ о выживании на 2-м. Теперь всё, давно не караси, курс 3-й, а он уже определяет народ никак иначе, как весёлые ребята. Новое качество подчёркнуто и формой. Брюки, взятые на кучу размеров больше, давно перешиты, сидят обязательно на бёдрах, расклешены. Если по паче чаяния их ширина казалась недостаточной после перешивания, то натянутые мокрыми на фанерные торпеды брюки доходили в своей ширине до нужного их обладателю размера. Погоны на плечах форменок с ослепительно белым нейлоновым кантом, галун на курсовке шире, чем обычно, и она уже по своей длине соизмерима с курсовкой пятикурсника. Гюйс с белой подкладкой, выпоротый из белой форменки, застиранный, нежно голубого цвета, а не тёмно-синего как бывает у только что выданного. Ленточки на бескозырке уже не стандартной длины, доходящей всего лишь до лопаток, а склеенные из двух, доходящие чуть ли не до пояса. Шинель обрезана так, что уже вылезла за уставной сорокасантиметровый командирский крест, которым проверялась длина шинели, бляха абсолютно прямая, а не по-армейски овальная. Так что необходимо даже вынуждено соответствовать своему положению, надо и должно веселиться, потом может и не удастся. Тем более, впереди 4-й этап жизни – этап женихов и невест, наконец, 5-й – отцов и детей. Но это на всех не распространялось. Некоторые в состоянии весёлых ребят продолжали жить и дальше вплоть до глубокой старости.