По местам стоять, главные машины проворачивать!

Что делать такие мы, совсем не хуже того жида, что за компанию может запросто и удавиться.

ГЕРОЙ.

Москва. Ленинградский вокзал. Если войти в него через центральный вход со стороны площади трёх вокзалов, и пройти вестибюль, то попадаешь в зал, где находятся билетные кассы. Слева по пути движения, крайней кассой была касса воинская. Для военнослужащих рядового и сержантского состава. Это было местом встреч возвращавшихся из отпусков курсантов питерских военных учебных заведений, которым приходилось добираться до Питера через Москву. Ну вот как-то летом в районе тех касс встретилось человек шесть курсантов одного из военно-морских училищ. Почти все из одного класса, все из одной роты. В общем, свои. Радостные объятия, обмен впечатлениями.

Народу не мерено. Очередь огромна. К тому же еле движется. Это была первая половина 70-х годов, когда ещё не существовало автоматизированной системы продажи билетов. Всё делалось вручную, места запрашивались по телефону у соответствующего диспетчера. Жара неимоверная. Народ обливается потом. Курсантам, одетым в форму, тяжко. Тяжёлые, чёрные суконные брюки, тёмно-синие суконки. Армейским ещё тяжелее: зелёные тужурки, такого же цвета рубашки, да ещё галстуками удавлены. Одетым в гражданку легче, но не намного. Были бы закомпостированы билеты, так можно было бы и послоняться по Москве до вечера. А тут стоять приходится. Что делать? Народ смотрит на Володю Рогова. Самого опытного, самого старшего. Вова, не поступив в училище после школы, перед своим вторым заходом успел на флоте послужить. Полгода в Пинске в учебном отряде, полгода на корабле химиком. На флоте даже до старшего матроса успел дослужиться. Правда, потом, уже в училище, с него эту заслуженную лыку сняли за прегрешения разные.

– Вова, может придумаешь что-нибудь? Стоять тут надоело, – обратился народ к Володе.

Они знали. Вова может всё. Невысокий, крепко сбитый, с светлыми волосами, бурно курчавившимися по всей голове, с огромными, на поллица, бездонными глазами чистейшей синевы, он никогда не прибегал к каким-либо ухищрениям. Был прост и незатейлив, а потому был любим и почитаем людьми его окружающими. Он просто подходил и просил разрешения. Народ, посмотрев на него, тут же утопал в синеве его глаз и никак не мог ему в чём-либо отказать. Вовины приятели этим пользовался во всю. Вова билеты в кино добывал без очереди, прорывался в пивной или какой-нибудь другой бар, брал такси, проходил в баню. И всегда ни один. За собой тащил всю наличествующую на этот момент команду.

– Ладно, попробую закомпостировать. Давайте билеты свои, – задумчиво проговорил Вова, – только, наверное, ругаться будут. Так что на всякий случай вы свалите отсюда, ждите меня на улице.

Народ отдал Вове билеты свои и, исполняя его команду, покинул зал. Один из них остался для поддержки. Он, как и Вова, в гражданском, чтобы больно уж не светиться.

Вова начал прорываться ближе к кассовому окну, повсеместно принося свои извинения и говоря, что ему нужно только спросить. И вот он уже у кассы. Вова дождался, когда занимавший кассовую амбразуру солдатик стал забирать оформленный билет, негромко спросил у очередного сержанта: «Извините, товарищи, Герои Советского Союза есть?» Сержант, а вместе с ним и очередь, до которой донеслись эти слова, молчали.

– Тогда разрешите, – сказал Вова сержанту и очереди и просунул голову в окошко билетной кассы, и уже кассиру, протягивая билеты – пожалуйста, закомпостируйте на любой вечерний. И общие сойдут.

Никто не сделал Вове замечаний. Все понимающе молчали. Имеет право. Минут через пять кассирша оформила билеты. Вова отошёл от кассы с билетами в руках.

– А, Вы, Герой Советского Союза, – робко спросил один из солдат, стоящих в очереди.

Володя немного отошёл в сторону, повернулся к спрашивавшему, просто и честно ответил: « Да нет, я просто спросил», – развернулся и быстрым шагом удалился из зала. Угрожающее и возмущённое – у-у-уу, – Вова уже не слышал.

Время до поезда народ провёл в Сокольниках, в парке, благо совсем недалеко. Не Герой Советского Союза Володя Рогов стал героем дня. Правда, потом он больше таким образом не представлялся. Опасался, некоторые могут это и не понять.

ПОРТФЕЛЬ

Никелированную калитку КПП училища часиков так в восемнадцать преодолевал курсант 3 курса Четверяков с портфелем в руках. Делал это он это бодро, деловито, решительно. Решительность его была подчёркнута сдвинутой на самые брови бескозыркой. Как положено, сунул в нос мичману, дежурному по КПП, свой увольнительный билет с собственной лысой физиономией. Так бывает в жизни, когда при входе в собственный дом необходимо кому-то предъявлять документ, удостоверяющий твою прописку и право на проживание. Пройдя калитку, он направился к двери, открывающей путь в училищные коридоры и внутреннюю территорию. В дверях чуть ли не лоб в лоб курсант столкнулся со старшим помощником дежурного по училищу, капитаном 2 ранга Селивановым, преподавателем кафедры морской пехоты, маленьким, быстрым, с ещё более быстрой речью, в которой совсем нет места знакам препинания, решительным, наконец, известным матерщинником и неиссякаемым источником флотского фольклора и юмора. Он неизменно провожал курсантов в увольнение резкой фразой – водку не жрать, вина не пить, пиво не нюхать. Именно от него будущие офицеры флота узнали о толщине своего в чужих руках, о потребительских качествах собственной жены в чужом тёмном сарае, о прелестях проживания в чужой каюте, да многое чего ещё и другого. И за эту неординарность этот капитан 2 ранга, в отличие от некоторых других училищных офицеров, был в курсантской среде уважаем и почитаем.

– Так, стоять, орёлик, – как всегда веселым возгласом капитан 2 ранга остановил курсанта.

Надо заметить, что до того как стать преподавателем, он достаточно длительное время командовал курсантской ротой, а потому чувствовал курсантов на интуитивном уровне, знал насквозь все их запретные с точки зрения уставов потребности и ухищрения в их достижении. Появлялся всегда в ненужное совсем для курсантов время и место. Провести его хоть как-то было абсолютно невозможно, во всяком случае, так казалось. Одно слово был он зубром в деле воспитания и обучения курсантов – будущих офицеров Флота.

– Тащ капитан 2 ранга, курсант Четверяков из отпуска прибыл, за время отпуска замечаний не имел, – лихо подняв руку к несуществующему козырьку бескозырки, браво отрапортовал курсант.

Курсант Четверяков, надо заметить то же был по большому счёту личностью незаурядной. Последней выходкой его был небольшой фурор в Дзержинке, где он был взят на танцах в совсем непотребном виде. Проник он туда очень даже запросто: поменялся бескозыркой с кем-то из местных, превратившись в курсанта-дзержинца, ну и был пропущен дежурной службой как свой. После разбирательств и выяснения личности, определения его как курсанта совсем другой системы, Четверяков был препровождён в рубку дежурного по училищу. Оставшись без внимания, устав от ожидания, когда прибудут за ним из комендатуры, заберут его и отвезут на Садовую, он взял микрофон громкоговорящей системы и начал передавать привет подводникам Дзержинки от подводников его родного другого училища и от него, Четверякова, лично. Передача поклонов коллегам-дзержинцам была оценена семью сутками ареста. Сидеть пришлось в Питере, на Садовой, а не на своей родной гауптвахте, что на Огородной в Пушкине, где он был давно известен. Буквально вчера вот освободился, не отсидев до окончания срока двух суток. На гауптвахте по случаю очередной годовщины Великой Октябрьской революции была амнистия. Вот именно из-за таких раздолбаев как Четверяков, так за семнадцать с лишним лет и не появилось на ленточках бескозырок курсантов его родной системы славное имя вождя мирового пролетариата, которое носило училище. И правильно. А то как же, большая лужа, к примеру, а в ней плавающее тело в бескозырке со славным именем на ленточке. Разные там Фрунзе, Дзержинские, Кировы, Поповы, Нахимовы, Макаровы, Комсомолы плавать могут свободно в любой луже, а вот этот нет. Так и носили они старые ленточки свои без имени.

– Без замечаниев, Четверяков, говоришь, – улыбаясь, начал задавать вопросы старпом дежурного по училищу, – а что так рано?

– Да, товарищ капитан 2 ранга, что там болтаться без денег, да и холодновато уже, – улыбаясь, бодро отвечал курсант, – вон лучше на танцы в клуб пойду.

– Танцы это хорошо. Товарищ курсант, а что у тебя в портфеле, родной ты мой? – с ехидной улыбкой, нак-лонив голову, произнёс Селиванов, – А? Ну-ка, ну-ка.

– Тащ капитан 2 ранга! Да что там может быть, – так же, расплываясь в улыбке, бодро ответствовал курсант Четверяков, демонстрируя свою готовность открыть портфель и предъявить его содержимое, – всё как положено: портвейн, батон, колбаса, «Беломор».

Селиванов буквально на секунду опешил от ответа курсанта, но тут же, как человек, обладающий недюжинной мерой чувства юмора, громко захохотал.

– Ну ты, орёл! Вот пошутил, так пошутил, – одобрительно похлопывая курсанта по плечу одной рукой, другой вытирая выступившие слёзы, и всё ещё давясь смехом, сказал старпом дежурного по училищу весёлому курсанту, – ну давай, иди. Ну орёл, ну рассмешил.

Четверяков тут же исполнил приказание капитана 2 ранга и направился в свою роту, бодро помахивая своим портфелем. В дверях своего корпуса столкнулся он опять с дежурной службой, теперь уже в лице дежурного по факультету. Дежурный всего на всего каплей, адъюнкт одной из ведущих факультетских кафедр, совсем недавно появившейся с флота. Ему даже честь не отдавали. И как тут отдавать, когда на всё училище таких каплеев если с десяток наберётся, то хорошо, сплошь и рядом одни капитаны 2-х да 1-х рангов. К тому же каплей тот, будущий учёный, интеллигентен до безобразия, с теми же курсантами исключительно на вы, в голове одна наука, как будто совсем не с флота в училище пришёл, в общем, совсем не похож на нынешнего старпома дежурного по училищу. Дежурный по факультету курсанта Четверякова тормознул, спрашивать у него о содержимом портфеля не стал, а просто угрюмо и интеллигентно заставил его открыть и посмотрел на всё в нём находящееся. В портфеле было пять бутылок 13-го портвейна в таре по 0,7 литра, батон, граммов триста докторской колбасы, аккуратно порезанной руками продавщицы гастронома, и три пачки «Беломора». Не врал Четверяков старшему помощнику дежурного по училищу. Вот ведь как бывает, говоришь чистую правду, а тебе ещё и не верят.

Курсант Четверяков за содержимое портфеля получил своё по полной программе. Свои сутки ареста отсидел он сполна, даже больше, так как капитан Логинов Лёлик, директор, так сказать, местной гауптвахты, добавил к основному сроку ещё суток так несколько. Вышел он на волю за пару недель до очередной амнистии по случаю дня Конституции. Капитан 2 ранга Селиванов ещё долго переживал от того, что его, старого зубра, провели вот так просто и незатейливо. И с тех пор проверял курсантские портфели регулярно, ни кого не пропускал. Но былой нюх был уже окончательно и безвозвратно утрачен, удача отвернулась. Не попадалось недозволенного в портфелях. Курсант Четверяков до выпуска не дожил, не довелось ему на флоте ещё покуролесить. Устали от него, и он был отчислен в конце концов. Публично перед строем под барабанную дробь спороли курсантские погоны, вытащили с бескозырки училищную ленточку. И уже с погонами СФ, ленточкой Северного флота отправили в экипаж на Красную горку, а оттуда, как только собралась команда подобных ему, отправили уже на Север.

СИСТЕМА

В училище экзаменационная сессия. Время ответственное. От результатов сдачи экзаменов в прямой зависимости благополучие каждого. Ведь после сессии отпуск. А полученные на каком-нибудь экзамене два шара тут же дают высокое учёное звание академика. Радостного в этом совсем ничего нет. Звание предполагает оставаться в стенах училища, как говорится в академии, когда народ уже вовсю без обычных забот отрывается в отпуске, и зубрить заваленный предмет, готовясь к его пересдаче. Так что в период сессии ставки на кону очень высокие. И потому так расхоже в курсантской среде золотое правило: на хрен нам высокий балл, лишь бы отпуск не пропал. Да, кроме учебной академии в те времена существовала ещё академия политическая. Суть та же, сидение, но уже за прегрешения дисциплинарного характера. Она опасна, может быть бессрочной, так как полностью зависит от воли начальника.

Надо готовиться к экзаменам. Надо! Но как тут усидеть в душном классе и заставить себя долбить предмет, когда за окном солнце в полный рост светит, да и жара неимоверная. Народ, одуревший и отяжелевший от жары, раздет, до почти нулевой формы, остаётся сбросить только набедренные повязки в виде тёмно-синих флотских трусов. Не спасает. Капли пота падают на страницы конспектов и учебников. В общем, энтальпия с энтропией, графики процессов с паром в разных там координатах, длиннющие математические выкладки формул и уравнений, разные там числа Фурье, Фруда, Рейнольдса, Нуссельта в голове укладываться совсем не хотят. И на хрена всё это надо. Вон иногда заглядывающие в систему бывшие выпускники, хлебнувшие уже флотского лиха, говорят, что на флоте следует забыть всё то, чему учили, а интеграл нужен только в качестве шаблона для изготовления из проволоки крючка для прочистки забитой фановой системы. Так то оно так, а экзамен сдавать всё-таки надо. Особенно тяжко Мише Звереву, можно сказать штатному академику. Он, будущий кочегарный начальник, как и его будущие подчинённые, в основном пришедшие на флот из горных, степных и пустынных кишлаков и аулов Средней Азии, отличался крайней простотой и наивностью, можно сказать, патологической способностью не поддаваться обучению. Один бог уж ведает, как он оказался на престижном в те времена факультете и носил белую робу, ту престижность подчеркивающую. Да и другим не в жилу этот экзамен. Первым не выдержал старшина класса. Он был из тех, кто до училища уже успел вкусить флотской службы в кочегарке одного из эсминцев, а потому был не очень то способным к учёбе, и только его должность не позволяла преподавателям ставить ему неприличные оценки. Если почти нуль, тогда извольте 4, если что-то пролепетал, то пожалте 5. Старшина поднял над головой стопку конспектов и учебников и с грохотом бросил их на стол: «Всё, хорош! Мужики давайте что-то думать». Народ всё понял сходу, поднял головы, отодвинул от себя подальше лежащие на столах учебники и конспекты. Всё, пошла в ход курсантская фантазия и предприимчивость. И вместо того чтобы зубрить экзаменационные вопросы, народ дружно предался изысканиям способов проскочить экзамен, не напрягая свои мозги.

Самое простое дело шпоры написать. Если всё писать самому, то вспотеешь. Лучше распределить между народом и сделать их, шпоры, общим достоянием. Кому-то и повезёт, но и велика вероятность, что кто-нибудь нарвётся на недремлющее око преподавателя, тогда скандала не избежать, и два шара гарантированы со всеми вытекающими из этого академическими последствиями. Были и другие предложения. К примеру, налить в графин вместо воды коньяк или его же, но в бутылки вместо лимонада. Преподаватели попьют его, приведут себя в состояние алкогольной эйфории, подобреют, глядишь, проскочат и шпоры, пожалеют и валить не будут. Опасно, могут и неправильно понять. Некоторые предложили совсем уж кардинальный способ: насыпать в воду слабительного, – ну чтобы под преподавателями расстроить их «стулья», и чтобы больше внимания уделяли унитазу в гальюне, чем непосредственно самому экзамену. Тоже опасно, всё будет понято в одночасье, и тогда все будут растерзаны и растоптаны. Можно процесс «радиофицировать»: по щелям паркета пропустить провода, под столами, за которыми народ готовится к ответу, поставить металлическую блямбу контакта, такой же контакт на подошве ботинка, по телу провода к наушнику, который запрятать под браслет или ремешок часов, а можно и под манжет форменки, но обязательно левой руки, потому как правой надо писать, за дверями класса совсем не мощный усилитель и микрофон. И все дела. Сел на место, замкнул цепь, процесс пошёл: по микрофону из-за дверей зачитывают содержание вопроса, экзаменуемый в раздумье чешет свою репу, приложив к уху замаскированный микрофон, услышанное кладёт на бумагу. Грамотно, но времени на это уже нет. Вот построить такую бы систему, чтобы каждый отвечал на свой билет. Вот это было бы здорово. Пустить первую партию смертников, а потом выкрасть со стола билет. У заходящего билет за пазухой. Берёт он любой билет, а преподавателю громогласно объявляет номер билета пришхеренного под форменкой. При подготовке взятый билет незаметно передаётся дежурному, тот выносит его за двери. Очередной готовится отвечать именно по этому билету. Опять опасно, вдруг накроют. Да и времени очередному на подготовку маловато получается. Самое оптимальное и безопасное это знание расположения билетов на столе или пометить их как-то…

В общем, накануне экзамена вечером классные медвежатники воровским образом взяли кафедру, вскрыли сейф, заготовленных отмычек не понадобилось, подошёл один из собранных со всей округи ключей. В сейфе нашли вожделенный конверт с билетами. Порядка не было, билеты по номерам лежали в пачке в разнобой. Переписали содержание вопросов. Крапить билеты не стали, разумно рассудив, что преподаватель игрок старый и опытный, шулерский крап сможет элементарно заметить. А вот порядок их расположения в конверте аккуратно переписали. Определились с очерёдностью сдачи экзамена. На первый заход назначили без жребия отличников своих, которым было всё равно какой билет тащить, так как по любому они могли что-то говорить. Вызвались и добровольцы из числа нервных и нетерпеливых, не способных к долгому ожиданию своей судьбы. Остальные между собой кинули, как обычно, на морского, распределяя очерёдность. Мише Звереву, к его глубочайшему огорчению, выпало идти первым после добровольцев. Он любил ходить на экзамены последним. Это давало возможность при печальном исходе без посторонних глаз пасть перед преподавателем на колени и вымолить спасительный трояк. Каждый выбрал себе билет. Ночь прошла за зазубриванием своих вопросов. Миша Зверев тоже зубрил. Свой билет он учил как стихотворение, даже поймал себя на мысли, что не бубнит монотонно, а читает с выражением, при этом даже жестикулирует как настоящий мастер художественного слова.

Момент истины настал. Утром все уже в классе. В ближайшем умывальнике стол, дублёр экзаменационного стола, с пачкой листов бумаги, на которые нанесены номера билетов, дублёрами билетов. Вот все построены в классе. Появился преподаватель со своим ассистентом. Старшина доложил ему о готовности к сдаче экзамена. Преподаватель достал из портфеля конверт, из него извлёк колоду билетов. Народ напрягся в ожидании его дальнейших действий. Преподаватель, к великой радости стоящих в строю курсантов, тасовать их не стал, а взял и просто по порядку разложил в два ряда на столе. Оставалось только надеяться, что он не перетасовал эту колоду ещё у себя на кафедре. Назначенные, из числа народа с наиболее развитой зрительной памятью, внимательно следили за манипуляцией рук преподавателя и фиксировали порядок положения билетов на столе. Преподаватель дал команду первым брать билеты. Взяли, как было условлено, крайние в рядах билеты, озвучили их номера. Публику преподаватель попросил удалиться. За дверями класса назначенные, опять же из самых наблюдательных, разложили на столе свой дубликат билетов в порядке, котором раскладывал преподаватель. Изъяли крайние. Всё совпало. Значит, не мешал преподаватель билетов. Всё по плану, система налажена. Все довольны. Средний балл по сдаче экзаменов обещал быть небывало высоким. Старшина класса уже удовлетворённо потирал руки. Тут же начали практические тренировки по изъятию своих билетов со стола. Первые вышедшие из класса были довольны результатами, сплошные пятёрки и четвёрки. Вопросы отлетали от зубов, если преподаватель не принимал вправо или влево, задавая уточняющие и дополнительные вопросы. По мере взятия билетов в классе на дублирующем столе те же билеты изымались. Перед заходом каждый проходил ещё и контрольную тренировку. Дошла очередь и Миши Зверева. Зашёл в класс, доложил о своём прибытии для сдачи экзамена. Преподаватель предложил взять билет. Миша приступил к операции изъятия своего билета. Он склонился над столом, выставил указательный палец и начал им отсчитывать с края, бормочя себе под нос: «Раз, два, три, …» Волновался Миша. От волнения сбивался со счёта.

– Раз, два, три, …, фу ты сбился, – всё не мог он добраться до своего билета.

И так раз пять. Не мог всё Миша добраться до своего билета. Терпению преподавателя приходил конец.

– Зверев, давайте быстрее, – торопил он Мишу.

– Сейчас, сейчас, – отвечал Миша, не поднимая головы и продолжая свой счёт, – раз, два, три, …, фу ты опять сбился.

– Зверев, какой билет тебе нужен, – зарычал потерявший терпение преподаватель.

Миша поднял голову, посмотрел на него и машинально выпалил: «Семнадцатый», – тут же опустил голову и снова начал свой очередной счёт, – раз, два, три, …

Преподаватель подошёл к столу и начал беспорядочно переворачивать билеты в поисках необходимого Мише Звереву 17-го. Прежний порядок расположения билетов был окончательно нарушен. Нашёл. Всучил его Мише: «Вот он, держите и идите готовьтесь». С таким трудом налаженная система безнадёжно рухнула. Народ потускнел, помрачнел, вспотел и побледнел.

Миша свой заученный в муках билет с трудом ответил. Так что свои очередные три балла получил. Оставшийся без своих билетов, надеявшийся на халяву народ бессильно плавал по билетам, вымучивая свои три балла. Некоторым не повезло. Они обрели соответствующее учёное звание академика на период отпуска. Мишу Зверева хотели бить, потом раздумали. Не со зла же он, просто он такой вот. Ну а в будущем на сдачу экзаменов вплоть до самого окончания училища Мишу во избежание недоразумений запускали исключительно последним корпусом.

Н А Ч А Л О.

Последний день июня 1978 года. Ближний пригород Питера. Производство в офицеры в одном из военно-морских училищ. Плац в окружении лип и аккуратно подстриженного кустарника между стволами. Трибуна с навешенным на неё из красного кумача транспарантом. На нём надпись – счастливого плавания. Солнце светит в полный рост. Под звуки оркестра строем на плац выходят выпускные роты. И не только здесь происходило это. То же в остальных четырёх питерских училищах: во Фрунзе и Дзержинке, в Ленкоме и Попова. Ещё в Калининграде, в Баку, в двух училищах Севастополя, в Голландии и Нахимова. А во Владивостоке в Макарова всё уже произошло и лейтенанты, произведённые в офицеры флота, уже в ресторанах города во всю обмывают свои звёзды. Роты заняли свои места на плацу. Стоят в ожидании начала действа по производству в офицеры. Идёт гул переговаривающихся между собой, шутки, смех.

Несколько дней назад им были вручены дипломы, все уже дипломированные специалисты, инженеры разных мастей и специализаций. Свидетельством тому на груди курсантов выданные вместе с дипломами ромбики, если удобно поплавки, знаки об окончании училища на груди. Вернее не те знаки, а другие. Выданные общесоюзного образца. А тут белые, академические так сказать, ещё шесть лет назад выдаваемые выпускникам флотских училищ официально. Сделаны они руками умельцев в подпольных Питерских цехах. Флот есть флот, его служители считают, что они должны отличаться от других военных хотя бы в этом. На знаках герб, под знаком стальная нашлёпка с выгравированным на нём наименованием училища. Уже флотские инженеры, но ещё не офицеры флота. Все одеты в обычную матросскую форму. Такие же тяжёлые суконные брюки с лацбантом, то есть клапаном вместо вульгарной ширинки, суконные тёмно-синие форменки, на юге форменки белые, хромовые ботинки. Отличия от матросских форменок только в том, что на их плечах погончики обрамлены белым кантом и с золотистыми якорями, вместо обычных чёрных матросских с буквами аббревиатуры флота, на предплечье левого рукава золотистая шитая звёздочка и пять уголков курсовки из галуна, от локтя и чуть ли не до плеча, вместо красного круга корабельного штата, на головах фуражки вместо бескозырок. И ещё белые перчатки, и белые поясные ремни с матросской же бляхой. Форма, ставшая им привычной за пять лет, для некоторых, успевших хлебнуть срочной матросской службы и обучения в «Питонии», Нахимовском училище, и больше, давно уже не стесняла: и ботинки давно не жмут, тяжесть брюк и форменок не ощущается, их сукно давно не трёт и не раздражает кожу, тот же лацбант (клапан) на брюках давно привычен и совсем не кажется неудобным, управляются им давно без каких-либо затруднений при исполнении простых человеческих потребностей, и постоянно покрытая голова фуражкой, даже в жаркое время, неудобств не приносила. Все в сущности одинаковы в этот момент, различия только в погонах. Одни совершенно чистые, отличающие их обладателей от всех остальных по училищным понятиям абсолютной «чистотой их совести». «Запачканные» погоны различаются количеством и шириной лычек, широких – их расположением, вдоль или поперёк. Но точно одно: сегодня уже все равны между собой, когда ещё вчера одни из них были какими-то начальниками, другие подчинёнными. Сегодня утром некоторых забывших, что наступило полное равенство, решивших вдруг проявить начальствующий раж, покрикивавших и чего-то требовавших, открытым семафором просто послали далеко. На лицах выпускников радостные улыбки, сопряжённые с некоторым нетерпением ожидания своего превращения из гадких утят, нет не правильно, уже селезней, в абсолютно белых, нет, не везде, если только в жарких Баку и Севастополе, белых наполовину, белый верх – чёрный низ, это ещё где-то, здесь же точно по назначенной на сегодняшний день форме три, в чёрных, лебедей. Ещё не выбита полностью из их душ большинства романтика дальних морских странствий. Нет ещё и полного понимания расхожего курсантского четверостишия. Оно звучало примерно так: кто видел в море корабли, а не на конфетных фантиках, кого … ли, как нас …ли, тому не до романтики. Небольшая часть поняла это сразу, как только надела на себя матросскую робу и тяжёлые рабочие ботинки, гады, их остриженные наголо головы покрыли бескозырки без ленточек, или почти сразу, если ещё не на первой крейсерской практике, то на последующих корабельных. Поняла, что может быть совсем другая жизнь. И только бог один знает, они умнее или просто слабее. Были и другие, которым другая жизнь не нужна была, но начальники решили, что они этой жизни не нужны. И тех, и других в строю нет. Они ушли гораздо раньше, поменяв на бескозырке ленточку с наименованием училища на обычную, флотскую, и перешив погоны, на которых вместо якоря были буквы, обозначающие тот или иной флот. Для питерских училищ было строго: Северный флот. Одних отчислили за череду дисциплинарных залётов, связанных с чрезмерным потреблением алкогольных ядов, самовольные отлучки, драки, нежелание подчиняться, а может быть и неспособность к подчинению, неразборчивость в половых связях, а вернее за не использование при этом средств индивидуальной защиты, приводящих к венерическим заболеваниям, неожиданность перспективы отцовства и нежелание таковым становится, патологическую неуспеваемость, неспособность хоть как-то вникнуть в даваемые предметы. Другие решение уйти приняли сами, поняв, что предстоящая жизнь не для них. Зачем молодому, здоровому парню запирать себя в маленькой каюте на железной коробке в глухих приморских дырах, где нет мест развлечений и удовольствий, продолжать жизнь по разрешению начальников, с их добра, как говорится на флоте, даже на встречу с собственной женой, когда можно жить иначе, быть свободным в своих решениях и поступках. Парадокс того времени: не желавших быть отчисленными отчисляли, желавших же этого держали до последней возможности. Желавшие поменять свою жизнь сначала честно писали соответствующие рапорта. Уйти просто так, если за душой нет грехов, было сложно. Тогда для прекращения уговоров не спешить с решением, ускорения процесса отчисления творились всякого рода хулиганские выходки: публичное пьянство, самовольные отлучки, если одного раза было мало, то это повторялось, писались рапорта о разрешении поступить в духовную семинарию и тому подобное, всё в прямой зависимости от развитости фантазии. Были и такие, которые ушли буквально недавно, имея уже написанный ими диплом, который оставалось только защитить, готовую, сшитую именно для них офицерскую форму, лежащую теперь не востребованной на вещевом складе. После всего этого ритуальная военно-морская «казнь» при скоплении народа, построенного в ротные коробки, на плацу: команда – курсант такой-то выйти из строя, чтение приказа об отчислении, спарывание под барабанную дробь курсантских погон, замена ленточки на бескозырке, команда – уже матрос такой-то в экипаж шагом марш, и последний парад под ту же барабанную дробь перед строем всего училища. Некоторые воспринимали это безразлично, некоторые с радостью, некоторым это было не в жилу, так как произошедшее шло в разрез с их желанием. Закон один для всех. Вместо мицы с крабом беска с капустой, и дорога на флот, дослуживать в матросской шкуре, когда за плечами уже срок службы, превышающей срок трёхлетней, срочной порой почти на два года.