Скарлетт

– Ну хорошо, – резко объявила Скарлетт. – Прекрати этот вой, Элла. Я оставлю здесь Пэнси до конца недели. Она научит Лути управляться с твоими волосами.

«А мне придется в Джонсборо прилепиться к какой-нибудь женщине. Наверняка найдется кто-то достаточно респектабельный, кто едет в Атланту и к кому я смогу подсесть. Словом, я еду домой дневным поездом, и точка. Уилл вполне может отвезти меня на станцию и вернуться задолго до того, как надо будет доить этих его противных старых коров».

На полпути до Джонсборо Скарлетт вдруг весело затрещала, обсуждая возвращение Тони Фонтейна. Потом немного помолчала и выплеснула то, что засело у нее в мозгу:

– Уилл… я насчет Ретта… то есть насчет того, что он так скоро уехал… я надеюсь, Сьюлин не станет разносить это по всей округе.

Уилл посмотрел на нее своими светлыми голубыми глазами:

– Ну, Скарлетт, не надо так. Родные про родных дурное не говорят. Я всегда жалел, что ты не видишь ничего хорошего в Сьюлин. А в ней есть хорошее, да только не всем она это показывает. Уж ты поверь моему слову. Какой бы она тебе ни казалась, Сьюлин никогда не станет никому рассказывать про твои личные неполадки. Она, как и ты, вовсе не хочет, чтоб люди трепали языком про семью О’Хара.

Скарлетт вздохнула чуточку свободнее. Она полностью верила Уиллу. Его слово надежнее, чем слово банкира, у которого хранятся твои деньги. Да к тому же Уилл – человек мудрый. Скарлетт ни разу не видела, чтобы он был не прав – разве что в своем мнении о Сьюлин.

– Ты веришь, что он вернется, да, Уилл?

Уиллу не надо было спрашивать, кого она имеет в виду. Он услышал в ее голосе тревогу и спокойно продолжал жевать соломинку, обдумывая, как ей ответить. Наконец он не спеша произнес:

– Не могу сказать, что верю, Скарлетт, – откуда же мне знать. Я за всю жизнь и видел-то его только четыре или пять раз.

У нее было такое ощущение, точно он ударил ее. Затем мгновенно вспыхнувший гнев затмил боль.

– Да ты просто ничего не понимаешь, Уилл Бентин! Ретт сейчас расстроен, но у него это пройдет. Никогда он не позволит себе такой низости, чтобы уехать и бросить жену на произвол.

Уилл кивнул. Скарлетт при желании вполне могла принять это за согласие. Но Уилл помнил, какую уничтожающую характеристику дал себе Ретт. Ведь он же мерзавец. И, судя по тому, что говорят люди, всегда им был да, скорей всего, таким и останется.

Скарлетт уперлась взглядом в знакомую красную глину расстилавшейся впереди дороги. Зубы ее были стиснуты, мозг отчаянно работал. Ретт вернется. Должен вернуться, потому что она так хочет, а она всегда получает то, чего хочет. Надо только нацелить на это весь свой ум.

Глава 5

Шум и движение у Пяти Углов сразу подняли настроение Скарлетт. Как и беспорядок на ее письменном столе дома. После стылой череды смертей ей необходимы были жизнь и движение, необходимо было что-то делать.

Надо прочесть горы газет, разобрать бухгалтерские отчеты, ежедневно поступавшие из принадлежавшей ей лавки у Пяти Углов, просмотреть пришедшие за это время циркуляры, порвать их и выбросить. Скарлетт с наслаждением втянула в себя воздух и придвинула стул к столу.

Она проверила, свежие ли чернила и хорошо ли очинены перья. Затем зажгла лампу. Стемнеет ведь куда раньше, чем она со всем этим покончит, – возможно, ей и ужинать придется на подносе, за рабочим столом.

Она протянула руку к бухгалтерским отчетам из лавки и увидела лежавший на газетах большой квадратный конверт. На нем почерком Ретта было написано просто: «Скарлетт».

«Не стану я сейчас это читать, – сразу подумала она, – а то потом вообще ничего не сделаю. Я нисколько не волнуюсь, ни чуточки: ну что там может быть, – просто не хочу сейчас это видеть. Оставлю на потом, – сказала она себе, – на десерт». И вынула пачку листов из бухгалтерской книги.

Но она все время путалась, производя подсчеты в голове, и наконец отложила счета. Пальцы ее разорвали запечатанный конверт.

Поверьте, – писал Ретт, – я глубоко сочувствую Вам в Вашем горе. Смерть Мамушки – большая утрата. Я благодарен Вам, что Вы вовремя известили меня и я успел увидеть ее до того, как она угасла.

Скарлетт в ярости подняла взгляд от жирных черных букв.

– «Благодарен» – ну еще бы! – воскликнула она. – Чтобы ты мог наврать с три короба и ей, и мне, ты, лгун.

Так бы и сожгла письмо и швырнула пепел в лицо Ретту вместе с этими словами. О, она с ним еще поквитается за то, что он так унизил ее перед Сьюлин и Уиллом. Уж она найдет способ это сделать, сколько бы времени ни потребовалось, чтобы осуществить ее план. Не имеет он права так с ней обращаться, обращаться так с Мамушкой, надсмеяться над ее последней волей.

«Сейчас же это сожгу, не стану даже и читать до конца, не желаю я, чтобы глаза мои глядели на его ложь!» Рука ее нащупала спички, но, не успев взять коробок, она его отбросила. «Да я же умру, если не буду знать, что там дальше», – призналась она себе и, опустив глаза, стала читать.

В ее жизни, писал Ретт, ничего не изменится. Все счета по домашним расходам будут оплачиваться его адвокатами – это уже много лет так происходит, и все, что Скарлетт снимет со своего счета в банке, будет автоматически восполнено. Если она откроет счет в каком-то новом магазине, ей следует оповестить хозяина о процедуре, принятой в тех магазинах, с которыми она уже имеет дело: все счета пусть направляют адвокатам Ретта. Она может расплачиваться и чеками – снятая с ее счета сумма будет тут же возмещена.

Скарлетт читала это как завороженная. Все связанное с деньгами всегда интересовало ее, а особенно с тех пор, как солдаты Союза вынудили ее узнать бедность. Она верила: деньги – это спокойная жизнь. Она копила деньги, которые сама зарабатывала, и сейчас, видя щедрость Ретта, была потрясена.

«Ну и дурак, да я же могу раздеть его догола, если захочу. Эти его адвокаты уж наверняка многие годы подделывают его счета».

И другая мысль: «Ретт, должно быть, невероятно богат, если он может вот так сорить деньгами, даже не интересуясь, на что они идут. Я всегда знала, что он богатый. Но уж не настолько. Интересно, сколько же у него денег».

И еще мысль: «А он по-прежнему любит меня – вот оно, доказательство. Да ни один мужчина не стал бы все эти годы так баловать женщину, как баловал меня Ретт, если б не любил до безумия, а он и дальше готов мне давать все, что бы я ни пожелала. Значит, он испытывает все те же чувства, иначе бы он натянул поводья. Ох, ну я же знала это! Знала. Все, что он наговорил, – это же не всерьез. Просто не поверил мне, когда я сказала, что люблю его, а ведь я теперь знаю, что это так».

Скарлетт прижала письмо Ретта к щеке, словно это была рука, которая его написала. Она докажет ему, докажет, что любит его всем сердцем, и тогда они будут так счастливы – счастливее на всем свете не будет людей!

Она покрыла письмо поцелуями, а потом тщательно спрятала в ящик. Затем энергично взялась за бухгалтерские отчеты из лавки. Работа придавала ей силы. Когда горничная, постучав в дверь, робко спросила насчет ужина, Скарлетт едва взглянула на нее.

– Принеси мне чего-нибудь на подносе, – сказала она, – и разожги огонь в камине.

Вместе с темнотой наползал и холод, и она была голодна как волк.

В ту ночь она на редкость хорошо спала. В лавке, несмотря на ее отсутствие, дела шли отлично, а ужин ублаготворил ее желудок. Хорошо быть дома, особенно когда письмо Ретта лежит под подушкой, – а она перед сном вынула его из ящика.

Проснувшись, она с наслаждением потянулась. Бумага зашелестела под подушкой, и Скарлетт улыбнулась. Затем позвонила, чтобы ей подали завтрак, и принялась намечать план на день. Первым делом – в лавку. Там наверняка надо пополнить припасы: бухгалтерию Кершоу хорошо ведет, но мозгов у него не больше, чем у курицы. Он и не подумает наполнить лари, пока у него не кончится мука и сахар, и, скорей всего, он не заказал ни капли керосина и ни полена дров, хотя с каждым днем становится все холоднее.

Вчера она не добралась до газет, но если она поедет в лавку, то и на сегодня избавит себя от этого нудного чтения. Все новости про то, что происходит в Атланте, она узнает от Кершоу и приказчиков. Нигде не наберешься такого множества новостей, как в лавке. Люди любят поговорить, пока им заворачивают товар. Да она почти всегда знала еще до выхода газеты, что будет напечатано на первой ее полосе, так что можно выбросить всю эту кипу, что лежит у нее на столе, – ничего она не потеряет.

Скарлетт перестала улыбаться. Нет, нельзя. Там ведь будет что-то про похороны Мелани, а она непременно хочет это видеть.

Мелани…

Эшли…

Лавке придется подождать. Сначала – другие обязательства.

«Ну что меня дернуло обещать Мелли, что я буду заботиться об Эшли и Бо? Но я же обещала. Так что прежде всего надо ехать к ним. И для приличия надо взять с собой Пэнси. А то языки сразу заработают по всему городу после той сцены на кладбище. Нет никакого смысла давать пищу сплетням и встречаться с Эшли наедине». Скарлетт пробежала по толстому ковру к вышитой сонетке и изо всех сил дернула за нее. Да где же завтрак?

«Ах нет, Пэнси ведь в Таре. Придется взять с собой какую-нибудь другую служанку – эту новую девушку, Ребекку». Будем надеяться, Ребекка сумеет надеть на нее платье, не слишком его помяв. Скарлетт уже хотелось поскорее двинуться в путь и покончить со своими обязательствами.

Когда карета остановилась перед домиком Эшли и Мелани на Плющевой улице, Скарлетт увидела, что траурный венок снят с двери, а окна закрыты ставнями.

Это все Индия, подумала она. Конечно. Она перевезла Эшли и Бо к тетушке Питтипэт. И наверно, очень собой довольна.

Сестра Эшли Индия всегда была – и оставалась – непримиримым врагом Скарлетт. Скарлетт закусила губу, раздумывая над возникшей дилеммой. Она не сомневалась, что Эшли переехал к тетушке Питти вместе с Бо: это было бы самым разумным. Мелани больше нет, а теперь и Дилси уехала, так что некому вести дом и ухаживать за сынишкой Эшли. А у Питтипэт уютный, хорошо поставленный дом, и мальчику, которого его близкие любили всю жизнь, будет уделяться достаточно внимания.

Еще бы – две старые девы, с презрением подумала Скарлетт. Да они готовы молиться на кого угодно в штанах, даже в коротких. Вот если бы Индия не жила с тетушкой Питти! Потому что с одной тетушкой Питти Скарлетт бы справилась. Робкая старушка не посмеет перечить даже котенку, не говоря уже о Скарлетт.

А вот сестра Эшли – другое дело. Индию хлебом не корми, дай попрепираться, наговорить гадостей своим холодным, злым тоном, указать Скарлетт на дверь.

Вот если бы она не давала слова Мелани… Но она его дала.

– Поехали к мисс Питтипэт Гамильтон, – велела она Элиасу. – А ты, Ребекка, иди домой. Пешком пройдешься.

В доме Питти и без того достаточно компаньонок.

На стук Скарлетт ответила Индия. Она окинула взглядом модный, отделанный мехом траурный костюм Скарлетт, и легкая удовлетворенная усмешка шевельнула ее губы.

«Улыбайся сколько душе угодно, ты, старая ворона», – подумала Скарлетт. Траурное платье Индии было из черного крепа, унылое, без единого украшения, хотя бы в виде пуговки.

– Я пришла проведать Эшли, – сказала Скарлетт.

– Нечего тебе здесь делать, – сказала Индия и стала было закрывать дверь перед ее носом.

Скарлетт нажала на дверь:

– Индия Уилкс, только посмей захлопнуть ее передо мной. Я дала слово Мелли и сдержу его, даже если мне придется убить тебя.

Вместо ответа Индия подперла плечом дверь, противостоя напору Скарлетт. Эта недостойная борьба продолжалась всего несколько секунд. Затем Скарлетт услышала голос Эшли:

– Это не Скарлетт, Индия? Я хотел бы поговорить с ней.

Дверь широко распахнулась, и Скарлетт прошествовала мимо Индии, заметив по дороге, что лицо у Индии от злости покрылось красными пятнами.

Эшли вышел в коридор поздороваться с ней, и у Скарлетт подкосились ноги. Перед нею был тяжелобольной человек. Светлые глаза его были обведены черными кругами, от носа к подбородку пролегли глубокие морщины. Одежда на нем была как чужая, пиджак свисал с опущенных плеч, точно сломанные крылья черной птицы.

У Скарлетт перевернулось сердце. Она уже не любила Эшли так, как в былые годы, но он по-прежнему был частью ее жизни. Ведь у них было столько общих воспоминаний. Ей невыносимо было видеть его в такой муке.

– Дорогой Эшли, – мягко произнесла она, – пойдем сядем. У вас усталый вид.

Они просидели больше часа в маленькой, тесной, заставленной мебелью гостиной тети Питти. Скарлетт больше молчала. И слушала Эшли, а он говорил, повторялся, сам себя перебивал, идя зигзагами по воспоминаниям. Он рассказывал разные случаи из жизни покойной жены, показывавшие ее доброту, благородство, самопожертвование, ее любовь к Скарлетт, к Бо, к нему самому. Голос его звучал тихо, монотонно, обесцвеченный горем и безнадежностью. Он нащупал руку Скарлетт и с такой отчаянной силой сжал ее, что у нее заныли кости. Она стиснула губы, но не отняла руки.

А Индия черным застывшим свидетелем стояла все это время в арке гостиной.

Наконец Эшли умолк и покрутил головой, как слепец, потерявший дорогу.

– Скарлетт, не могу я больше жить без нее, – рыданием вырвалось у него. – Не могу.

Скарлетт вытянула из его пальцев руку. Надо разбить эту скорлупу отчаяния, в которую он залез, иначе – она не сомневалась – это убьет его. Она встала и наклонилась над ним.

– А теперь послушай ты меня, Эшли Уилкс, – сказала она. – Все это время я слушала, как ты ковырял свои болячки, сейчас послушай ты про мои. Ты думаешь, ты единственный, кто любил Мелли и опирался на нее? Я любила ее больше, чем сама это сознавала, больше, чем кто-либо об этом знал. Я полагаю, ее любили и многие другие тоже. Но нельзя же теперь свернуться калачиком, лечь и умереть. А именно так ты поступаешь. И мне стыдно за тебя. Да и Мелли тоже, если она смотрит на нас сейчас с небес. Имеешь ли ты хоть малейшее представление, через что она прошла, чтобы родить Бо? Ну а я знаю, как она страдала, и говорю тебе: самый сильный мужчина, какого сотворил Господь, не выдержал бы. Теперь у Бо остался только ты. И ты хочешь, чтобы Мелли увидела, как ее мальчик останется совсем один, практически сиротой, потому что его папочке было слишком жалко себя и он не мог о нем заботиться? Неужели ты хочешь нанести Мелли такой удар, Эшли Уилкс? Потому что ты все делаешь для этого. – Она взяла его за подбородок и заставила посмотреть ей в глаза. – Возьми себя в руки, слышишь, Эшли? Отправляйся сейчас же на кухню и вели поварихе приготовить тебе что-нибудь горячее. И поешь. Если тебя вырвет, поешь еще. И пойди отыщи своего мальчика, обними его и скажи, чтобы он не боялся: у него есть папа, который позаботится о нем. И позаботься. Подумай о ком-то, кроме самого себя.

Скарлетт вытерла об юбку руку, словно пальцы Эшли запачкали ее. И, отстранив стоявшую на пути Индию, вышла из комнаты.

Открывая дверь на крыльцо, она услышала голос Индии:

– Бедненький, милый мой Эшли! Не обращай внимания на все эти мерзости, которые наговорила тебе Скарлетт. Она же чудовище.

Скарлетт остановилась, повернулась. И, вытащив из сумочки визитную карточку, швырнула ее на столик.

– Оставляю вам свою карточку, тетя Питти, – крикнула она, – раз вы боитесь выйти повидаться со мной!

И захлопнула за собой дверь.

– Поезжай, Элиас, – сказала она кучеру. – Куда глаза глядят.

Она не могла быть в этом доме больше ни минуты. Что же теперь-то делать? Добралась ли она до сознания Эшли? Плохо она себя с ним вела – ну, ничего не поделаешь, иначе он потонет в сочувствии и жалости к себе… Но принесло ли это ему пользу? Эшли обожает сына, так что, может быть, ради Бо он и сумеет взять себя в руки. Но «может быть» недостаточно. Он должен это сделать. И она должна заставить его это сделать.

– Вези меня в контору мистера Генри Гамильтона, – велела она Элиасу.

Дядюшка Генри нагонял страх на большинство женщин, но только не на Скарлетт. Она понимала, что он вырос в одном доме с тетушкой Питтипэт и это сделало его женоненавистником. А кроме того, Скарлетт знала, что он, в общем-то, любил ее. Он говорил, что она не такая дурочка, как большинство женщин. Он был ее адвокатом и знал, какая она ушлая в делах.

Когда она вошла в его кабинет, не дожидаясь, чтобы секретарша оповестила о ней, он положил письмо, которое читал, и хмыкнул.

– Входи же, Скарлетт, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Ты что, спешишь подать на кого-то в суд?

Скарлетт заходила из угла в угол, словно и не видела стула возле его стола.

– Я бы с удовольствием кого-нибудь пристрелила, – сказала она, – да только не уверена, что это поможет. Разве после смерти Чарльза вся его собственность не перешла ко мне?

– Ты же знаешь, что перешла. Перестань метаться и сядь. Он оставил тебе склады возле станции, которые сожгли янки. И он оставил землю в пригороде, которая станет скоро землей в городе, притом как быстро разрастается Атланта.

Скарлетт присела на краешек стула и впилась взглядом в дядюшку Генри.

– И еще полдома тетушки Питти на Персиковой улице, – отчетливо произнесла она. – Разве он мне это тоже не оставил?

– Господи, Скарлетт, только не говори мне, что ты хочешь туда переехать.

– Конечно нет. Но я хочу, чтобы Эшли съехал оттуда. Индия и тетушка Питти так ему насочувствуются, что он в могилу сойдет. Он должен вернуться в свой дом. А я найду ему домоправительницу.

Генри Гамильтон внимательно смотрел на нее непроницаемыми глазами:

– Ты уверена, что хочешь, чтобы он вернулся к себе только потому, что его чересчур опекают?

Скарлетт вскипела.

– Чтоб вам пропасть, дядя Генри! – воскликнула она. – Вы что же, на старости лет превращаетесь в сплетника?

– Не выпускайте, молодая леди, при мне коготки. Сядьте-ка снова на стул и выслушайте правду, хоть она и не очень приятна. Возможно, в делах другой такой головы, как у тебя, я не встречал, но во всех остальных вопросах ты такая же тупица, как последний деревенский дурачок.

Скарлетт надулась, но снова села.

– Так вот, если говорить о доме Эшли, – медленно произнес старик-адвокат, – то он уже продан. Я вчера составил бумаги. – Он поднял руку, останавливая Скарлетт, которая собиралась что-то сказать. – Это я посоветовал ему переехать к Питти и продать дом. Не из-за болезненных ассоциаций и воспоминаний, которыми этот дом для него полон, и не потому, что меня тревожило, кто станет заботиться об Эшли и о мальчике, хотя оба соображения заслуживают внимания. Я посоветовал Эшли переехать, так как ему нужны деньги, чтобы удержать от краха свое лесопильное дело.

– То есть как это? Эшли, конечно, понятия не имеет, как делать деньги, но уж до краха-то ему далеко. Строителям все время нужен лес.

– Если идет строительство. Слезь на минуту со своего конька, Скарлетт, и послушай меня. Я знаю, ничто в мире тебя не интересует, если это прямо тебя не касается, но недели две или три назад в Нью-Йорке произошел большой финансовый скандал. Некий биржевик по имени Джей Кук просчитался и обанкротился. Вместе с ним полетела его железная дорога – называлась она Северная Тихоокеанская. Он потащил за собой и несколько других биржевиков – людей, владевших вместе с ним железной дорогой и участвовавших в разных других делах. А они, в свою очередь, потащили за собой, помимо куковских, и другие компании, в которых участвовали. Тогда полетели и их компаньоны по другим делам, таща за собой другие компании и других людей. Словом, все рухнуло, точно карточный домик. В Нью-Йорке это называют «паникой». И она идет вширь. Я полагаю, прежде чем затухнуть, она охватит всю страну.

Скарлетт пронизал ужас.

– А что же будет с моей лавкой? – воскликнула она. – И с деньгами? Банки можно считать надежными?

– Тот банк, где лежат у тебя деньги, – надежный. Мои деньги тоже там лежат, и я проверял. Дело в том, что Атланту едва ли это сильно затронет. Мы еще недостаточно выросли для крупных дел, а летят предприятия крупные. Но в любом случае в бизнесе всюду наступил застой. Люди боятся вкладывать деньги. Это относится и к строительству. А если никто не строит, то никому и лес не нужен.

Скарлетт сосредоточенно нахмурилась:

– Значит, лесопилки Эшли никакого дохода не принесут. Это мне понятно. Но если никто не вкладывает денег, как же так быстро продался его дом? Мне кажется, если началась паника, прежде всего должны упасть цены на недвижимость.

Дядюшка Генри усмехнулся:

– Со скоростью камня, падающего в колодец. А ты сообразительная, Скарлетт. Потому-то я и сказал Эшли, чтобы он продавал дом, пока его покупают. Атланта панику еще не почувствовала, но она скоро сюда доберется. Мы процветали целых восемь лет – да у нас теперь тут больше двадцати тысяч жителей, – но без денег не запроцветаешь.

И он рассмеялся собственной остроте.

Скарлетт рассмеялась вместе с ним, хоть и не видела ничего смешного в экономическом крахе. Но она знала, что мужчины любят, когда их оценивают по достоинству.

Дядюшка Генри резко оборвал смех, словно завинтил кран в водопроводе.

– Так-с. Значит, Эшли живет со своей сестрой и тетушкой по вполне основательным и понятным причинам, в соответствии с моим советом. И это тебя не устраивает.

– Нет, сударь мой, никак не устраивает. Он ужасно выглядит, а они ему только хуже делают. Он точно ходячий мертвец. Я с ним как следует поговорила, попыталась вытащить из этого состояния, накричала на него. Но не знаю, принесло ли это какую-либо пользу. Знаю только, что если даже и принесло, то ненадолго. Пока он в этом доме – ненадолго.

Скарлетт взглянула на дядюшку Генри – выражение лица у него было скептическое. Она вспыхнула от ярости:

– Мне безразлично, что вы там слышали или что вы думаете, дядя Генри. Я за Эшли не гоняюсь. Я дала слово Мелани, когда она лежала на смертном одре, что буду заботиться о нем и о Бо. Хотела бы я не давать этого слова, но дала.

Генри стало неловко от этой вспышки. Он не любил эмоций, особенно у женщин.

– Если ты начнешь плакать, Скарлетт, я попрошу вывести тебя.

– Я не собираюсь плакать. Я просто зла. Я должна что-то сделать, а вы не желаете мне помочь.

Генри Гамильтон откинулся на спинку кресла. И сложил вместе кончики пальцев, упершись локтями в большой живот. В такой позе он обычно сидел перед клиентами – как адвокат, почти как судья.

– Ты последний человек, который способен помочь сейчас Эшли, Скарлетт. Я сказал тебе, что буду говорить нелицеприятную правду, и это как раз такая правда. Ошибались люди или не ошибались – а я не желаю ничего об этом знать, – но одно время про вас с Эшли много ходило разговоров. Мисс Мелли встала на вашу защиту, и многие последовали ее примеру – из любви к ней, учти, а не потому, что ты им так уж нравилась. Хуже всех думала о вас Индия и говорила об этом. Вокруг нее образовалась кучка тех, кто ей верил. Ситуация была не из красивых, но постепенно люди к этому привыкли – так всегда бывает. И все могло бы держаться на таком плаву и после смерти Мелани. Никто ведь не любит скандалов и перемен. Но ты не могла оставить все как было. О нет! Тебе надо было на краю могилы Мелани устроить спектакль. Надо было обхватить ее мужа и оттащить его от покойной жены, которую многие считали чуть ли не святой.

Он поднял руку:

– Я знаю, что ты собираешься сказать, так что не трудись, Скарлетт. – Он снова сомкнул кончики пальцев. – Эшли готов был броситься в могилу и мог сломать себе шею. Я же был там. Я все это видел. Не в том дело. Совсем ты не понимаешь мира при всей своей сметливости. Если бы Эшли упал на гроб, все сказали бы: «Как трогательно». Если бы при этом он убил себя, его бы пожалели, но есть определенные правила поведения в горе. Обществу, чтобы оно не развалилось, необходимы правила, Скарлетт. А то, как ты себя повела, было нарушением всех правил. Ты устроила публичную сцену. Ты обняла мужчину, который не является тебе мужем. Обняла на людях. Ты подняла шум и прервала нормальное течение похорон, а это церемония с определенными правилами, которые все знают. Ты нарушила обряд, совершавшийся по святой женщине. Да в этом городе нет ни одной леди, которая не стояла бы сейчас на стороне Индии. А это значит – не была бы против тебя. У тебя же нет ни единого друга, Скарлетт. И если ты как-то ввяжешься в судьбу Эшли, ты превратишь и его в такого же отщепенца, как и ты. Все дамы против тебя. Да поможет тебе Бог, Скарлетт, потому что я тебе помочь не могу. Когда дамы-христианки отворачиваются от человека, и не надейся на их христианское милосердие и всепрощение. Эти качества у них отсутствуют. Они не дадут и другим проявить их, особенно своим мужчинам. Потому что их мужчины принадлежат им душой и телом. Вот поэтому я всегда и держался на расстоянии от так называемого слабого пола. Я желаю тебе добра, Скарлетт. Ты знаешь, я всегда любил тебя. Но ничего больше предложить тебе я не могу – только добрые пожелания. Ты так все испортила, что я и не представляю себе, как тут можно что-то исправить.