Белый шейх: путь мести

– Нам надо поговорить, – Белошеховский подошёл прямо к делу.

– Ждал вас.

– Надеюсь, понимаете зачем. – Гневно выпалил отец воспитанника.

– Догадываюсь, о чём. – Шмелевский кивнул и жестом отпустил ребят.

– Вы знаете, что Антон хочет в армию? – Белошеховский сердито смотрели на тренера.

– Знаю. – Бывший офицер был собран.

– И вас это не беспокоит?! – Вопрос посетителя прозвучал вызывающе.

– Беспокоит. Но не так, как вас.

– Он мог бы учиться! Получить офицерское звание без этого… Афганистана! – Назвал собственные предпочтения мужчина.

– Георгий Николаевич, я не агитировал Антона идти служить. – Тренер медленно выдохнул, потер ладонь шрамы на костяшках.

– Почему же не отговорили? – Потребовал ответа Белошеховский.

– Потому что это его выбор. – Тренер провёл ладонью по груше, оставляя на коже влажный след.

– В семьдесят третьем под Асуаном наш взвод попал в засаду. Бедуины стреляли со скал, как горные козлы – метко и без промаха. Выжили потому, что я вспомнил слова арабского старца: «Даже шакал знает – нельзя пить из одного ручья с тигром». Заставил ребят отступить по высохшему руслу.

– При чём здесь мой сын? – Не понял сравнительной параллели отец.

– В том—то и дело, Георгий Николаевич. – Шмелевский разминал плечо, где торчал синюшный осколочный шрам. – Ваш Антон не мальчик для битья. Он три года изучает арабский у Лозовского, знает наизусть суры про джихад и стихи Руми. Если уж суждено ему попасть туда – пусть будет не пушечным мясом, а человеком, который…

– Что дальше? – Мягче поинтересовался Георгий Николаевич.

– Который сможет отличить моджахеда от мирного дехканина. Алексей Васильевич сжал кулаки.

– Вы… вы рассказывали ему про войну?

– Да.

– И что же? Наверное, про геройство?

– Нет. Я говорил, война – это грязь, кровь и страх. Что друзья гибнут на твоих глазах. Что ты возвращаешься другим – если возвращаешься вообще.

– Тогда почему он…

– Потому что он верит, что это важно.

– Он не понимает, так как ещё юнец. – Белошеховский попытался подобрать аргументы.

– Антон действительно ещё юн, но как мужчина он многое понимает. – Шмелевский посмотрел ему прямо в глаза. Если вы сейчас сломаете его решение – он либо возненавидит вас, либо себя.

– Лучше ненависть, чем смерть! – Безапелляционно заявил собеседник.

– Я тоже так думал, когда мой отец пытался меня удержать. – Тренер медленно покачал головой. – Если бы я послушался – всю жизнь спрашивал бы себя, что, если бы я пошёл в армию.

– Вы… не отговаривали его? – Георгий Николаевич замер, его гнев уступил место горькому пониманию.

– Нет. Я лишь сказал, решай сам, если уверенно примешь решение, то будь готов ко всему. – Развёл руками Алексей Васильевич.

– А если… если с ним что-то случится… – Белошеховский опустился на скамью, обнял голову руками.

Шмелевский оставил отца своего подопечного на минуту, сходил к себе в каморку, служившую кабинетом, и взял со стола рамку со старым фото. На миг уставился на изображение, вспоминая своих боевых друзей.

молча достал из кармана потрёпанную фотографию. На ней – молодые солдаты.

– Георгий Николаевич, взгляните. – Тренер протянул фото в рамке посетителю. – Половины этих ребят нет в живых. Но они сами выбрали этот путь.

– Я… не знаю, как смириться. – Алексей Иванович схватил фото левой рукой, посмотрел на лица молодых бойцов и потом вернул.

– Никто не знает. – Легко согласился Алексей Васильевич и затем повторил фразу, высказанную пять минут назад. – Если вы сейчас его остановите силой – он вам этого не простит.

Георгий Николаевич пожал на прощание руку Алексею Васильевичу и направился по своим делам. Прощаясь с тренером, он ощущал в себе утрату напора и гнева. Антон прав в самостоятельности своего решения, осознал старший Белошеховский, но отчего же так страшно за судьбу сына. Отец Антона шёл неторопливым шагом человека, кого раздирали противоречия. Он не представлял, как сообщил жене о принятии позиции сына.

Утро в Старогорске начиналось с золотистых лучей, пробивавшихся сквозь листву старых кленов на Проспекте Ученых. Антон шел в школу, перешагивая через трещины в асфальте, когда заметил знакомую высокую фигуру у газетного киоска. Профессор Арсений Владимирович Лозовский, как всегда, держал под мышкой потрепанный том – сегодня это были «Хикматы» аль—Фараби – и внимательно изучал свежий номер «Литературной газеты».

Их знакомство три года назад было случайным: Антон помог профессору поднять рассыпавшиеся книги после внезапного порыва ветра. Тогда Лозовский, услышав, как парень коверкает арабские фразы из учебника в своей сумке, предложил заниматься с ним дополнительно. С тех пор дважды в неделю Антон приходил в этот старый дом с колоннами, где пахло кожей переплетов и сушеными травами.

– Мархабан—йя—муаллим! – Здравствуйте, учитель! – Поздоровался Антон, стараясь правильно выговорить гортанные звуки.

– Ахлан ва сахлан, йа талиб! – Добро пожаловать, ученик! – Профессор поднял голову, и морщинки вокруг глаз сложились в теплые лучики. Он сделал широкий жест рукой, будто приглашая не только в дом, но и в мир восточной мудрости. – Сегодня у меня как раз свежий запас халвы из Еревана. Заходи после уроков, обсудим твой перевод газели Хафиза.

Но судьба распорядилась иначе. После второго урока объявили, что биологию и обществоведение отменяют – учительница Мария Петровна снова ушла на больничный, ее давление скакало с тех пор, как сын попал в плохую компанию. Антон задумчиво постоял у расписания, затем решительно развернулся и направился к дому профессора.

Кабинет встретил его знакомым хаосом мудрости: стопки книг на персидском, арабском и русском; коллекция восточных курильниц; на стене – старинная карта Великого Шелкового пути. В углу на специальной подставке красовался настоящий шамшир – персидская сабля, подарок от афганских коллег.

– Аль—хамду лилляхи аллази би—ни—матихи татимму—с—салихат – Хвала Аллаху, по милости которого свершаются благие дела. – Профессор, помешивая серебряной ложечкой чай с кардамоном, процитировал классика. – Садись, мой юный друг. Вижу, судьба дала нам неожиданный досуг.

Антон опустился в глубокое кожаное кресло, подаренное Лозовскому когда-то багдадским университетом. Чай в изящной пиале был обжигающе горяч, с терпким ароматом восточных специй.

– Так ты твердо решил? – профессор не стал уточнять, перейдя на арабский. Его пальцы нервно постукивали по корешку Кабус—наме.

– Наам, устаз. – Да, учитель. – Антон сделал глоток, чувствуя, как по горлу разливается тепло. – Комиссия уже через две недели.

Лозовский откинулся на спинку кресла, и его взгляд утонул где-то в воспоминаниях. Рассказы профессора всегда отличались красочностью образов и завораживали слушателей.

– В семьдесят девятом, под Кандагаром, я видел, как молодой лейтенант спас целый кишлак от артобстрела. – Он резко перешел на русский, будто эти слова нельзя было произносить на чужом языке. – Не потому, что был храбрецом. Просто он знал, что в полдень старики молятся у священного камня на окраине.

– Но ведь это же… – Антон не назвал своё предположение. Он замер, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

– Военная тайна? – профессор горько усмехнулся. – Нет, мальчик мой. Это простая человечность. – Он встал и подошел к полке, сняв потрепанный блокнот. – Вот, возьми. Мои записи по пуштунскому этикету. Там отметил главное: никогда не касайся Корана грязными руками, не отказывайся от чая с солью, и если женщина подает тебе еду – ешь, даже если подозреваешь яд. Лучше умереть, чем оскорбить гостеприимство.

Они говорили еще долго. О том, как аль—Бируни изучал санскрит, чтобы понять индийцев; как суфийские мудрецы могли остановить кровную месть одной притчей; почему в афганских кишлаках до сих пор почитают Александра Македонского как Искандера Зулькарнайна.

– Шукран йа устаз. Лан анса кулямак. – Спасибо, учитель. Я не забуду ваши слова. – Когда тени за окном удлинились, Антон встал, бережно прижимая блокнот к груди.

– Иншалла, та—уд би—салама. – Даст Бог, ты вернешься с миром. – Пусть Аль—Хаким сохранит твой разум, а Ар—Рахим – твое сердце. Профессор проводил его до двери, затем неожиданно обнял, как отец.

На обратном пути Антон шел медленно, ощущая странную тяжесть и легкость одновременно. В кармане ждал свой час блокнот с мудростью, а в ушах звенели последние слова профессора:

– Там, в горах, ты встретишь три вида людей: тех, кто ненавидит тебя за форму, тех, кто боится, и тех, кто протянет хлеб, потому что ты гость. Запомни: настоящая война – не между нациями, а между тем, кто помнит это, и тем, кто забыл.

Дома, в своей комнате, Антон долго рассматривал дедовы медали, затем взял гитару. Звуки «Белого альбома» Beatles смешивались с голосами родителей за стеной – мать плакала, отец говорил что-то твердо и тихо. Но сейчас это казалось частью какой-то большой симфонии, где у каждого была своя партия.

Он открыл блокнот на первой странице, где профессор написал: «Язык – это не слова, а мост между сердцами. Построй его крепко». За окном садилось солнце, окрашивая Тарск в цвета афганских закатов, которые он, возможно, скоро увидит сам.

За дверью комнаты Антона гремели гитарные аккорды "Time" Pink Floyd – звук был настолько громким, что дрожали стекла в серванте. Ирина Матвеевна нервными движениями смахивала несуществующие крошки со скатерти, ее пальцы выбивали странный ритм, то ускоряясь, то замирая в такт музыке.

– Этот ваш Шмелевский… – Голос женщины дрожал от сдерживаемых эмоций, – Он же инвалид! Разве не видно? Дышит, как паровоз, а еще учит наших детей жизни!

Георгий Николаевич сидел за столом, медленно перелистывая потрепанный дембельский альбом отца. Желтые фотографии шелестели под его пальцами, запечатлевшие историю, которую он знал наизусть, но каждый раз переживал заново.

– Николай Петрович герой! – Глухо произнёс глава семейства. – Он вернулся с войны с одним легким. И тридцать лет простоял у мартеновской печи. Ты помнишь его кашель по утрам?

– Не смей сравнивать! – Ирина резко встала, опрокинув стакан с чаем. Янтарная лужица растекалась по скатерти, повторяя узор трещин в их сегодняшнем вечере. – Тогда была война! Наш дом бомбили! А сейчас…

– А сейчас наш сын хочет быть солдатом. – Алексей аккуратно перевернул страницу. На фотографии молодой Николай Петрович сидел на больничной койке, обняв гармонь, вокруг – медсестры в белоснежных косынках. – Когда его вытащили из горящего танка под Прохоровкой, бабушке уже пришла похоронка.

Он провел пальцем по пожелтевшему снимку, где улыбающийся отец казался таким молодым, таким… живым.

– Знаешь, почему он выжил? – Георгий поднял глаза на жену. – Потому что военврач Лившиц не списал его в утопленники. Три ночи возился, вытаскивая с того света.

Из комнаты Антона донеслась кульминация песни – гитарное соло, пронзительное, как крик. Ирина Матвеевна вдруг обмякла, опустившись на стул. Ее пальцы бессильно сжали мокрую скатерть.

– Ты… – ее голос сорвался на шепот, – ты действительно отпускаешь его?

Георгий Николаевич медленно закрыл альбом. В тишине отчетливо щелкнула застежка.

– Не я его отпускаю, Ира. История. Наша кровь. – Он встал и подошел к окну, за которым медленно гас вечер. – Давай договоримся – никаких слез при нем. Если уж ехать – то с уверенностью, что дома его ждут, а не оплакивают.

В комнате сына пластинка сменилась на "The Great Gig in the Sky". Пронзительный вокал Клэр Торри взмыл под потолок, словно пытаясь разорвать саму ткань реальности. Георгий прислушался – за стеной Антон подпевал, его голос сливался с записью, молодой и немного фальшивящий.

Ирина подошла к мужу, прижалась лбом к его плечу. За окном зажглись первые фонари, их свет дрожал в слезах на ее ресницах.

– Он так похож на твоего отца. – Прошептала Ирина. – Такие же упрямые глаза…

Георгий молча обнял жену. В комнате Антона музыка стихла, послышался скрип кровати – сын лег спать. Тишина воцарилась хрупкая, временная, как перемирие перед боем.

– Завтра, – сказал Георгий, глядя в темное окно, где отражалась их с Ириной пара, – завтра я поговорю с ним по—мужски. Без истерик. Пусть знает – какой бы выбор он ни сделал… – Голос его дрогнул, – мы его любим.

Ирина кивнула, сжимая его руку так крепко, что побелели костяшки пальцев. В доме Белошеховских наступила ночь – тревожная и щемящая, как та нота, что еще звенела в ушах после песни.

Антон сидел на краю кровати, собирая рюкзак, когда в дверь осторожно постучали.

– Войди. – Громко произнес он,

Дверь скрипнула, и на пороге появился Георгий Николаевич. Он стоял нерешительно, будто впервые за долгие годы не знал, как начать разговор с собственным сыном. В руках он держал две чашки – дымящийся чай с лимоном и крепкий, почти черный кофе, который Антон начал пить с прошлого года, подражая тренеру Шмелевскому.

– Мать спать уложил. – Глухо произнес отец, протягивая чашку. – Решил… поговорить.

Антон молча взял кофе, почувствовав, как обжигает пальцы даже через фарфор. Отец опустился на табурет у рабочего стола, заваленного учебниками по арабскому и потрепанными тетрадями с конспектами. Его взгляд зацепился за открытую страницу – там между строчек арабской вязи Антон карандашом вывел: "Если не я, то кто?"

Тишина затягивалась, прерываемая только потрескиванием радиоприемника – в эфире тихо играл "Голос Америки", заглушаемый помехами.

– Ты… – Георгий Николаевич начал и сразу запнулся, поправив очки. – Ты понимаешь, что там может быть?

– Да. – Антон отхлебнул кофе, чувствуя, как горечь разливается по языку.

– Нет, – отец резко встал, задев стол. Чашка звонко дрогнула. – Ты не понимаешь! Ты думаешь, это как у деда – враг в поле, товарищи рядом, Родина за спиной. Там всё иначе.

Он зашагал по комнате, его тень огромная и беспокойная металась по стенам.

– Там дома с плоскими крышами, где каждый мальчишка с гранатой. Там колодцы с … – голос его сорвался, – в них находят тела наших. Связанных и истерзанных.

– Я знаю. – Антон стиснул чашку так, что пальцы побелели.

– Откуда? – отец резко обернулся. – Из рассказов Шмелевского? Из книжек Лозовского?

– Да! – Антон вскочил, и чашка с грохотом упала на пол. Фарфор не разбился, но коричневая лужа поползла по полу. – А откуда знал дед, когда в семнадцать лет на танк запрыгивал? Ему тоже кто-то рассказывал?

Георгий Николаевич замер. В его глазах мелькнуло что-то, что заставило Антона внутренне сжаться – не гнев, не раздражение, а.… страх. Настоящий, животный страх.

– Дед, – отец говорил медленно, словно выдавливая каждое слово, – видел, как его сестру расстреляли в октябре 41—го. Он пошел не за геройством. Он пошел за смертью.

Тишина повисла плотная, как вата. Где-то за стеной капал кран – ритмично, как метроном.

– А ты… – отец вдруг сел на кровать, сгорбившись. – Ты за чем?

Антон смотрел на свои руки – крепкие, с выступающими венами, руки боксера. Неужели они действительно могут убить?

– Я не знаю, – честно признался он. – Но когда профессор рассказывает про арабских мудрецов, когда тренер говорит про честь… я чувствую, что это важно.

Отец тяжело вздохнул, достал из кармана пачку "Беломора", потом вспомнил, что в доме не курят, и сунул обратно.

– Ты прав, – неожиданно сказал он. – Я не знаю, зачем тебе это. Может, и вправду важно. – Он поднял голову, и Антон увидел в его глазах то, чего не видел никогда – беспомощность. – Но знай: если… если станет страшно, если поймешь, что ошибся – пиши. Звони. Кричи в эфир. Я приеду. На край света приеду.

Антон вдруг вспомнил, как в семь лет заблудился в лесу, и отец нашел его по крику – тогда его голос звучал так же, хрипло и отчаянно.

– Обещаю! – Кивнул. Если не справлюсь, то позову.

Отец встал, пошатнувшись, будто после долгого боя. У двери обернулся:

– Мать… она не придет провожать. Не потому, что не любит. Она желает всегда видеть тебя здоровым и сильным. – Попытался объяснить Георгий Николаевич.

– Я знаю. – Антон улыбнулся. – Скажи маме, что я всё понимаю.

Когда дверь закрылась, он поднял упавшую чашку. На дне осталось немного кофе – холодного и очень горького.

За окном завыл ветер, гоня по улице прошлогодние листья. Антон потушил свет и лег, глядя в потолок, где еще с детства остались звезды из фосфора – отец когда-то наклеил, чтобы он не боялся темноты.

Если не я, то кто? – подумал он, закрывая глаза.

А в соседней комнате Георгий Николаевич стоял у окна, сжимая в руках дедов орден, и смотрел, как за рекой поднимается туман – белый и безмолвный, как все несказанные слова между отцами и сыновьями. Ирина Матвеевна умоляла Бога, чтобы он затянул время наступления прощания с сыном. В один из вечеров она посмотрела на отрывной календарь и к своему ужасу поняла, день расставания уже скоро.

Последние дни мая в этом году выдались странно холодными. Липкий утренний туман окутывал перрон военкомата, смешиваясь с дымом от папирос взволнованных отцов. Казалось, сама природа не хотела отпускать мальчишек в армию.

Среди десятков призывников ростом и статью выделялись двое – Антон Белошеховский и Саня Ковалёв. Если бы кто-то сказал им месяц назад, что они окажутся в одном призыве, оба бы только усмехнулись. Ковалёв разглядел знакомое лицо и подошёл с улыбкой.

– Ну что, Белошеховский, – Саня осклабился, демонстративно поправляя неудобный воротник формы, – кто бы мог подумать, что именно мы с тобой будем "братьями по оружию".

Антон молча осмотрел знакомого парня. Ковалёв – легенда их школы. самый задира, кто на последнем звонке устрол драку. Саню отличало постоянные споры с учителями, складывалось ощущение, что некоторых из них бояться старшеклассника. Если бы не бунтарский характер Ковалёва, он мог бы учиться с большим успехом и добиться лучших оценок в аттестате. Теперь же перед Антоном стоял не самоуверенный забияка, а обычный взволнованный паренек, нервно кусающий губу.

– Ты—то чего? – Саня вдруг заерзал под его взглядом. – Я что, форму неправильно надел?

– Нет, – Антон едва улыбнулся. – Просто не ожидал тебя здесь увидеть.

– Ага, сам в шоке, – Саня хрипло рассмеялся. – Думал, в институт пройду… А тут… – он махнул рукой в сторону военкома.

Родители Антона выглядели постаревшими за эти последние недели. Георгий Николаевич, всегда такой собранный, сегодня вместо обычных слов сыпал междометиями. Мать Антона посмотрела на мужа покачала головой, подошла расстегнула криво застегнутый пиджак. Мужчина даже внешне выглядел несобранным и сильно переживающим за сына. Он несколько раз протирал очки и поправлял их на лице.

– Сынок… – голос отца внезапно сорвался, – если что… – Когда он обнял сына, Антон почувствовал, как дрожат эти всегда такие твердые, рабочие руки. Он сглотнул ком в горле, – сразу давай знать. Не геройствуй.

Ирина Матвеевна стояла рядом, сжимая в руках сверток с домашними пирожками. Ее лицо было странно бесстрастным, только белые костяшки пальцев выдавали внутреннее состояние.

– Мам, ну все нормально, – Антон попытался улыбнуться.

– Ты… ты обещай… – Она вдруг судорожно схватила его за руку и голос сорвался на шепот.

– Да ладно вам, тётя Ира! Я за ним присмотрю! – Рядом раздался громкий голос Сани. Он хлопнул Антона по плечу. – Мы же теперь, можно сказать, братья!

Вдруг толпа зашевелилась. Люди расступались перед невысоким коренастым мужчиной в парадном кителе с голубыми десантными нашивками.

– Офигеть… – прошептал Саня. – Да это же Шмелевский…

Алексей Васильевич подошел строгой походкой, его лицо было непроницаемым. В глазах читалась странная смесь гордости и тревоги.

– Не подведи, – коротко бросил он Антону, крепко пожимая руку.

– Ты, Ковалёв, там язык за зубами держи. И слушайся старших. – Тренер повернулся к нему, и Саня замер рядом, не решаясь вмешаться.

– Так точно! – Саня неожиданно вытянулся по стойке "смирно", чем вызвал усмешку у окружающих.

– По автобусам! – Где-то заиграла гармонь. Чей—то голос рявкнул.

Антон в последний раз обнял родителей. Мать сунула ему в руку что-то маленькое – позже он разглядит потертую иконку с едва видимым ликом. Когда автобус тронулся, в окно мелькнули лица матери, сжимающей платок в руках, отца, стоящего по стойке смирно с неестественно прямой спиной и тренера, что-то объясняющего его родителям.

– Смотри, вон мой старик… – Саня толкнул друга локтем и кивнул на одинокую фигуру вдалеке. – Даже не подошел попрощаться…

Антон молча откинулся на сиденье. Впереди была служба. Возможно, война. Совсем другая жизнь. В кармане уютно лежала иконка. На обороте едва читалось: "Вернись". Всего одно слово, но оно грело сильнее майского солнца, которого так не хватало в это холодное утро. Автобус набирал скорость, увозя их из родного города в сторону пункта сбора новобранцев в областном центре. Саня, кажется, уже оправился от первого шока и вовсю развлекал соседей байками: “Вот помню, в девятом классе мы с Антоном…”. Он хитро подмигнул, хотя никакой совместной истории у них не было. Антон закрыл глаза.

В ушах еще стояли последние слова отца: "Не геройствуй". Но где-то глубоко внутри уже звучал другой голос – тот, что спрашивал: "А если не я, то кто?". Саня тем временем уже организовал импровизированный хор, и под "Катюшу" пел весь автобус. Даже самые хмурые парни постепенно присоединялись. Антон разжал кулак, в его ладони блеснул металл – медальон—иконка с надписью на обороте, прочитанной несколько минут назад. За окном мелькали поля, леса и поселки. Где-то там, далеко позади, оставался его дом. А впереди… Антон глубоко вздохнул и незаметно перекрестился. Впереди ждала совершенно иная жизнь.

Антон проснулся за минуту до полшестого утра, в памяти промелькнули события прошедших дней и как их новобранцев перебросили в учебный лагерь возле гор Таджикистана. Железная дверь казармы с оглушительным грохотом врезалась в бетонную стену, окончательно разбудив Антона не просто резким звуком, а целой волной ощущений – холодный пот на спине, сухость во рту от вчерашней пыли, ноющая боль в мышцах после вчерашнего марш—броска. Он резко поднялся с койки, и тут же острая боль пронзила правое плечо – металлическая стойка, о которую он ударился, оказалась ледяной даже в этом душном помещении.

Длинное помещение с побелёнными стенами, по которым змеились трещины. Вдоль стен – двухъярусные койки с серыми, как пепел, одеялами. Напротив – ряд тумбочек с аккуратно разложенными по уставу зубными щётками, бритвами и прочим скарбом. В спальной части казармы, длинного барака низкими потолками, плотно размещались двадцать коек, стоящих вплотную друг к другу.

В дверном проёме, освещенный желтоватым светом тусклых ламп, стоял прапорщик Кузнецов. Его бритый череп блестел от пота, а узкие, как щели, глаза методично выискивали малейшую провинность. Кузнецов с бритым на лысо черепом и с жёлтыми от никотина зубами, посмотрел на салаг узкими словно щели глазами, не привыкшими к яркому солнцу Таджикистана.

– Подъём! Три минуты на построение! – Прапор подошёл к ближайшей кровати, нервно постукивая ладонью по бедру. Он выждал несколько секунд и заорал во всё горло.

В полумраке предрассветного часа мелькали тени новобранцев – кто-то спотыкался о разбросанные вещмешки, кто-то ругался, натягивая сапоги на еще не зажившие мозоли. Воздух был густым и тяжелым – смесь пота, дешевого табака "Примы" и едкой хлорки, которой вчера мыли пол.

Крики дневальных и металлический лязг поднимающихся с коек солдат постепенно сменились чётким топотом сапог по бетонному полу. Антон, застёгивая на ходу воротник гимнастёрки, выбежал на плац последним. Холодный утренний воздух обжёг лёгкие, заставив на мгновение остановиться.

"Белошеховский! Ты опять как сонная муха!" – Рявкнул прапорщик Кузнецов, его бритый череп блестел в первых лучах солнца. Антон встал в строй, чувствуя, как песок забивается под ремень и натирает ещё не зажившие мозоли.

Прапорщик держал планшет в руках и нервно постукивал по нему указательным пальцем. Это был верный знак, кто-то сегодня получит "неуставные" дополнительные нагрузки. Антон натягивал сапоги, чувствуя, как потные пальцы скользят по грубой коже. Его руки дрожали от усталости – вчерашний десятикилометровый марш с полной выкладкой давал о себе знать.

– Белошеховский! Ты что, в цирке выступал? – Выдал колоритную шутку прапорщик. – Быстрее!

Голос Кузнецова пробился сквозь общий шум, заставив Антона дёрнуться. Он чуть не уронил ремень, но успел поймать его в последний момент. Кто-то справа коротко хохотнул, но смех оборвался из-за быстрого взгляда Кузнецова. Внутренние часы рьяно проглатывании минуту за минутой.

Ледяная вода из ржавого крана обожгла лицо, заставив Антона резко вдохнуть. Он посмотрел в потрескавшееся зеркало над умывальником – за месяц службы его лицо изменилось до неузнаваемости: щёки впали, глаза стали глубже, а в уголках губ появились новые морщины.