Белый шейх: путь мести

Павел Гнесюк

Белый шейх: путь мести

Павел Гнесюк

Белый шейх

Память, как разбитое зеркало, ее осколки могут ранить. Собрав их воедино, можно увидеть истинное отражение прошлого. Порой это отражение страшнее любой правды.

Момент предательства – самый страшный, когда ты точно знаешь, что тебя предали: что какой-то другой человек пожелал тебе столько зла.

Маргарет Этвуд

Предисловие

Окружающие унылый пейзаж горы, застыли в ледяном ожидании рассвета. Небо, зажатое между пиками исполинских скал, было густого, почти серо-бежевого отлива, и в этой предрассветной мгле все звуки казались приглушенными, поглощенной бездной ущелья. Первый луч родился где-то за спиной Антона, не как нежное обещание дня, а как тонкий, отточенный клинок. Он прорезал тьму не осветляя ее, лишь холодно высветив детали гигантской каменной ловушки. Отвесные, отполированные ветром стены, зубчатые гребни, нависающие подобно клыкам чудовища, и головокружительная пустота внизу, где царил мрак, густой как смола.

Антон прислонился спиной к шершавой поверхности скального бруствера, чувствуя под тканью формы едва уловимое, ускользающее тепло, впитавшееся камнем за день и теперь нехотя отдавал ночи. Он был всего лишь глазом, винтиком в системе охранения, поставленным бдить за клочком дороги, змеившейся внизу. Эта дорога, засыпанная мелким, словно костяная крошка, щебнем, теряла очертания у подножия скального останца – одинокого стража долины, увенчанного тремя узкими, острыми зубцами. Они пронзали небо, словно обвинительный перст, указывающий в неизвестность.

Мысленно он вновь и вновь возвращался к той роковой беседе. Кабинет майора из особого отдела пахнет пылью и старым деревом. Сам майор – человек с глазами цвета мокрого асфальта, в них не читалось ничего, кроме усталости от чужих секретов. После короткого сообщения Антона, последовали острые вопросы, задаваемые ровным, бесстрастным голосом. Ни обвинений, ни угроз – лишь скольжение по грани, а затем – этот перевод в роту охранения.

Внезапно налетел ветер, не порыв, а зарождение потока – резкого, пронизывающего до костей. Он выжег из камня последние остатки тепла, и Антон поежился, судорожно кутаясь в униформу. Холод был не просто физическим, сливаясь с внутренней тревогой превращался сплошной ком отчаяния. Память, как предатель, услужливо подсунула образ родного города: неяркое солнце над тихими улицами, запах свежескошенной травы, смех отца. Он зажмурился, пытаясь ухватиться за этот призрак, впитать его мнимое тепло. Веки стали свинцовыми. Спустя три минуты его дыхание выровнялось, а сознание утонуло в спасительном самообмане сна.

Ему снилась речка, где он мальчишкой сидел на теплом, почти горячем песке, чувствуя, как каждый его мускул расслаблен и счастлив. Пахло тиной, нагретой смолой и беззаботностью. Отец, сидя рядом, что-то говорил, и хотя слов разобрать нельзя было, сам тембр его голоса был воплощением безопасности. Антон перевернулся на спину, подставив лицо ласковому солнцу, и граница между сном и явью растворилась окончательно. Он не просто вспоминал – он чувствовал этот песок, это солнце, эту речку. Реальностью стала иллюзия.

Удар в спину был настолько резким и материальным, что на мгновение встроился в сон. Повернувшись, он увидел на песке черный камушек, один из гладких, отполированных водой. Иллюзия рассыпалась в следующее же мгновение. Реальность обрушилась грубым, лишающим воздуха насилием. Чьи-то сильные, безжалостные руки натянули на голову плотный мешок. Грубая ткань впилась в лицо, запах пыли и чужого пота забил ноздри. Он не успел даже вздохнуть для крика. Его подняли, ощутимо натянули на тело ткань, лишив малейшей возможности ориентироваться. Затем последовал сильный толчок в спину, чувство невесомости и стремительное падение в пропасть.

Сознание, пробиваясь сквозь паутину сна, зафиксировало падение с ужасающей четкостью. Время не просто замедлилось – оно распалось на бесконечные микроскопические доли. Каждая из них была заполнена оглушительной какофонией звуков, свист ветра в ушах превратился в пронзительный вой загнанного зверя. Собственное сердцебиение – в гулкие удары молота о наковальню, а из глубины ущелья доносился нарастающий, как приближение поезда, рокот. Это был звук его собственной смерти, и он слышал его во всех подробностях.

Инстинкт, древний и слепой, оказался сильнее паралича ужаса. Где-то в глубине, в тех пластах памяти, что хранят знание, не полученное в этой жизни, всплыла инструкция. Не просто слова, а заклинание, формула выживания. Голос тренера по единоборствам, спокойный и властный: «Против силы, что сокрушит тебя, не выставляй сталь. Стань водой или пухом. Позволь удару случиться, но прими его так, чтобы его энергия ушла впустую, застряла в твоей податливости. Будь эластичным, как резина, и неуловимым, как дым».

Врагом сейчас была не человеческая злоба, а бездушная гора в сочетании с неизбежной гравитацией. Его разум, работая со скоростью суперкомпьютера, попытался подчинить тело этой невыполнимой задаче. «Распластаться! Увеличить сопротивление! Стать парашютом!» – кричал один внутренний голос. «Расслабиться! Стать тряпичной куклой и податливой резиной!» – командовал другой. Это была последняя, отчаянная попытка обмануть саму смерть.

Двое наблюдателей наверху, те самые, чьи руки отправили его в полет, склонились над бруствером. Им показалось – возможно, это была игра света и тени, – что темный комок, падающий в бездну, на секунду замедлил свое движение, будто попав в невидимую паутину. Они переглянулись, и в их глазах мелькнуло не понимание, а лишь мимолетное удивление, быстро вытесненное равнодушием профессионалов.

Антон не видел этого обмена взглядами, все его существо было сосредоточено на ногах. Он силой воли, через адреналиновый шквал, приказал мышцам бедер и голеней расслабиться, превратиться не в кость и мускул, а в нечто мягкое, аморфное. В этот миг его нога, как щупальце, коснулась выступу скалы.

Это не был удар организм воспринял, как взрыв. Волна белой, ослепляющей боли, прокатилась от точки соприкосновения по всему телу, выжигая нервы, ломая внутренние схемы. Он не закричал – у него не осталось на это воздуха. Боль была его последним, мгновенным контактом с живым миром, а потом наступила развязка.

Тело, окончательно лишенное управления, с чудовищной, нечеловеческой силой ударилось о дно ущелья, усыпанное острыми, как бритвы, обломками скал. Звук удара был глухим, влажным и ужасающе конечным. Наблюдатели, щурясь, всмотрелись в темноту. Внизу, на бледном фоне каменного дна, лежала бесформенная темная масса. Грубая мешковина, в которую он был завернут, в нескольких местах медленно, почти нехотя, стала пропитываться густым, темно-бурым цветом. Пятна расползались, как странные, зловещие цветы, расцветающие на алтаре жестокости.

Тогда, в самом эпицентре небытия, случилось чудо. В голове Антона, вернее, в том, что от нее осталось, вспыхнул свет. Тысячи, миллионы ослепительных, коротких, как жизнь мотылька, вспышек. Целая вселенная, рожденная из агонии умирающих нейронов. Каждая вспышка была тем самым одиноким лучом солнца, что он видел на заре, – символом мимолетной надежды, пронзительной красоты и жестокой насмешки судьбы.

Эта внутренняя вселенная угасала, вспышка за вспышкой, звезда за звездой. Темнота сгущалась, поглощая последние островки сознания. Хаос и боль таяли, уступая место безмолвному, тягучему вакууму. В последний, пограничный миг, когда гас уже последний огонек, из самых потаенных, древних глубин его существа, из-за воли к жизни, поднялось нечто большее – первобытный, абсолютный императив. Он не был сформулирован в словах, но его суть была яснее ясного: “Я должен выжить!”

Это была не надежда, а приказ, отданный самому себе, вселенной и смерти. Последняя вспышка погасла, сознание, как перегоревшая лампочка, щелкнуло и отключилось. Его вырвало из реальности и швырнуло в бездну, где не было ни света, ни звука, ни времени – лишь одна бесконечная, всепоглощающая чернота. Во что было душой швырнуло в самое сердце этой черноты, как каплю яда в океан, была вплавлена та самая, невысказанная, неумолимая уверенность. Затем исчезло все, кроме нее – беспросветной мглы.

Глава 1. На выборе пути

Антон Белошеховский медленно шагал по знакомой улице, чувствуя, как горячий асфальт через тонкую подошву кроссовок отдает тепло уставшим ступням. Каждый третий фонарь на этой улице мигал, как подмигивающий стражник, а длинные тени от берез дрожали на асфальте, будто живые существа. В воздухе витал тополиный пух – эти белые невесомые парашютики кружились в медленном танце, цепляясь за одежду и волосы прохожих. Смешиваясь с дорожной пылью, они создавали тот особый аромат провинциального лета – терпкий, немного горьковатый, но такой родной.

Он только что вышел из подвала дома №14 по улице Ленина – того самого, с облупившейся голубой краской на фасаде и трещиной, пересекающей стену наискосок, как шрам. Три года, три раза в неделю он спускался по этим скрипучим ступеням в полутемное помещение, где пахло потом, пылью и чем—то еще. Возможно, воздух отдавал запахом железа, но с уверенностью можно было сказать здесь закалялся характер парней, как Антон. В подвале находилась секция восточных единоборств, ставшая для него вторым домом.

Тело ныло приятной усталостью. Мышцы живота горели – сегодня на тренировке они отрабатывали защиту от прямых ударов в корпус, и партнер несколько раз пробил блок. Правая голень саднила – там, где Сергей, самый опытный из учеников, сумел провести подсечку. Это была хорошая боль – та, что напоминает, ты стал сильнее, выносливее, лучше, чем вчера. Антон любил это ощущение – будто твое тело шепчет тебе на языке напряжения и расслабления, рассказывая историю сегодняшней победы над самим собой.

– Ты сегодня слишком много думал, а не чувствовал! – Заметил Антону на прощание Алексей Васильевич, вытирая пот со лба потрепанным полотенцем цвета хаки, с ним учитель не расставался еще со времен его службы в армии.

– Постараюсь отработать в себе этот навык. – Белошеховский воспринял наставление тренера, прозвучавшего не как упрек, а скорее, как дружеский совет.

– В драке нет времени для философии. Если будешь размышлять, пока противник бьет, проиграешь. Тело должно помнить само. – Антон посмотрел на Алексея Васильевича и кивнул, но в душе не согласился.

Для него единоборства никогда не были просто дракой, набором приемов или способом выплеснуть агрессию. Они были системой – стройной и логичной, как шахматная партия, где каждый ход просчитывается на несколько шагов вперед. Точной, как математическая формула, где нет места случайностям. Гармоничной, как музыка, где важно не только попадать в ноты, но и чувствовать ритм.

Именно это сочетание физического и интеллектуального привлекало его больше всего. Он задержался на ступеньках, наблюдая, как последние лучи солнца играют в кронах деревьев. Где-то вдалеке кричали дети, играя в футбол на пустыре, доносились обрывки их смеха и споров. Обычный вечер в обычном городе. Но Антон чувствовал – что-то должно измениться. Как будто сама жизнь затаила дыхание перед поворотом.

Спустя несколько минут он уже шагал по тротуару, размышляя о сегодняшней тренировке. Алексей Васильевич показывал новый прием – комбинацию из блока и контратаки, где важно было не столько движение, сколько правильное дыхание.

– Сила приходит не из мышц! – Говорил тренер, – Скорее из пустоты внутри тебя. Наполнишь ее гневом – сломаешься сам. Оставишь пустой – сломают тебя.

Эти слова крутились в голове Антона, переплетаясь с мыслями о предстоящем выпускном, о родителях, которые уже месяц как обсуждали, в какой институт ему поступать. Он знал – сегодня вечером этот разговор продолжится. Отец, как всегда, будет настаивать на политехе, мать – на экономическом. А что же он?! Антон все еще искал свой путь.

Поворот на их улицу. Здесь тени становились длиннее, а воздух – прохладнее. Антон замедлил шаг, вдыхая аромат цветущей сирени из палисадников. Еще немного – и он увидит свет в окне их кухни, где, скорее всего, уже готовили ужин. Пока он был один на один со своими мыслями, с этим особенным состоянием после тренировки, когда тело устало, а ум, напротив, ясен и остр.

Белошеховский вспомнил, как сегодня во время спарринга поймал тот редкий момент, когда время будто замедляется, а противник движется, как в замедленной съемке. В такие мгновения не нужно думать – тело само знает, что делать. Может быть, именно об этом говорил Алексей Васильевич? О том, чтобы перестать анализировать и просто быть? Воспоминания хороводом закрутились в голове.

Антон задержался после тренировки, протирая пот со лба тем же потрёпанным полотенцем, что висело на плече у Алексея Васильевича. В зале остались только они двое – остальные ученики уже разошлись, торопясь на вечерние автобусы.

– Садись! – Тренер указал на покрытый потертым ковром пол. Его голос звучал иначе, чем во время занятий – мягче, глубже. Антон опустился на скрещенные ноги, чувствуя, как горячие мышцы постепенно остывают.

– Алексей Васильевич, а ведь я почувствовал, что сегодня вы захотите со мной поговорить. – Антон уставился на тренера.

Алексей Васильевич достал из спортивной сумки потёртую книгу в кожаном переплёте и положил между ними.

– Сегодня поговорим о главном. – сказал он, проводя ладонью по обложке, будто гладя живого человека. – О том, что делает мужчину воином. В десантуре меня учили: думать следует до боя и после. В нужное время – только действовать. – Алексей Васильевич разминал кисти рук, его суставы хрустели, как сухие ветки. – Как перестать думать? Вот в чём вопрос. – Он внезапно хлопнул в ладоши перед лицом Антона.

– Ох! – Парень инстинктивно отпрянул.

– Видишь? Тело знает без тебя. Когда я служил в Африке… – Тренер замолчал, его взгляд на мгновение ушёл куда—то далеко. "Там философия проверялась свинцом. – Знаешь, что я понял? Все эти восточные мудрости – они не про медитации в шафрановых одеждах. Они про выживание.

– Объясните! – Антон почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Алексей Васильевич редко говорил о службе.

– Представь реку. – Тренер налил воду из фляги на пол, и тонкий ручеёк пополз между ними. "Удар – это не кулак. Удар – течение. Ты не бьёшь противника. Ты протекаешь через него.

– Не понятно. Тело человека плотнее воды. – Задумался Антон. В этот момент его поразило внезапное движение Алексея Васильевича, когда он провёл рукой по поверхности воды, разбрызгав капли.

– Видишь? Сопротивление – и энергия теряется. А теперь… – Алексей Васильевич плавно опустил ладонь в воду и так же плавно повёл ею. "Течение принимает силу, но не сопротивляется."

– Значит нужно быть мягким? – Антон наблюдал, как вода обтекает пальцы тренера.

– Нет! – Ответ прозвучал как выстрел. – Нужно быть пустым. Мягкое можно сломать. Пустое – нельзя. Меч проходит сквозь воду, но не может её разрушить.

Белошеховский попытался визуализировать, представить слова учителя, но получалось плохо. Может быть нужно для этого расслабиться и закрыть глаза, но как это сделать, когда учитель неотрывно смотрит на тебя.

– Попробуй ударить. – Алексей Васильевич встал и принял боевую стойку.

Антон сделал прямой удар. Тренер даже не блокировал – просто слегка сместил корпус, и кулак прошел в сантиметре от его носа.

– Опять думаешь. – Усмехнулся он. – Ты же знаешь технику. Зачем думать?

А если ошибусь? – Растерялся Антон.

– Как может получиться, если не будешь пробовать? – Алексей Васильевич сел обратно. – Вот тебе мой дзен. Лучше сделать и пожалеть, чем жалеть, что не сделал. В десантуре это называли принципом двери вертолёта. Пока думаешь – дверь закрывается.

– Пока у меня выходит только так. Мысль – импульс силы – удар. – Решил объяснить Антон.

– Закрой глаза. – Приказал тренер. Антон повиновался. – Что слышишь?

– Ваше дыхание. Шум машин на улице. – Ответил парень. – Свой пульс.

– Хорошо. Теперь представь, что ты должен услышать шаги противника за всем этим. – Попытался объяснить учитель. – Как?

– Не знаю. – Поморщился Белошеховский.

– Перестань слушать ушами. Начни слушать… здесь. – Алексей Васильевич ткнул пальцем ему в солнечное сплетение. – В разведке мы называли это 'кожным зрением'. Тело знает опасность раньше мозга.

– Я.… слышу! – Они сидели в тишине пять минут. Потом десять. Антон начал различать биение своего сердца, движение крови в висках.

– Вот она – пустота. – Прошептал тренер. – Не отсутствие мыслей, а тишина между ними.

– Завтра приходи на час раньше. Покажу кое—что особенное. – Когда Антон уже собирался уходить, Алексей Васильевич остановил его у двери.

– Что именно? – Любопытство проснулось у Белошеховского.

– Как превратить страх в оружие. – В глазах тренера вспыхнул тот самый огонь. Такое Антон видел только в самых жёстких спаррингах. – Ты же знаешь, почему десантники синие береты носят?

– Нет. – Антон отрицательно покачал головой.

– Цвет неба. – Улыбнулся тренер. – Чтобы помнили, страх – это просто воздух под ногами. А падать мы умеем лучше всех.

Дверь закрылась, оставив Антона на темной лестнице с головой, полной новых вопросов. Он вдруг понял, что Алексей Васильевич учит их не столько драться, сколько… жить. Но по каким—то особым, своим правилам, где каждый принцип единоборств становился принципом существования.

На улице уже совсем стемнело. Антон глубоко вдохнул ночной воздух и зашагал домой, чувствуя, как в нём что-то изменилось. Незначительно, почти неуловимо – как смещение центра тяжести перед сложным ударом.

Антон вздохнул и ускорил шаг. Впереди его ждал дом, родители, незаконченная шахматная партия с отцом и неизбежный разговор о будущем. Сейчас он просто шел, чувствуя, как с каждым шагом усталость от тренировки превращается в приятную расслабленность, а мысли постепенно упорядочиваются, как фигуры на шахматной доске перед началом игры.

Квартира Белошеховских располагалась на третьем этаже пятиэтажки сталинской постройки – высокие потолки, дубовые двери с бронзовыми ручками, паркет, скрипящий в особом ритме на каждом знакомом шагу. Когда Антон открывал входную дверь, его всегда встречал особый запах домашнего уюта – смесь отцовского одеколона Шипр, материных пирогов и старой бумаги из отцовского кабинета.

Комната Антона была небольшой, но удивительно уютной. Над письменным столом висела полка с книгами – учебники по математике соседствовали с трактатами по восточным единоборствам, томиком Хайяма и потрёпанным "Тремя мушкетёрами". На стене – постер с Брюсом Ли и самодельная полка для медалей. Здесь несколько наград с городских соревнований по рукопашному бою аккуратно выстроились в ряд. Кровать всегда была застелена с армейской аккуратностью – этому научил Алексей Васильевич. На тумбочке – фотография: двенадцатилетний Антон с отцом на рыбалке, оба с довольными лицами и скромным уловом.

Отец сидел в гостиной в своём любимом кресле у окна – массивном, с высоко поднятой спинкой, обтянутом коричневой кожей. Георгий Николаевич Белошеховский в свои сорок пять выглядел моложе – только седина на висках и глубокие морщины у рта выдавали его возраст. Широкие плечи, прямая спина – сказывались годы работы у кульмана. Его крупные, исчерченные чернильными пятнами руки переставляли шахматные фигуры на доске из карельской берёзы – подарок коллег к юбилею.

– Ну что, чемпион? – Отец поднял глаза, и Антон заметил, как в них мелькнуло что-то тревожное. – Опять у Васильевича пропадал вместо того, чтобы готовиться к экзаменам? – Голос звучал ровно, но сын знал – за этим спокойствием скрывается беспокойство.

Алексей Иванович всегда составлял планы на годы вперёд, и сейчас все они трещали по швам. Антон опустился в кресло напротив, взял чёрного коня – свою любимую фигуру – и задумался. Шахматы были их особым языком общения, где каждый ход значил больше слов.

– Мы сегодня говорили о дзене. – Наконец сказал сын, ставя коня на е5. – О том, как остановить внутренний диалог перед ударом.

Отец усмехнулся, и в уголках его глаз собрались лучики мелких морщинок.

– Опять про эту восточную мудрость? – Отец постучал пальцами по столу, и золотое обручальное кольцо звякнуло о дерево. – Лучше бы подумал, куда поступать. Через неделю последний звонок, а ты всё в облаках.

В этот момент дверь на кухню приоткрылась, и в комнату вплыл аромат жареной картошки с луком. Ирина Матвеевна Белошеховская – женщина с мягкими чертами лица и тёплыми карими глазами – выглянула в гостиную.

– Мальчики, через пятнадцать минут ужин. – Русые волосы матери, собранные в небрежный пучок, слегка растрепались от кухонного жара.

Антон отложил шахматную фигуру и посмотрел в окно. Закат окрашивал крыши домов в багровый цвет, напоминая ему о сегодняшнем разговоре с Алексеем Васильевичем. Когда хозяйка дома пригласила своих мужчин к столу, Антон сбегал в свою комнату, чтобы сложить тетради. Выключив в комнате свет, он ополоснул руки и через минуту уже сидел на кухне на своём привычном месте

– Я уже решил. Пойду в армию. – Антон смог произнести фразу очень легко.

Тишина повисла тяжёлым покрывалом. Отец замер, потом резко поставил фарфоровую чашку с остатками чёрного кофе на стол. На полированной поверхности мгновенно появилось тёмное пятно. Тихий вечер в семье Белошеховских был нарушен твёрдым заявлением Антона. Столовый нож, разрезавший мясо замер в руке Георгия Николаевича, а Ирина Матвеевна подняла на сына испуганные глаза.

– Ты что, с ума сошёл?! – Отец резко выпрямился. – У тебя же впереди университет, военная кафедра! Можешь стать офицером без этого безумия!

– Не хочу отсиживаться, – Антон твёрдо сжал вилку. – Дед в сорок первом тоже мог остаться в тылу – инженером был, а пошёл добровольцем. Разве он мог пойти на конфликт со своей совестью?

– Тогда была война! – Алексей Иванович ударил кулаком по столу. – А сейчас… это чужая земля, чужая война! Я не хочу, чтобы моего сына в цинке привезли!

Ирина Матвеевна развернулась от плиты, бледная, будто из неё вытянули всю кровь. Женщина качнулась в сторону, чтобы не упасть от неожиданного заявления сына схватилась за тумбу, стоящую рядом с электрической плитой. Изо всех сил она постаралась удержать себя в равновесии, как в физическом, так и в психологическом смысле слова.

– Что за разговоры? – Мать дрожала, а руки автоматически потянулись к фартуку, вытирая несуществующие пятна.

– Твой сын собрался на войну. – Отец отодвинул тарелку и вилка со звоном полетела на пол.

– Антошка… – Мать схватилась за сердце – этот жест Антон запомнит навсегда. Она подошла к нему и схватила за плечи, её пальцы впились в мышцы. – Ты же умный мальчик. У тебя золотая медаль, тебя в любой институт возьмут. Зачем тебе это?

Антон почувствовал, как по его щекам разливается жар. Как объяснить, что институт для него – клетка? Что он не хочет проводить жизнь за чертежами, как отец, или считать чужие деньги, как мать? Что его душа требует, чего—то большего?

– Я должен! – Парень сказал непринужденно, глядя куда—то между родителями, в ту точку пространства, где висел портрет деда—фронтовика.

Тени вечера мягко ложились на старый дубовый буфет, где в рамке под стеклом пожелтевшая фотография деда – молодого лейтенанта с орденом Красной Звезды на гимнастёрке. Николай Петрович Белошеховский прошёл всю войну от Сталинграда до Праги. В сорок третьем под Харьковом его танк подбили, он горел в железе, но выжил – вытащили санитары, обгоревшего, с осколком в легком. Год в госпиталях, три операции – и снова на фронт. В мае сорок пятого встретил победу в пражском госпитале, где чешские медсёстры дарили раненым сирень и пели «Катюшу» с диковинным акцентом.

– Дед не прятался за броней, – Твёрдо произнёс Антон за ужином, глядя на фотографию. – А я что, хуже?

– Это другое время! – Георгий Николаевич швырнул салфетку на стол. – Тогда шла война за Родину, а сейчас…

– Интернациональный долг! – Перебил сын. – Ты же сам клятву офицера давал.

Ирина Матвеевна всхлипнула, прижала полотенце к лицу и выбежала из кухни.

Ужин был окончен. Алексей Иванович молча собрал посуду, шумно хлопая тарелками. Антон доел холодный ужин, крикнул в пустоту: «Спасибо, мам!» – и ушёл в комнату.

Перед сном Ирина Матвеевна шепотом сказала мужу:

– Георгий, завтра поговори с этим тренером… Шмелевским. Пусть объяснит, зачем он агитирует нашего мальчика на смерть!

На следующий день Георгий Николаевич пришёл в подвал дома, где располагалась секция единоборств. В углу, у груши, спиной к посетителю стоял Алексей Васильевич Шмелевский – коренастый, с короткой седеющей щетиной и спокойным, но цепким взглядом. Спортзал пах потом, резиной и духом соперничества, культивированного тренером. Алексей Васильевич почувствовал и вытирая шею полотенцем, обернулся к вошедшему Белошеховскому.