Дневник чумного доктора

Тут рациональный ум Элиаса взбунтовался. Его пальцы сжали край стола.

– Чушь… – прошептал он. – Колдовские шарлатанские пляски…

Это противоречило всему, во что он верил. Всем законам логики и медицины.

Но голос отчаяния в его голове оказался сильнее.

– Алтариус был ученым! – убеждал он себя, стиснув зубы. – Он не стал бы записывать это просто так. Здесь должен быть скрытый смысл, аллегория! Должна быть причина!

Сгорая от нетерпения, почти не дыша, он лихорадочно перелистнул страницу, ища суть, ядро метода, которое должно было оправдать все эти мистические приготовления.

Текст на последней странице был иным. Более сжатым, обреченным, написанным как будто на одном выдохе.

«…и да возгорится искра жизни, добровольно отданная во имя жизни иной, дабы осветить путь к спасению и отвратить Тень…»

Элиас моргнул, перечитал. Его ум, воспитанный на четких формулировках Галена, отказывался понимать эту аллегорию.

– «Искра жизни»? «Добровольно отданная»? – он прошептал, и в его голосе прозвучала тревожная нота. – Что это значит? Метафора? Сила духа?

И тогда его взгляд, скользя вниз, упал на приписку. Она была сделана другой рукой – дрожащей, торопливой, почти истеричной женской рукой. Чернила кое-где расплылись и легли кляксами, будто на них упали капли пота… или слез.

«…жертва. Невинная кровь. Только она дает истинную защиту. Я проверила.»

В гробовой тишине лечебницы, под аккомпанемент хрипов умирающих, эти слова прозвучали громче пушечного выстрела. Элиас отшвырнул дневник от себя, как раскаленный уголек. Книга с глухим, кощунственным стуком ударилась о стену и упала на пол, раскрытая на той самой, чудовищной странице.

Он вскочил, сердце колотилось в его груди, как птица в клетке. По спине пробежали ледяные мурашки. Он смотрел на упавшую книгу не как на научный труд, а как на живое, дышащее зло, на сосуд с самой тьмой. Это не была медицина. Это не была наука. Это было самое настоящее дьявольское колдовство, самое мрачное суеверие, требующее человеческого жертвоприношения.

– Нет! – его голос сорвался на шепот, полный ужаса и ярости. – Нет, Алтариус, не мог ты… Это безумие! Чистейшее безумие!

В припадке слепой ярости он схватил книгу и с силой швырнул ее в самый темный, пыльный угол каморки, под стол, где валялись обломки горшков и прочий хлам.

– Никогда! – поклялся он себе, и его руки тряслись так, что он с трудом сжал их в кулаки. – Никогда больше! Я слышал тебя, Алтариус. Я видел, куда ведет твоя дорога. Я не пойду по ней. Я не стану монстром!

Он тяжело рухнул на стул, уставившись в грубую, шероховатую поверхность стены. Его последняя надежда обратилась в прах и пепел, оставив после лишь смрад кощунства и щемящее чувство осквернения. Он чувствовал себя грязным, будто прикоснулся к чему-то не просто мерзкому, а запретному на самом глубоком, метафизическом уровне.

Но из самых потаенных, темных глубин его сознания, из самого дна отчаяния, медленно выполз и укоренился тихий, настойчивый, ужасный вопрос. Он шептал ему на ухо, пока он сидел, неподвижный, в гнетущей тишине ночи, разрываясь между научным отрицанием и жутким, ползущим соблазном, между светом разума и тьмой безысходности:

«А что, если это работает? И кто эта женщина, что сделала пометки в дневнике?»

Глава 4. Среди мертвых и строк

День 4. Я забыл когда спал и ел. В глазах пелена. Я жгу и режу без остановки. Этому нет конца.

Воздух в каморке Элиаса был густым и тяжким, как пропитанное болезнью ватное одеяло. Он пах не только сушеным шалфеем и ромашкой, но и едким ладаном, который уже не перебивал сладковатый, трупный смрад, просачивавшийся из главного зала лечебницы. В углу тлели угли в жаровне, отбрасывая на бревенчатые, закопченные стены тревожные, пляшущие тени. За маленьким зарешеченным окном сгущались сизые, холодные сумерки. Свинцовые тучи низко ползли над крышами, обещая долгую, дождливую ночь. Элиас сидел на краю своей походной кровати, его плечи были сгорблены под невидимой тяжестью. Он смотрел на свои руки – исхудавшие, испачканные травами и кровью, – и видел в них лишь беспомощность.

Он повернулся к своему ученику. Лео, бледный как полотно, с темными кругами под глазами, механически перебирал склянки на полке, стараясь не смотреть в щель занавески, откуда доносились приглушенные стоны и плач.

– Лео, – голос Элиаса прозвучал хрипло, он прочистил горло. – Мне нужна твоя помощь. Твоя и ничья больше.

Юноша вздрогнул так сильно, что чуть не уронил на пол стеклянный сосуд с сушеными пиявками.

– Учитель? Ради Бога, что случилось? Вы выглядите ужасно.

– То, что мы делаем день за днем, Лео, – это всего лишь капля в море отчаяния, – Элиас провел рукой по лицу, чувствуя, как дрожат его пальцы. – Мы боремся со следствием, не зная причины. Мы лечим симптомы, слепые к самой болезни. Но теперь… теперь у меня есть зацепка.

Он понизил голос до едва слышного шепота, словно стены могли слышать.

– Я нашел кое-что. Дневник. Винсента Алтариуса. Он был лекарем, как и мы. И он сталкивался с этим же проклятием ровно восемьдесят лет назад.

Глаза Лео, обычно живые и любознательные, расширились, на миг в них вспыхнул огонек надежды, затмивший вечный страх.

– Алтариус? И… он нашел лекарство? Спасение?

Элиас горько качнул головой, его взгляд утонул в трещинах на глиняном полу.

– Нет. Он лишь подтвердил диагноз. Со всей ужасающей точностью. И умер, скорее всего, от той же болезни. Но в своих записях он упоминал кое-что… кого-то. Намек на продолжение исследований. Я должен попасть в библиотеку аббатства Святого Арнульфа. Искать его наследие. Это наш единственный шанс понять, с чем мы имеем дело.

– Но как? – прошептал Лео, и в его голосе снова зазвучала паника. – Стража никого не выпускает из карантинного квартала! Аббатство и вовсе оцеплено, говорят, сам брат Винсент там расположился со своими людьми! Это самоубийство!

– Поэтому мне нужно уйти так, чтобы меня не искали, – Элиас посмотрел на ученика прямо, и в его взгляде горела мрачная решимость. – Мне нужно… умереть.

Лео отшатнулся, будто его ударили по лицу. Он потянулся к стене, ища опоры.

– Вы… вы с ума сошли! Нет! Я не позволю! Это чистейшее безумие! Они сожгут вас заживо, если поймают!

– Это необходимость! – голос Элиаса зазвучал резко, обрываясь на полуслове. В нем слышалась не злость, а отчаянная, истончившаяся до предела мольба. – Посмотри вокруг, Лео! Вглядись! Люди умирают как мухи. А тех, кого болезнь пощадила, жгут на кострах по навету сумасшедшего фанатика! Я не могу больше выносить это бесплодие! Я не могу просто сидеть и ждать, пока очередь дойдет до нас! До тебя!

Он вскочил и схватил юношу за плечи. Его пальцы впились в грубую ткань рубахи.

– Ты видел сына кузнеца. Ты видел, как чернела его кожа. Ты видел его родителей на площади! Хочешь ли ты, чтобы так же поступили с твоей матерью? С твоими сестрами? Чтобы их обвинили в ереси и отправили на плаху только за то, что они кашлянули?

Лео замотал головой, по его бледным щекам покатились беззвучные слезы. Слова учителя, как раскаленные иглы, впивались в самый главный, самый глубокий страх.

– Нет… только не это…

– Тогда что ты выбираешь? Бездействие и верную смерть? Или отчаянный шаг и призрачный шанс? – Элиас не отпускал его, его глаза сверкали в полумраке.

Долгая пауза повисла в душной каморке, нарушаемая лишь хрипом за стеной.

– Что… что мне нужно делать? – наконец выдохнул Лео, его голос был беззвучным шепотом.

План был безумен и прост. Элиас притворится очередной жертвой чумы. Лео поможет ему обмануть могильщиков – братьев-близнецов Ганса и Фрица. Двух угрюмых, заросших бородами молчальников с пустыми, уставшими глазами, которые, как часы, появлялись каждую ночь на своей старой телеге, запряженной тощей клячей. Их маршрут всегда пролегал мимо кладбища аббатства Святого Арнульфа.

Когда ночь окончательно вступила в свои права и в лечебнице воцарилось тревожное, полусонное оцепенение, они приступили к делу. Элиас лег на жесткие носилки. Лео, сжав зубы, чтобы они не стучали, обернул его с головой в грубый, жесткий холст, пропитанный уксусом и дымом горящей полыни – чтобы перебить запах живого тела и отогнать лишние вопросы. Сердце Элиаса бешено колотилось, ему не хватало воздуха. Каждый звук снаружи – шарканье ног, приглушенный стон, скрип двери – казался оглушительным.

– Эй, парень! Приготовь следующего! – раздался у входа хриплый, прокуренный голос. Это был один из близнецов.

Лео, стараясь не смотреть в глаза могильщику, молча кивнул и помог тому взвалить тюк с учителем на плечо. Мускулы могильщика вздулись под грязной рубахой. Элиаса понесли, и через мгновение он с глухим, болезненным стуком приземлился на деревянный настил телеги. Сверху на него швырнули еще один холодный, безжизненный груз. Телега дрогнула, раздался щелчок языка, и она тронулась в путь, подскакивая на неровностях мостовой.

Элиас лежал неподвижно, стараясь дышать ровно и поверхностно. Он чувствовал под собой жесткие, шершавые доски, в которые въелся запах смерти. Слышал мерный, убаюкивающий скрип колес и усталое, прерывистое сопение лошади. Он мысленно рисовал маршрут: вот они проехали кузницу, вот повернули на Соборную улицу… Скоро главные ворота, а за ними – прямая дорога к аббатству. Надежда, горячая и упрямая, начала согревать его изнутри.

Внезапно его внимание привлекли голоса братьев. Они говорили тихо, но в ночной тишине слова доносились отчетливо.

– …все хуже и хуже, – пробурчал один, тот, что был повозчиком. – Уже и на кладбище возить нельзя. Скоро и сами сдохнем.

– Молчи, Ганс, – отозвался второй, Фриц, сидевший сзади. – Тащи куда велят, и все. Наше дело – груз, не политика.

– Политика? – фыркнул Ганс. – Да это же чистый ад! Слышал, что в аббатстве творят? Этот гад, Винсент, шепнул коменданту, что болезнь – это кара за малодушие. Говорят, он уговаривает вообще всех подозрительных в квартал не отправлять, а сразу… – он сделал выразительную паузу, и послышался скрежет кресала о трут – он закуривал.

– Сразу куда? – лениво поинтересовался Фриц.

– В ров, Фриц! В ров, как падаль! Говорит, очищение такое. Чтобы здоровых не заражать. Скоро, гляди, и нас с тобой, коли чихнем, в общую яму отправят.

Элиас почувствовал, как по спине у него побежали ледяные мурашки. Сердце упало.

– Чушь собачья, – отмахнулся Фриц. – Не будут они лекарей трогать. Кто тогда работать будет?

– Был бы человек, а работа найдется, – мрачно заключил Ганс. – Им только дай повод…

Внезапно телега резко остановилась. Послышались новые голоса – твердые, властные, звенящие металлом.

– Стой! Куда путь держите? – крикнул незнакомый голос.

– Куда всегда, господин стражник, – буркнул Ганс, и в его голосе появилась подобострастная нотка. – На погост к Святому Арнульфу. Очередной рейс.

– С этого дня – новый приказ коменданта. Всех покойников – к западной стене. Там ров копают. На кладбище мест нет, понимать надо!

Ледяная волна ужаса накатила на Элиаса, сжимая горло. Западная стена! Это была совершенно другая, противоположная часть города! Его план рушился на глазах.

– Да как же так… – начал было Ганс. – У нас маршрут…

– Приказ коменданта! – голос стража не допускал возражений. – Разворачивайся и шагай! Быстро! И не разговаривать!

Удар хлыста и братья покатились в обратном направлении. Надежда рухнула, сменившись леденящим душу, животным страхом. План провалился. Вместо спасения он летел прямиком в братскую могилу, о которой только что с таким цинизмом говорили могильщики.

Телега, подпрыгивая на колдобинах, наконец остановилась. Элиас услышал грубые окрики, лязг железа и глухой, влажный стук тел, падающих вниз. Сердце его бешено колотилось, каждый мускул был напряжен до предела, как струна.

– Тащи следующего, Фриц! Быстрее! Чем скорее отработаем, тем скорее на выпивку! – прозвучал знакомый хриплый голос Ганса.

Его тело подняли с безразличной силой и швырнули в пустоту. Удар о что-то мягкое, податливое и уже холодное отозвался тупой болью во всем теле. Холст с головы сполз, и на него обрушился весь ужас реальности.

Он лежал на дне глубокого, только что выкопанного рва. Вокруг, под ним, над ним – всюду были тела. Гора бездыханной плоти. Одни еще были теплыми, их мышцы не успели окоченеть, другие – почерневшие, вздувшиеся, с проступающими сквозь кожу багровыми пятнами. Воздух был густым, неподвижным и вязким, как сироп, насыщенным сладковато-медовым, тошнотворным смрадом разложения, от которого сразу же начинало сводить желудок. Этот запах был не просто в ноздрях – он въедался в поры кожи, в грубую шерсть плаща, в волосы, в самое нёбо, становясь частью самого дыхания.

Над рвом, на фоне серого, низкого неба, кружили и спускались черные, как сама смерть, вороны. Их карканье звучало насмешливо и голодно. Среди тел копошились крысы – упитанные, наглые твари с длинными розовыми хвостами и блестящими глазками-бусинками. Они не обращали на него внимания, занятые своим пиршеством. Их возня, похрустывание костей и тихое, довольное повизгивание сливались с карканьем ворон в жуткую, адскую симфонию.

Элиас замер, парализованный ужасом. Его разум, ученый и рациональный, отказывался воспринимать этот ад. Он, видевший тысячи болезней, никогда не сталкивался с таким массовым, таким безликим концом. Паника, холодная и липкая, подползла к горлу, сжимая его, грозя вырваться наружу безумным криком. Он чувствовал, как тонкая пленка рассудка трещит по швам, грозя погрузить его в бездну безумия. Он был погребен заживо в самом сердце смерти.

Элиас на грани. Он находится в эпицентре кошмара, и его первоначальная цель – побег – тонет в волнах паники и физиологического отвращения. Он рискует стать еще одним безмолвным телом в этой братской могиле, сломленным психологически еще до того, как физически умрет.

Но именно эта мысль – стать одним из них, частью этого безликого месива, пищей для крыс – заставила его внутренне содрогнуться с новой силой. Воспоминание о пожелтевших страницах дневника Алтариуса, о полном надежды взгляде Лео, об искаженных ужасом лицах Боргара и Марты на площади – все это сложилось в один единственный, яростный импульс: «НЕТ!»

Он судорожно, жадно глотнул отравленного воздуха и начал шевелиться. Его движения были неуклюжими, спастическими. Он оттолкнул от себя окоченевшую, тяжелую руку незнакомца, почувствовав под пальцами холодную, скользкую кожу. Он начал карабкаться вверх, к краю рва, хватаясь за все, что попадалось под руку – скользкую одежду, одеревеневшие конечности, пряди спутанных волос. Каждый сантиметр давался с нечеловеческим трудом. Мышцы горели, в легких не хватало воздуха, а сознание заволакивало черными пятнами.

И в этот самый момент, словно сама судьба решила сжалиться над ним, с другой стороны города, со стороны городских амбаров, раздался пронзительный, металлический звук набата. Колокол бил тревогу, его панический голос прорезал ночную тишину, заглушая на мгновение даже карканье ворон. Послышались крики, топот десятков бегущих ног, взволнованные, испуганные окрики стражей.

– К амбарам! Тревога! Воры! Поджигатели! Всем на площадь! – донеслось до рва.

Стражи, лениво присматривавшие за могильщиками, мгновенно оживились. Это было куда интереснее и прибыльнее, чем наблюдать за унылой работой по утилизации трупов. Послышался звон оружия, топот кованых сапог. Даже Ганс и Фриц замерли на мгновение.

– Слышь, Ганс, может, махнуть туда? Авось, чего перепадет, пока суета да драка, – послышался голос Фрица.

– Дурак! Наше дело тут! – отрезал Ганс, но и в его голосе слышалось сомнение.

Это был его шанс. Единственный и последний.

Собрав всю свою волю, все остатки сил в кулак, Элиас сделал последнее, отчаянное усилие. Он подтянулся, ухватился за торчащий из земли на краю рва корень старого дуба и, стиснув зубы, выкарабкался наружу. Он рухнул на промокшую, холодную землю, судорожно и прерывисто дыша, весь в грязи, крови и невыразимой скверне. Он не оглядывался назад. Он просто лежал, чувствуя, как ледяные капли дождя омывают его лицо, смешиваясь с потом, грязью и слезами немого отчаяния и дикого, животного облегчения.

Элиас, пошатываясь, поднялся на ноги. Все его тело ныло и протестовало. Мокрая одежда тяжело обвисла на нем, издавая тот самый чудовищный запах, который теперь, казалось, стал его частью. Он посмотрел в сторону, откуда доносился шум – огни факелов метались у амбаров, как светляки в аду. Затем его взгляд медленно, с трудом повернулся в другую сторону – туда, где в кромешной тьме, на вершине холма, угадывались угрюмые, неприступные силуэты аббатства Святого Арнульфа. Путь до него, который утром казался простой прогулкой, теперь увеличился почти вдвое и представлялся непосильным маршрутом.

Им двигало теперь лишь одно – слепая, упрямая, почти иррациональная решимость. Он не мог вернуться. Он не мог сдаться. Цена, которую он уже заплатил, была слишком высока. Он сделал первый шаг, затем второй, прижимаясь к холодным, шершавым стенам домов, обходя освещенные луной и факелами участки. Он был похож на призрака, на восставшего из гроба, бредущего сквозь кошмар на краю мира. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. Он спотыкался о булыжники мостовой, его мутило от собственного зловония, сознание мутнело. В голове не было мыслей, лишь туманная, манящая, как мираж, цель – добраться до стен.

Он не знал, сколько времени прошло. Ночь, казалось, длилась вечность. Но вот, наконец, под ногами земля пошла вверх. Он поднимался на холм, почти падая на каждом шагу, хватая ртом холодный ночной воздух. Из последних сил, почти на ощупь, он дополз до массивных, закрытых дубовых ворот аббатства, украшенных коваными железными шипами. Он прислонился спиной к холодному, влажному камню, едва стоя на ногах. Его физическое состояние было ужасающим. Но внутри, сквозь всю усталость, отвращение и боль, горел новый, закаленный в аду огонь – огонь неистребимой воли.

Ночь окутала аббатство Святого Арнульфа ледяным саваном. Ветер выл в узких промежутках между контрфорсами, завывая, как потерянная душа. Ледяная морось, больше похожая на колющую пыль, застилала луну, превращая мир в размытое полотно серых теней. Элиас, прислонившись спиной к шершавым, промерзшим насквозь камням аббатской стены, едва чувствовал собственное тело. Оно ныло, дрожало мелкой дрожью, и каждое движение отзывалось болью. Запах смерти – сладковатый, удушливый – въелся в его плащ, в кожу, в волосы, став его частью. Он был живым памятником собственному отчаянию.

Собрав последние крохи сил, он постучал костяшками пальцев в потертый, почти невидимый участок стены у основания старой калитки. Секунды тянулись в вечность. Наконец, послышался скрип железа, и дверь на миллиметр приоткрылась. В щели показалось бледное, испуганное лицо, озаренное тусклым светом огарка свечи изнутри. Очки в железной оправе скрывали глаза, но не могли скрыть панику.

– Элиас? Милосердный Спаситель… Это ты? – голос брата Людвига сорвался на шепот, полный суеверного ужаса. – Ты выглядишь так, будто сам смерть из своей колесницы выпал! Уходи! Сию же минуту! Если тебя найдут здесь… если они увидят…

Элиас уперся плечом в массивную дубовую дверь, не давая ей захлопнуться. Дерево было холодным и влажным.

– Людвиг… друг мой… мне нужна твоя помощь. Всего одна ночь. Только ты… только ты можешь мне помочь.

– Ты окончательно рехнулся! – прошипел Людвиг, и его шепот стал резким, почти истеричным. Он был худым, сутулым человеком с жидкими седыми волосами и вечно встревоженным выражением лица. Его руки, привыкшие к нежному перелистыванию страниц, теперь дрожали. – Здесь повсюду люди брата Винсента! Его «соколы»! Они сожгут нас на костре за одно твое присутствие здесь! Это не просто проступок, Элиас, это святотатство! Они объявят нас пособниками дьявола, осквернителями святого места! Нас казнят без суда и следствия, а наши имена предадут анафеме!

– Они УЖЕ казнят без суда! – голос Элиаса сорвался в хриплый, надрывный крик, в котором смешались усталость, боль и ярость. – Они сжигают заживо невинных, Людвиг! Пока я полз сюда по этому аду, они казнили Боргара и его жену! Сожгли их дом с телом их сына внутри! Их ребенок… их мальчик умер у меня на руках, и я ничего не мог поделать! Ни-че-го!

Людвиг замер. Его испуганное лицо исказилось гримасой шока и неверия. Свеча в его руке затрепетала, отбрасывая на стену гигантские, пляшущие тени.

– Боргара? Доброго кузнеца? Но… он был богобоязненным человеком…

– Чума, Людвиг! Черная смерть! Она здесь! И я нашел… – Элиас понизил голос, в нем снова появилась прежняя твердость. – Я нашел след. Дневник. Винсента Алтариуса. Он знал. Он все описал восемьдесят лет назад. Но его записи обрываются. Мне нужен доступ в библиотеку. К самым старым архивам. К тем, что были здесь тогда. Это наш единственный шанс понять, что происходит.

Личный упрек Элиаса и шокирующее упоминание конкретной, знакомой Людвигу трагедии пробивают брешь в стене его страха. Его долг ученого, хранителя знаний и просто человека вступает в жестокий конфликт с инстинктом самосохранения. Он замирает в нерешительности, и этого мгновения колебания достаточно.

Людвиг, бормоча под нос молитвы и беспрестанно оглядываясь, наконец впустил Элиаса в узкую, темную щель. Они оказались в сыром, холодном служебном коридоре. Воздух здесь пах старым камнем, застоявшейся водой, воском от свечей и страхом. Они молча, прижимаясь к стенам, пробирались по лабиринту переходов, мимо запертых кладовых и глухих дверей келий.

Библиотека аббатства ночью была царством мрака и тишины. Высокие своды тонули во тьме, из которой, как костяные пальцы великана, выступали бесконечные стеллажи с фолиантами. Лунный свет, пробивавшийся сквозь готические витражи, рисовал на полу причудливые, искаженные узоры, похожие на предсмертные судороги. Воздух был густым и спертым, насыщенным запахом вековой пыли, высохшей кожи переплетов и сладковатого тления бумаги.

– Торопись, – прошептал Людвиг, его голос эхом разнесся под сводами. Он зажег небольшую масляную лампу, и ее крошечное пламя стало их единственным островком в море тьмы. – Что именно мы ищем?

– Все! – отозвался Элиас, уже лихорадочно проводя пальцем по корешкам. – Все, что связано с Алтариусом. Его личные бумаги, переписку, отчеты, заметки на полях… любую строчку!

Так начались их отчаянные поиски. Элиас, забыв об усталости и боли, сметал с полок целые облака пыли, листая огромные, тяжелые фолианты. Минуты растягивались в часы. Они проверяли учетные книги, списки послушников, медицинские трактаты, церковные инвентарные описи. Ничего. Ни единого упоминания имени Алтариус. Ни намека на его труды. Казалось, сама память о нем была тщательно выскоблена из истории.

Отчаяние, холодное и тяжелое, как глыба льда, снова начало сжимать горло Элиаса. Он чувствовал, как последние силы покидают его. Он отшатнулся от полки и рухнул на дубовую скамью, опустив голову на сложенные на столе руки. Пыль осела на его взъерошенные волосы.

– Все напрасно… – его голос прозвучал глухо, почти безжизненно. – Он все уничтожил… или этот проклятый Винсент уже успел все найти и сжечь…

Людвиг, бледный и взволнованный, продолжал механически, почти автоматически просматривать полки, как бы отбывая повинность. И вдруг его движение замерло. Он встал на цыпочки и потянулся к самой верхней полке, в самый темный угол.

– Подожди… – пробормотал он. – Это же… это же не каталог. – Он с трудом стащил оттуда толстенную, облезлую книгу в потертом кожаном переплете, без каких-либо опознавательных знаков. – Это… журнал. Хозяйственный. Регистрация поставок для аббатства и… личных заказов братии. – Он сдул с обложки клубы пыли и начал листать пожелтевшие, хрупкие страницы, испещренные выцветшими чернилами. Его палец скользил по строчкам. – Смотри, вот… вот запись о заказе пергамента и баночки чернил для брата Винсента Алтариуса… А вот… – его палец остановился на строчке, написанной мелким, убористым, экономным почерком. – «…и для дочери его, незаконнорожденной, от служанки Елизаветы, передано сукна синего на платье, за счет его же средств…»

В самый мрачный момент полного отчаяния и готовности сдаться находится крошечная, почти случайная зацепка. Она не является медицинским ответом, но она – щель в стене молчания. Она открывает дверь не в лабораторию, а в личную, потаенную жизнь Алтариуса.

Элиас медленно поднял голову. Его глаза, еще секунду назад потухшие и пустые, вспыхнули странным, лихорадочным блеском.

– Дочь? – переспросил он сипло. – У него была дочь?

Он лихорадочно порылся в своем потрепанном, пропахшем смертью плаще и вытащил оттуда драгоценный дневник Алтариуса. Он пролистал его до последних страниц, до той самой, где аккуратный, но явно иной, более легкий и четкий почерк контрастировал с остальным текстом. Он тыкал в нее дрожащим, грязным пальцем.