Дневник чумного доктора

Максим Воронов

Дневник чумного доктора

Пролог. Предвестник

Город засыпал, накрываясь вороньим крылом поздней осени. Воздух, еще недавно пропитанный дымом из сотен труб и запахом свежеиспеченного хлеба, теперь остыл и густо пах дождем, навозом и влажным камнем. От реки, затянутой уже белесой пеленой тумана, тянуло влажной прохладой и запахом гниющих водорослей. Чуть выше, на уровне человеческого роста, висел основной смрад: едкая смесь испарений от луж с дождевой водой, смешавшейся с содержимым ночных горшков, выплеснутых из окон всего несколько часов назад; кисловатый дух браги из дверей таверны «Трезубец» и вездесущая, въедливая пыль угля, прибитая влагой к булыжникам мостовой. А выше, под самыми остроконечными крышами, уже пахло дымом – не бедняцких очагов, а добротных каминов, где жгли сухие дубовые поленья.

Элиас шел, утопая по щиколотку в липкой, почти живой грязи Улицы Святого Элигия, покровителя ремесленников. Она была широкой, но незамощенной, вечной жертвой тяжелых телег, возивших железную руду и уголь к мастерским. По обеим сторонам теснились дома, будто наклонившиеся друг к другу, чтобы поделиться сплетнями. Нижние этажи из серого, потрескавшегося камня, верхние – из темного, почти черного дерева, их этажи нависали над улицей, крадя у неба последние лучи заката. В редких освещенных окнах мелькали силуэты: кто-то доедал скудный ужин, кто-то уже молился перед сном. Где-то плакал ребенок. Элиас машинально отметил это – плач был хриплым, надсадным. «Простуда, – промелькнуло в голове. – Или коклюш. Скоро матери прибегут за сиропом из мака».

Его мысли, однако, были не здесь. Внутренним взором он осматривал содержимое своей походной аптечки, оставленной у постели более знатного пациента днем ранее. «Иглы для кровопускания есть, слава Богу. Баночка с пиявками – пустая, всех поставил купцу Симонасу от давления… Жаль. Шалфей, розмарин, кора ивы… Хватит ли? А если это горячка с поражением мозга? Нужен был опий, для успокоения… Черт. А если пятна, как говорит Боргар, похожи на рожу? Тогда нужен пластырь из корня окопника…» Он мысленно проклинал себя за неподготовленность, но вызов от кузнеца поступил уже глубокой ночью, когда лавки аптекаря были заперты.

Боргар, шагавший впереди, своим массивным телом буквально расталкивая сгущающиеся сумерки, обернулся, и его лицо, усеянное тенями от прыгающего пламени его же факела, казалось высеченным из старого, потрескавшегося дуба.

– Доктор, прошу, прибавьте шагу, – его голос, низкий и хриплый, как скрип несмазанной телеги, пророкотал сквозь наступающую тишину. – Он… горит весь. Жар такой, что руку отдергиваешь. А эти пятна… Словно его изнутри тушь какая-то проступает. Синяя, багровая.

Элиас, спотыкаясь о невидимую в грязи кочку, едва удержал равновесие. Его ум, настроенный на диагностику, тут же отозвался.

«Темные пятна? Не сыпь, не краснота… Синие? Как гематомы? Но откуда у ребенка обширные гематомы без травмы? Чума? Нет, Господь с тобой, Элиас. Чума была в прошлом веке. И чума начинается с бубонов, огромных опухших желез, а не с пятен… Или нет? Гален описывал… Нет, не может быть».

– Пятна? – переспросил он вслух, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Конкретно где, Боргар? На груди? На ногах?

– Под мышкой, на правом боку… – кузнец мрачно качнул головой, ускоряя шаг. Его могучая фигура, обычно воплощающая несокрушимую силу, сейчас казалась сгорбленной под гнетом беспокойства. – И шишка там же, размером с яйцо голубиное. Трогать не дает, кричит. Бредит. Просит пить, а глотнуть не может, все назад идет.

«Лихорадка, рвота, болезненная опухоль в паху или подмышкой…» Список симптомов складывался в ужасающую картину. В памяти всплывали пожелтевшие страницы старых манускриптов, описывающих «черную смерть». Сердце Элиаса заколотилось чаще, уже не от быстрой ходьбы, а от леденящего предчувствия. «Нет. Это невозможно. Этого не было сто лет. Это должна быть какая-то иная железистая горячка, свинка, что-то еще…» Но холодок страха уже полз по его спине.

– Ты правильно сделал, что позвал, – тихо, почти про себя, сказал Элиас, больше чтобы успокоить себя, чем кузнеца. – Надо посмотреть.

Наконец они свернули в тупичок, где стоял дом кузнеца – небогатый, но крепкий, сложенный из добротного камня, с большой, приземистой мастерской рядом, от которой даже ночью веяло слабым теплом и пахло гарью и металлом. Из зарешеченного окна на первом этаже лился теплый, желтый свет свечи, такой неестественно живой и домашний в этом оцепеневшем от ночи городе.

Войдя внутрь, Элиас ощутил резкий контраст. Здесь пахло не гнилью и страхом, а древесной смолой, воском, вареным луком и сушеными травами, развешанными пучками у камина. Пол был чисто выметен, на дубовом столе – грубая, но чистая скатерть. В камине потрескивали поленья, отбрасывая на беленые стены гигантские, пляшущие тени, которые казались куда реальнее, чем сами люди.

Встретила их женщина с бледным, истерзанным лицом – Марта. Ее руки, красные и шершавые от постоянной работы, беспомощно теребили передник. В ее глазах, широко раскрытых, стояла та же животная тревога, что и у мужа, смешанная с безмолвной, отчаянной мольбой. Она не плакала. Казалось, все слезы уже выжжены внутренним жаром.

– Доктор… спасибо, что пришли… – прошептала она, не в силах вымолвить больше. Ее взгляд сразу перелетел на мужа, ища в его глазах хоть крупицу надежды.

Не тратя времени на утешения, которые все равно повисли бы в воздухе пустым звуком, Элиас прошел в дальнюю комнату. Воздух здесь был тяжелым, спертым, густо пах потом, болезнью и чем-то сладковато-кислым, тошнотворным – запахом сломленного иммунитета, запахом самой смерти.

На узкой кровати под грубым одеялом лежал мальчик лет десяти. Ансельм. Его лицо, обычно румяное и озорное, теперь пылало алым, неестественным жаром, волосы были мокрыми и слипшимися от пота. Он метался в полудреме, что-то беззвучно шепча пересохшими, потрескавшимися губами.

Элиас сел на краешек кровати, положил руку на лоб ребенка. Кожа была сухой и обжигающе горячей, как раскаленная дверца печи. Сердце врача сжалось.

– Ансельм? – тихо, ласково позвал он. – Я доктор Элиас. Можешь показать мне, где болит?

Мальчик лишь слабо застонал в ответ, запрокидывая голову. Осторожно, движением, отточенным годами практики, Элиас откинул одеяло, приподнял влажную, прилипшую к телу рубашку.

И замер.

На бледной, почти фарфоровой коже правого бока, в подмышечной впадине, зловеще багровела опухоль – огромная, налитая кровью и гноем, болезненная на вид. Карбункул. Но не обычный. А вокруг нее, расползаясь по ребрам и уходя к спине, проступали темные, почти черные пятна, похожие на гнилые пятна на фрукте. Казалось, под кожу мальчика вылили чернила, и они теперь просачиваются наружу, чтобы окрасить весь его мир в цвет траура. Это были не синяки. Это было нечто иное. Нечто, чего Элиас никогда не видел в своих многочисленных фолиантах и за все годы практики.

Сердце его упало и замерло, а потом забилось с такой силой, что заткнуло уши. Ледяная волна ужаса накатила на него, сдавила горло. Он обернулся на стоявших в дверях Боргара и Марту. В их глазах читался один-единственный, немой вопрос.

Элиас медленно выдохнул, собираясь с мыслями, чтобы сказать что-то, какое-то слово надежды, утешения, профессиональную ложь. Но единственное, что пришло ему в голову, было лишь молчаливое, внутреннее признание, которое он не смел произнести вслух и от которого кровь стыла в жилах.

«Господи помилуй… Такой болезни нет. Еще нет ни у кого в этом городе, в этой стране, в этом веке. Но сейчас она здесь. Она пришла. И начинается она с него. С этого мальчика».

Глава 1. Бремя Знания

День 1. Колокол воет сквозь мёртвый туман. Город закрыт – заражённый капкан. Сегодня объявили карантин. Привезли первых больных с характерными симптомами – горячка, бубоны в паху. Попытался пустить кровь, приложил пиявок. Результатов нет.

Воздух в горнице был густым и сладковато-кислым, словно испорченным медом, с примесью пота и чего-то невыразимо чужеродного, отчего в горле непроизвольно сжимался ком. Пламя единственной свечи на столе отбрасывало на стены гигантские, пляшущие тени, превращая знакомую комнату в подобие пещеры, где разворачивалась тихая драма. Элиас, согнувшись у постели, ощущал на своей спине тяжелые, полные немой мольбы взгляды Боргара и Марты. Они стояли в дверном проеме, слившись в одно темное, трепещущее существо, затаив дыхание.

– Дай взгляну, – тихо сказал Элиас, и его голос прозвучал неестественно громко в гнетущей тишине.

Под его пальцами кожа мальчика пылала сухим, нечеловеческим жаром. Ансельм бредил, его голова металась на подушке, влажные пряди волос прилипли ко лбу и вискам. Губы, потрескавшиеся и побелевшие, шептали бессвязные слова, обращенные к миру, уже недоступному для него.

– Воды… так темно… паук…

Элиас откинул одеяло. Его собственные пальцы, обычно такие твердые и уверенные, предательски дрожали. Он снова осмотрел тело. Багровый бубон в подмышечной впадине казался еще больше, налитым кровью и гноем, пульсирующим зловещей жизнью. А вокруг, как гнилостные пятна на пергаменте, расползались по ребрам и животу те самые, описанные кузнецом, черные отметины. Казалось, невидимый художник окунул кисть в чернила и брызнул на бледную кожу ребенка.

«Нет. Этого не может быть. Не сейчас. Не здесь», – упрямо твердил себе Элиас, заставляя разум работать, отсекая накатывающую панику.

– Воды, – скомандовал Элиас, и женщина метнулась к ведру.

Он действовал быстро, почти автоматически. Из аптечки, пахнущей лавандой и полынью, он извлек ланцет – узкое, отполированное до зеркального блеска лезвие. Марта, увидев его, подавила стон и вжалась в могучее плечо мужа. Боргар лишь выдохнул, и его пальцы снова совершили то странное движение – будто проверяли невидимое лезвие.

– Держи его, – тихо сказал Элиас, и кузнец тяжело шагнул вперед, своими грубыми, но нежными руками зафиксировал горящую руку сына.

Легкое движение, тонкая алая полоска на внутренней стороне предплечья. Кровь, густая и темная, медленно выступила и потекла в подставленную фаянсовую чашу. Элиас читал в трактатах, что так выводят «дурную кровь», причину всех болезней. Сегодня он не видел в этом спасения, лишь отчаянную попытку что-то сделать.

Пока кровь сочилась, он приготовил припарку – размягчил в горячей воде сушеный корень окопника и листья шалфея, завернул в чистую, но грубую холстину. Аккуратно, почти с благоговением, приложил этот теплый компресс к зловещей опухоли. Ансельм застонал от прикосновения, и стон этот пронзил Элиаса острее любого ланцета.

Затем он попытался напоить его. Марта подала чашку с отваром ивовой коры – его последнюю надежду сбить жар. Но едва влага коснулась губ мальчика, его тело содрогнулось в сухом, болезненном спазме. Глоток так и не был сделан.

Минуты тянулись, как смола. Капли крови мерно падали в чашу. Пламя свечи коптило, вздрагивая от сквозняка. Состояние Ансельма не улучшалось. Бред становился все тише, но и все бессвязнее. Свеча догорала, и тени на стенах сгущались, наползая на постель, словно желая поглотить маленького страдальца.

Элиас отступил. Он вытер лоб тыльной стороной ладони, чувствуя липкую усталость. Он сделал все, что знал. Все, чему его учили. И это все оказалось пылью, развеянной перед лицом неведомого ужаса.

Он обернулся к родителям. В их глазах, широко раскрытых в темноте, горел один-единственный вопрос. Он не мог на него ответить. Не мог произнести слово, которое уже сверлило его мозг.

– Продолжайте поить его… водой с медом, если сможет глотать, – его голос прозвучал хрипло и неестественно громко в тишине. – Меняйте припарки, когда остынут. Я… я вернусь завтра вечером. Мне нужно… сверить кое-какие сведения.

Он солгал. Он бежал. Он не мог больше выносить этой немой пытки – их надежды и своего бессилия.

Марта кивнула, схватившись за эти слова, как утопающий за соломинку. Боргар молча проводил его до двери. Его сгорбленная в дверном проеме фигура казалась внезапно сломленной.

– Спасибо, доктор, – проскрипел он. И в этих двух словах была вся бездна их отчаянной веры.

Дверь захлопнулась за ним, отсекая тусклый свет и запах смерти. Ночь встретила его как сообщник. Морось, почти невесомая, застилала все пеленой, превращая огни домов в расплывчатые призрачные пятна. Воздух был ледяным и влажным, он обжигал легкие. Где-то вдали завыл ветер, и этот звук был похож на стон умирающего.

Элиас прислонился к холодной, шершавой стене дома, пытаясь перевести дыхание. За спиной он слышал приглушенные рыдания Марты. Он обернулся и увидел то самое окно – желтый, тусклый прямоугольник света в стене тьмы. Оно было похоже на глаз циклопа, слезящийся и полный боли.

В его голове пронеслись образы: багровый бубон, черные пятна на детской коже, пустой взгляд, полный бреда. И поверх них – глаза родителей, полные слепой, абсолютной веры в него. Веры, которой он не оправдал.

И тогда, под ледяным дождем, в гнетущем мраке ночи, в его сознании что-то щелкнуло. Чувство беспомощности, стыда и отчаяния кристаллизовалось во что-то твердое, острое и неумолимое.

Он больше не мог лечить вслепую. Он не мог быть ремесленником, применяющим старые инструменты к новой, чудовищной проблеме. Он должен был понять. Понять врага, чтобы победить его.

Решение пришло мгновенно, очищающей молнией, пронзившей тьму.

«Нужно выяснить, что это, – пронеслось в голове Элиаса, ясно и четко. – Не может быть, чтобы об этом не было записей. Нужно искать ответы. Сейчас же. Пока не рассвело. В библиотеку аббатства».

Его цель, которая минуту назад была «вернуться завтра и снова сделать вид, что ты можешь помочь», сменилась с ясностью стали.

Он оттолкнулся от стены. Его шаг, прежде уставший и неуверенный, стал твердым. Он не шел домой, к постели и короткому забытью. Он повернул в сторону, противоположную от своего жилища, туда, где на вершине холма высился темный силуэт аббатства.

Светало. Небо на востоке из черного стало свинцово-серым, когда Элиас приблизился к массивным дубовым воротам аббатства Святого Арнульфа. Монастырь был не только духовным центром, но и хранилищем знаний – его библиотека, пусть и скромная, была лучшей в округе.

Его впустил привратник-послушник, сонный и недовольный. Элиас, не вдаваясь в подробности, сказал, что ему нужен доступ к медицинским фолиантам для лечения важного пациента.

– Брат Людвиг в трапезной. Скажите, вам в библиотеку? – пробормотал он, уставившись в землю.

– Да, – голос Элиаса прозвучал хрипло. – И меня не беспокоить. Ни по какому поводу.

Дорога к библиотечному флигелю показалась бесконечной. Он шел по холодным, пустынным каменным коридорам, где его шаги отдавались гулким эхом, и ему чудилось, что это не эхо, а чьи-то торопливые шаги позади.

Библиотека встретила его запахом – вечным, священным и пыльным. Запахом старой кожи, пергамента, сухих трав, разложенных для защиты от моли, и воска, которым натирали деревянные стеллажи. Высокие сводчатые потолки тонули в полумраке, а тонкие лучи рассвета, пробивавшиеся через узкие витражные окна, были густыми, как мед, и полными кружащейся пыли.

Здесь было тихо. Так тихо, что слышалось биение собственного сердца. Элиас замер на мгновение, ощущая одновременно благоговение и тревогу. Он стоял перед лицом веков, пытаясь отыскать в них ключ к сегодняшнему ужасу.

Элиас сбросил плащ на дубовую скамью, и тонкое облачко пыли поднялось ему навстречу. Он зажег толстую восковую свечу, и ее трепещущий огонек стал единственным островком жизни в этом царстве мертвых знаний.

Его поиски начались с главного – трудов Галена, Авиценны, современных ему трактатов по медицине. Он листал огромные, тяжелые фолианты, его пальцы чернели от древней пыли. Он искал по симптомам: «гнойные опухоли», «черная пятнистая лихорадка», «morbus pestilentialis». Находил отрывочные упоминания, туманные описания «миазмов», отравляющих воздух, советов жечь благовония для очищения атмосферы. Ничего конкретного. Ничего, что могло бы объяснить тот ад, который он видел в доме кузнеца.

Отчаяние начало подступать, холодное и липкое. «Может, это и правда свинка? Но нет, свинка не дает таких пятен… Сибирская язва? Но откуда ей здесь взяться…Или может, какая-то новая оспа, принесенная с южных кораблей…» Он чувствовал, как почва уходит из-под ног. Его рациональный мир, выстроенный на учении великих медиков, трещал по швам.

Он снова схватил том Галена, листая его до самых основ, ища любое описание, которое можно было бы истолковать иначе. Но нет. Сибирская язва убивала иначе. Оспа оставляла другие отметины. Каждое новое предположение, рожденное отчаянием, рассыпалось при первом же непредвзятом взгляде, как песочный замок под напором прилива. Он метался между стеллажами, его тень, огромная и уродливая, металась по стенам, отражая хаос в его душе.

– Брат Элиас? Вы здесь с рассветом? Что-то случилось?

Элиас вздрогнул и резко обернулся. В проходе между стеллажами стоял брат Людвиг, монах-библиотекарь, худой, сутулый старец с умными, добрыми глазами за толстыми стеклами очков. Он держал в руках свечу, и ее свет выхватывал из полумрака морщинистое, беспокойное лицо.

– Брат Людвиг… – Элиас попытался взять себя в руки, сделать вид, что все в порядке. – Нет, все… все хорошо. Просто сложный случай. Хотел освежить в памяти кое-какие материалы.

– Выглядите вы, простите, как будто видели привидение, – мягко заметил монах, подходя ближе. Его взгляд скользнул по разбросанным на столе фолиантам. – Ищете что-то конкретное? Может, я смогу помочь? У нас есть кое-какие местные хроники, записи лекарей… Может, там…

– Нет! – ответ Элиаса прозвучал резче, чем он планировал. Он видел, как монах вздрогнул. «Паника. Нельзя сеять панику». – То есть… благодарю вас, брат Людвиг, но я справлюсь. Просто… редкая железистая горячка. Не хотелось бы тревожить народ пустыми слухами.

Он видел, что старик не поверил. Глаза брата Людвига сузились, но он лишь кивнул.

– Как скажете. Записи лекарей, если что, вот на той полке, в самом конце. Они… не очень востребованы. Людям подавай великих ученых, а не заметки своих соседей. – Он вздохнул и, кивнув еще раз, удалился, его шаги скоро затихли в лабиринте стеллажей.

Элиас остался один. Слова монаха висели в воздухе. «Записи лекарей…» Это была последняя соломинка. Последняя надежда.

Здесь воздух был еще гуще, пах мышами и плесенью. Стеллажи стояли криво, заваленные кипами бумаг, перевязанных бечевой. Элиас, не чураясь более грязи, принялся рыться в этом хаосе, отбрасывая в сторону пачки исписанных счетов и теологические диспуты. Его пальцы скользили по грубой бумаге, шершавому пергаменту.

И тогда он нашел его. Не книгу, а тонкую, потертую тетрадь в кожаном переплете без всяких опознавательных знаков, затерявшуюся между толстым фолиантом о севообороте и пачкой проповедей о грехах плоти. На обложке, едва прощупываясь, были вытиснены инициалы: V.A.

Сердце его екнуло. Винсент Алтариус. Тот самый врач, который умер… при каких обстоятельствах? Слухи были туманны.

Пальцы снова задрожали, когда он снял книгу с полки. Она была легкой, как пустая оболочка, но вес знаний, что она могла в себе нести, был невыносим. Он вернулся к столу, отодвинул толстые фолианты и открыл дневник.

Почерк был старомодным, угловатым, но четким. Первые страницы были заполнены обычными записями: посещения пациентов, рецепты, наблюдения за погодой. Элиас начал листать быстрее, его глаза выхватывали отдельные фразы. И вдруг…

Он замер. Дыхание перехватило.

«…третий день месяца Октаналис, год от Р.Х. 1368.

Призвали к купцу Готфриду. Жалуется на жар и ломоту в теле. Нашел опухоль в паху, величиной с голубиное яйцо, болезненную. Прописал кровопускание и припарку из корня лопуха. Сомневаюсь в помощи…

…четвертый день. Состояние Готфрида ухудшилось. Жар усилился, больной мечется и кричит от боли при малейшем прикосновении. Опухоль увеличилась, потемнела. На теле… Господи, помилуй… на теле проступили пятна. Темные, как чернильные кляксы. Ничего подобного я не видел. Воздух в доме тяжелый, словно пропитанный смертью…

…пятый день. Готфрид скончался к полудню. Перед смертью его рвало черной кровью. Осмотрел его семью. Та же опухоль проступила у старшей дочери. Боюсь, это не просто болезнь. Это мор. В городе начинается паника. Мэр приказал закрыть лавку Готфрида…

…седьмой день. Десять заболевших. Трое мертвых. Лекари бессильны. Мы пробуем все: кровопускание до обморока, прижигание бубонов раскаленным железом, вдыхание паров уксуса и серы… Ничто не помогает. Смертность – девять из десяти. Я пошел против устава и вскрыл тело одного из умерших… Легкие были заполнены черной, пенистой жидкостью. Печень почернела и распадалась на части…

…десятый день. Я поставил диагноз. Диагноз, от которого стынет кровь. По всем симптомам, по летальности… Это она. Pestis Bubonica. Чума. Черная Смерть. Господи, прости нас всех… Мы не готовы. Я не готов…»

Элиас откинулся на спинку стула. В ушах стоял звон. Кровь отхлынула от лица, оставив ледяной холод. Он снова посмотрел на страницу. На эти слова, написанные рукой, которая, без сомнения, дрожала от того же ужаса, что сейчас сковывал и его.

«…опухоль… пятна… черная кровь… вскрытие… Pestis Bubonica… Чума.»

Опасения подтвердились. Самые страшные, самые немыслимые опасения. Это была не свинка, не сибирская язва. Это был призрак из прошлого, будивший ото сна. Черная Смерть.

Он сидел неподвижно, не видя перед собой ни стеллажей, ни утренних лучей. Он видел только лицо мальчика. Ансельма. И эти черные пятна на его коже. Теперь он знал их имя.

Знание это было тяжелым, как свинцовый плащ. Оно не принесло облегчения. Оно принесло лишь окончательную, бесповоротную уверенность в бессилии. Все методы, описанные Алтариусом… кровопускание до обморока, прижигание каленым железом… они не помогли тогда. Они не помогут и сейчас.

Он медленно, будто совершая кощунство, закрыл дневник. Крошечная частица кожи со старого переплета осталась у него на пальцах. Он ощущал ее, как печать. Печать смерти.

Ему нужно было возвращаться. К дому кузнеца. К мальчику. К его приговору.

Вечер того же дня навис над городом тяжелым, промозглым покрывалом. Небо затянули сплошные серые тучи, с которых срывалась мелкая, холодная изморось. Она не мочила, а лишь покрывала все липкой, грязной пленкой. Факелы и свечи в окнах домов горели тускло, их свет едва разгонял сгущающиеся сумерки.

Элиас шел по той же улице, что и прошлой ночью. В руке он сжимал ручку своей аптечки до побеления костяшек. В кармане плаща лежал дневник Алтариуса. Он ощущал его вес, как гирю, привязанную к ноге, тянущую на дно.

Дети, игравшие у колодца, замолкали, завидя его. Их смех, обычно радостный, теперь казался ему зловещим и не к месту. Он слышал его будто из-под воды. Даже воробьи, копошащиеся в пыли, выглядели подозрительными разносчиками заразы. Он смотрел на мир глазами обреченного, и мир отвечал ему тем же.

Он был вооружен знанием. Но это знание было хуже неведения. Он шел не как лекарь, надеющийся на исцеление. Он шел как палач, знающий орудие казни, но бессильный его остановить.

Дом кузнеца показался ему еще более мрачным и безрадостным. Дым из трубы был жидким и тощим. Элиас постучал. Дверь открылась почти сразу, словно за ней ждали. На пороге стоял Боргар. Его лицо было серым, изможденным. За одну ночь и день он постарел на десять лет.

– Доктор… – его голос был безжизненным, глухим.

– Как он? – спросил Элиас, переступая порог.

Вместо ответа кузнец лишь мотнул головой и отвел глаза.

Воздух в горнице был тем же: густым, сладковато-гнилостным, но теперь к нему примешался запах страха – едкий, животный. Марта сидела на табурете у кровати, она не плакала, она была словно вырублена изо льда. Ее глаза были пустыми, устремленными в одну точку на одеяле.

Ансельм лежал неподвижно. Его дыхание было поверхностным, прерывистым, больше похожим на судорожные вздохи. Жар, казалось, шел от него волнами, искажая воздух. Черные пятна стали больше, темнее, они сливались в целые архипелаги смерти на его бледной коже. Бубон под мышкой был теперь багрово-черным, огромным, напряженным.

Элиас подошел. Его движения были механическими, лишенными той трепетной осторожности, что была вчера. Он знал, что делает. Он исполнял ритуал. Ритуал прощания и самоуспокоения.

– Ну что, доктор? – хриплый голос Боргара прозвучал прямо у его уха. Кузнец подошел вплотную, и его исполинская тень накрыла Элиаса. – Вы нашли? В этих своих книгах… способ?