Дневник чумного доктора

Элиас не смог встретиться с его взглядом. Он отвернулся, делая вид, что раскладывает инструменты на грубом столе: ланцет, банки для кровопускания, свертки с травами.

– Я кое-что узнал, – сказал он, и его голос прозвучал чужим, металлическим. – Будем пробовать.

«Я вру им. Я знаю имя его палача, но не знаю ключа от его клетки. Я лишь танцую с бубном у края могилы, чтобы отсрочить их истерику на еще несколько часов».

Он открыл аптечку. Достал самый большой ланцет. Боргар, не дожидаясь просьбы, снова подошел, чтобы держать сына. Его мощные руки обхватили худенькие плечики мальчика с пугающей нежностью.

– Держи крепче, – скомандовал Элиас. В его тоне не было злобы, лишь холодная, отчаянная решимость.

Он не просто пустил кровь. Он сделал венозное кровопускание – глубокий разрез на предплечье. Темная, почти черная кровь хлынула потоком, заполняя чашу с жутким, булькающим звуком. Марта ахнула и закрыла лицо руками. Элиас не смотрел на нее. Он смотрел только на кровь. На ту самую «дурную кровь», которую советовали удалять древние. Он удалял ее литрами, зная, что это бессмысленно. Зная, что он лишь ослабляет и без того умирающее тело.

Ансельм даже не застонал. Он был слишком слаб.

Когда чаша наполнилась, Элиас перетянул руку жгутом. Затем он достал из жаровни, стоявшей в углу, металлический прут с раскаленным наконечником. Он заранее попросил Боргара разжечь ее.

– Что вы… – начала было Марта, но замолчала, увидев его лицо.

«Прижигание бубонов раскаленным железом. Метод, описанный Алтариусом. Бесполезный, адски болезненный метод».

– Держи его. Крепче, – его голос был шепотом, но в нем слышалась сталь.

Он приложил раскаленный докрасна наконечник к страшной опухоли.

Раздался шипящий звук, и воздух наполнился тошнотворным запахом горелой плоти. Тело Ансельма выгнулось в немой судороге, из его горла вырвался хриплый, нечеловеческий звук, больше похожий на скрип разламываемого дерева, чем на крик. Боргар, сжимая сына, зажмурился, и по его грубому лицу потекли слезы.

Элиас отдернул железо. На месте бубона теперь был черный, обугленный ожог.

Он отступил, дрожа. Рука с окровавленным ланцетом повисла плетью. Он смотрел на мальчика, на его тело, искалеченное его же руками во имя спасения. Он смотрел на чашу с кровью. Он смотрел на родителей, на их лица, искаженные ужасом и слепой, последней надеждой.

И в этот момент он все понял.

Судорога прошла. Тело Ансельма обмякло. Тот страшный, хриплый звук больше не повторился. Дыхание… его дыхание прекратилось. Тишина в горнице стала абсолютной, густой, давящей. Прервался даже треск поленьев в камине.

Элиас медленно, как во сне, подошел к кровати. Он положил пальцы на шею мальчика, ища пульс. Ничего. Только жар, еще не успевший уйти из мертвого тела.

Он заглянул в лицо. Глаза Ансельма были полуоткрыты. Зрачки, неподвижные и расширенные, уже не видели этого мира. На его губах застыла капля запекшейся крови.

Он был мертв.

Элиас отнял руку. Он посмотрел на черные пятна на бледной коже мальчика. Затем его взгляд упал на его собственный карман, где лежал дневник. И ему показалось, что он видит те же самые пятна, описанные на пожелтевших страницах дрожащей рукой восемьдесят лет назад. Две реальности – прошлая и настоящая – слились в одну. Беспощадную. Неумолимую.

Он не спас его. Он ничего не мог сделать.

Он поднял глаза и встретился взглядом с Боргаром. В глазах кузнеца еще теплился вопрос. Последний вопрос.

Элиас молча покачал головой.

Тишину разорвал душераздирающий, нечеловеческий вопль Марты. Она рухнула на тело сына, обнимая его, прижимаясь к нему, пытаясь своим теплом разбудить его, вернуть.

Боргар не издал ни звука. Он просто стоял. Стоял и смотрел на Элиаса. И в его взгляде не было уже ни надежды, ни веры. Был только пустой, бездонный ужас. И вопрос, на который не было ответа.

Элиас отвернулся. Он не мог больше этого выносить. Он поднял свою аптечку, тяжелую от бесполезных инструментов, и вышел. Он вышел в холодный, промозглый ветер, под мелкий, противный дождь.

Он стоял, прислонившись к мокрой стене дома, и его трясло. Не от холода. От осознания. От полного, абсолютного бессилия.

Он не смог спасти его.

Но он должен был попытаться спасти других.

Он должен был записать это. Все. Каждый симптом. Каждый день. Каждую смерть.

Он должен был вести свой дневник.

«Господи, – промелькнуло в его ошарашенном сознании. – Так начинается чума».

Глава 2. Первые Ласточки

День 2. Один, два, пять, десять. Я уже сбился со счета. Мы не готовы. Никто не готов.

Воздух в горнице кузнеца был густым и спертым, смердящим прокисшим потом, дымом очага, травами из аптечки Элиаса и сладковатым, тошнотворным смрадом, исходящим от тела, накрытого белой простыней. Пламя единственной свечи отбрасывало прыгающие тени на закопченные бревенчатые стены, поблескивавшие подвешенными щипцами и молотами – немыми свидетелями былой силы. Под грубым шерстяным одеялом, аккуратно натянутым до подбородка, угадывались очертания маленького тела Ансельма. Белый холст уже пропитывался желтоватыми пятнами.

Марта, обессиленная, сидела на краю кровати, склонившись над сыном. Ее пальцы, огрубевшие от работы, бессознательно теребили край простыни. Слез уже не было – только пустота, пронзающая насквозь. Боргар стоял у притолоки, его исполинская фигура, привыкшая гнуть железо, казалась сгорбленной под невидимым ярмом. Он смотрел на белую груду на кровати, и в его глазах стояла немая, животная мука.

Не прошло и часа после ухода Элиаса, как тишину, густую как деготь, разорвал резкий, властный стук в дверь – не просьба, а требование. Прежде чем Боргар успел опомниться, дверь с треском распахнулась, отбрасывая на пол длинные, уродливые тени.

Впереди всех шел человек, от которого веяло могильным холодом. Это был брат Винсент. Высокий и сухопарый, он был облачен в черную сутану из грубой шерсти, лишенную каких-либо украшений. Его лицо было длинным, аскетичным, кожа – мертвенно-бледной, будто он никогда не видел солнца. Тонкие, бескровные губы были плотно сжаты, а глубоко посаженные глаза цвета мокрого сланца медленно, безразлично скользили по комнате, останавливаясь на застывшем теле под простыней. В его костлявых, с безупречно чистыми ногтями руках он сжимал потрепанный молитвенник. Его пальцы нервно перебирали страницы.

Позади теснились двое стражников в потертых кожаных дублетах – Рорк, коренастый детина с обожженным щекой и тупым, жестоким взглядом, и Тобиас, молодой, бледный парень, старательно избегающий смотреть на кровать. За ними стоял молодой послушник с лихорадочно блестящими глазами, державший факел. Пламя трещало, бросая на стены пляшущие, адские отсветы.

– Боргар, кузнец, и Марта, жена его, – голос брата Винсента был тихим, сиплым, но он резал тишину, как раскаленный нож масло. Он не кричал. Он констатировал. Его взгляд скользнул с тела ребенка на родителей. – Вам предъявляется обвинение в тяжкой ереси и отступничестве от истинной веры, коими вы навлекли справедливую кару Господню на плоть и душу сего невинного отрока.

Боргар сделал шаг вперед, его кулаки сжались. Грудь могучего кузнеца вздымалась.

– Прочь отсюда! – его голос, привычный командовать огнем и металлом, прозвучал хрипло, пробиваясь сквозь ком боли в горле. – Сын мой… мой мальчик… он умер. Оставьте нас в покое с нашим горем!

Брат Винсент резко поднял тонкую, почти изящную руку. Жест был спокоен и не допускал возражений.

– Горе – удел всех смертных. Но гнев Господень – удел грешников, – его голос был ледяным. – Не усугубляй вину сопротивлением, сын мой. Мы здесь для очищения. Обыскать дом. – Он кивнул стражникам. – Искать знаки ереси. Пентакли, корешки, зеркала, чуждые символы. А ты, – он обратился к послушнику, – приготовься. Скверну следует выжечь дотла.

В этот миг Боргар и Марта поняли. Это был не допрос. Это был уже вынесенный приговор. Их мир, и без того разорванный горем, рухнул окончательно, сузившись до этих четырех стен, заполненных враждебными людьми и отбросками адского пламени от факела.

Их грубо вытолкали на улицу. Моросил холодный, колющий дождь. На пороге брат Винсент обернулся к стражникам.

– Очистите место от скверны. Огнем и железом. Чтобы и памяти не осталось.

Рорк, не моргнув глазом, принялся сносить тюки соломы из хлева и закидывать ею порог и стены дома. Тобиас, бледнея, зажег от факела пучок соломы и швырнул его внутрь. Сухое дерево и солома вспыхнули с сухим, злобным треском. Огонь с жадностью принялся пожирать дом Боргара, его мастерскую, его жизнь, поглощая вместе с бревнами и тело его сына.

Из груди Марты вырвался нечеловеческий, пронзительный вопль, от которого кровь стыла в жилах. Она рванулась к пылающему дому, но Рорк грубо отшвырнул ее назад. Боргар издал низкий, животный стон, словно раненый зверь, и попытался броситься на стражника, но тот ударил его рукоятью меча по голове. Кузнец рухнул на колени, и его плечи затряслись от беззвучных рыданий, пока огненный шторм пожирал все, что он любил.

Их поволокли по мокрой мостовой к ратуше, в подвал.

Комната для допросов была каменным мешком. Она пахла сыростью, плесенью, страхом и старой, въевшейся в камни кровью. В углу тлели угли в жаровне, рядом на крюке висели щипцы и другие инструменты. Боргара, не сопротивлявшегося более, приковали цепями к железному кольцу в стене. Цепи звякнули зловеще.

Марту, обессиленную, поставили на колени перед братом Винсентом. Он устроился на единственном деревянном стуле, положив молитвенник на колени.

– Признай свое заблуждение, дитя мое заблудшее, – его голос внезапно стал мягким, почти певучим, что звучало жутче любого крика. – Признай, что впала в грех гордыни, водилась с нечистым, пренебрегла святыми таинствами церкви. Признай, и душа твоя, искупив вину, обретет покой. Господь милостив к кающимся.

– Я… я не… – прошептала Марта, ее зубы стучали от холода и ужаса. – Мы ничего… мы молились… Ансельм… – ее голос сорвался в немой рык при имени сына.

Брат Винсент вздохнул с театральной скорбью. Он кивнул Рорку. Тот без лишних слов достал из жаровни небольшое железное клеймо – простой крест. Раскаленный докрасна кончик светился в полумраке зловещим багровым светом.

– Во имя Отца, и Сына… – начал стражник, поднося железо к щеке Марты.

Она закричала – высоко, пронзительно, нечеловечески. Запах паленой кожи ударил в нос, смешиваясь с вонью страха.

– Нет! Нет! Прошу! – она забилась в истерике, ее тело сотрясали конвульсии. – Я признаю! Грешна! Во всем грешна! Колдовала! Сношалась с дьяволом! Отрекаюсь! Отрекаюсь! Лишь бы не жгли!

Она рыдала, валяясь в ногах у инквизитора, целуя грязный подол его сутаны, выкрикивая любую чушь, которую, как ей казалось, он хотел услышать.

Боргар, прикованный к стене, наблюдал за этим. Он не сказал ни слова. Лишь закрыл глаза, и по его обветренной щеке скатилась единственная тяжелая, грязная слеза. Силы, дух – все в нем было сломлено. Он молчал, уйдя вглубь себя, в свое невыносимое горе. Его молчание было страшнее любых проклятий.

Брат Винсент с легкой, почти брезгливой улыбкой наблюдал, как Марта, рыдая, исповедуется в несовершенных грехах. Слом одной жертвы и молчаливая покорность второй дали ему все, что было нужно – формальное, законное основание для приговора. Церемония очищения могла быть завершена. Истина была не важна, важна была видимость порядка и беспрекословная власть.

– Собрать утром люд на площади, – приказал Винсент, удаляясь из комнаты.

***

Утро, наступившее после той страшной ночи, было обманчиво ясным. Небо сияло холодной, промытой голубизной, словно кто-то выскоблил его дочиста, смыв все следы человеческих страданий. Солнце, еще не набравшее силу, бросало длинные, робкие тени от остроконечных крыш, и воздух звенел от птичьего гомона. Но для Лео, спешившего по узким улочкам, эта идиллия была лишь тонкой оболочкой, скрывающей что-то неладное.

Он шел, насвистывая под нос и мысленно сверяя список: шалфей для очищения крови, полынь для желудка, кора ивы для жара, новые банки для пиявок… Его кожаный передник болтался на нем, а в холщовой сумке позванивали пустые склянки. Он любил эти утренние поручения – город в это время казался живым, дышащим организмом, полным тайн и запахов: свежеиспеченного хлеба, дыма из труб, влажного камня.

Но сегодня организм был болен. Лео заметил это почти сразу. Люди не спешили по своим делам, а стояли кучками на углах, у колодцев, у лавок, еще не успевших открыться. Их голоса, обычно громкие и уверенные, теперь были приглушенными, шепотки перелетали из уст в уста, как заразные мушки. До него долетали обрывки фраз, обрываемые при его приближении.

«…слыхал, у кузнеца Боргара…»

«…дитя Господне прибрал, грехи такие…»

«…не просто так, нет… говорили, жена его с знахаркой водилась…»

«…ересь, я тебе говорю! Сами на себя гнев навлекли…»

Лео замедлил шаг, насторожившись. Сердце его, еще минуту назад легкое, как пух, вдруг заныло тревожным предчувствием. Он знал, что Элиас был у кузнеца прошлой ночью. Учитель вернулся затемно, бледный и молчаливый, отмахнулся от вопросов и заперся в своей комнате. Лео не стал настаивать – он видел в его глазах ту пустоту, которая бывает после тяжелой утраты.

Решив не идти к аптекарю окольными путями, он свернул на Главную улицу, ведущую к ратушной площади. И тут его тревога переросла в настоящий страх.

Площадь, обычно оживленная лишь к полудню, была запружена народом. Не привычной рыночной толчеей, а плотной, густой массой людей, сгрудившихся перед высоким деревянным настилом, обычно используемым для объявлений герольда. Теперь на нем стояли трое: отец Сигизмунд, местный священник, его лицо было сурово и непроницаемо; какой-то тучный городской старшина, нервно потиравший руки; и – Лео замер – высокий, тощий мужчина в одеянии темного, почти черного сукна, с лицом аскета, высеченным из желтого известняка. Его глаза, маленькие и пронзительные, как шила, медленно скользили по толпе, выискивая что-то. Это мог быть только инквизитор.

А перед ними, на коленях, со связанными за спиной руками, в грязных, рваных рубахах, стояли Боргар и Марта. Лицо кузнеца было опухшим от побоев, но он смотрел прямо перед собой, в какую-то точку над головами толпы, его взгляд был остекленевшим и пустым. Марта, вся осунувшаяся, мелко дрожала, и слезы беззвучно текли по ее щекам, оставляя борозды в грязи.

Лео, как завороженный, вжался в стену ближайшего дома, стараясь остаться незамеченным. Его дыхание перехватило.

– …силой дьявольскою и умыслом еретическим навлекли гнев Господень на невинное чадо свое! – гремел голос отца Сигизмунда, непривычно громкий и обвиняющий. – Отвернулись от истинной веры, впали в скверну и колдовство, за что и поплатились жизнью сына! Но сего мало! Своим деянием осквернили они весь наш город, навлекли на нас угрозу кары Небесной!

Толпа загудела, как растревоженный улей. Кто-то крикнул: «Сжечь их!» Кто-то, старуха с иконкой в руках, истово крестилась.

Лео не верил своим ушам. Он смотрел на сгорбленные спины кузнеца и его жены, на его могучие руки, скрученные веревками, на ее тонкую шею, по которой все еще бежали слезы. Убийцы? Еретики? Это были тихие, трудолюбивые люди. Боргар мог выпить лишнего в таверне, но чтобы колдовство…

Он неосознанно тронул за рукав стоявшего рядом мужчину, торговца овощами, с которым всегда здоровался по утрам.

– Что… что случилось? О чем они? – прошептал Лео.

Торговец обернулся, его лицо было бледным и испуганным.

– А, Лео… Да вот, кузнеца с женой… За сына ответ держат. Говорят, сами убили, ритуал какой-то черный проводили.

– Но… но тело? Мальчика? – выдохнул Лео.

Мужчина мотнул головой в сторону западной окраины города.

– Сожгли на рассвете. И дом их… подчистую. Чтобы скверну выжечь. Инквизитор приказал.

У Лео подкосились ноги. Он едва удержался, прислонившись к холодному камню стены. Сожгли. Не отпели, не похоронили по-христиански… И дом. Уничтожили все. Стерли с лица земли, как будто их и не было.

В этот момент инквизитор шагнул вперед. Его голос, сухой и скрипучий, как скрип несмазанных колес, прорезал гул толпы, заставляя всех замолкнуть.

– Во искупление греха их и во очищение города сего от скверны, – прокричал он, – приговариваются к высшей мере наказания – отсечению главы! Да послужит сие уроком всем, кто помышляет отступить от истинного Бога!

Лео зажмурился, но не смог отвести взгляд. Он видел, как палач в черном балахоне с заостренным капюшоном поднял тяжелый, широкий топор. Солнце блеснуло на отполированном лезвии. Он видел, как Боргар, словно очнувшись, на мгновение поднял голову и посмотрел прямо в небо, и в его взгляде не было ни страха, ни ненависти – лишь бесконечная, всепоглощающая пустота.

Топор опустился. Толпа ахнула – один короткий, прерывистый звук. Лео не видел удара, он видел лишь, как могучая голова кузнеца покатилась по настилу, оставляя за собой алый след. А потом – второй удар. И все.

Его вырвало. Резко, неожиданно, прямо у стены дома. Слезы застилали глаза. Он слышал, как толпа начала быстро расходиться, притихшая, напуганная, удовлетворенная и ошеломленная одновременно. Он видел, как тела убирали с плах, смывали кровь.

Его мир, такой упорядоченный и понятный – болезни, лекарства, книги Элиаса – рухнул в одно мгновение. Осталась только одна мысль, ясная и неоспоримая: бежать. Бежать к Элиасу. Только он мог знать правду.

Лечебница Элиаса находилась в одном из старых каменных зданий недалеко от площади. Это была не лавка, а скорее большая комната на первом этаже его же дома. Воздух здесь всегда был пропитан сложным, горьковато-травяным ароматом – смесью сушеного чабреца, ромашки, лаванды и чего-то еще, что Лео всегда ассоциировал с знанием и безопасностью.

Он ворвался внутрь, захлопнув за собой дверь так, что с полки с грохотом упала пустая мензурка. В большом помещении царил привычный полумрак, так как ставни были всегда прикрыты для защиты скоропортящихся снадобий от солнца. Вдоль стен стояли массивные дубовые стеллажи, уставленные банками, склянками, связками трав и рулонами бинтов. На большом столе в центре, заваленном бумагами, пергаментами и медицинскими инструментами, горела масляная лампа, отбрасывая желтый, мерцающий круг света.

В углу, на отдельной подставке, сидел старый ворон Элиаса по кличке Гуго. Птица, которую врач когда-то выходил со сломанным крылом, с тех пор не пожелала улетать. Она молча наблюдала за всем происходящим желтым, безжалостным глазом, изредка издавая тихое, похожее на скрип карканье. Сейчас Гуго чистил клювом перья, абсолютно равнодушный к смятению юноши.

Элиас сидел за столом, склонившись над потертым кожаным дневником. Он не спал, это было видно сразу – его лицо было серым, осунувшимся, глаза покраснели и ввалились. Он выглядел так, будто провел ночь в бою. Рядом с ним на столе стояла нетронутая кружка с чаем.

– Учитель! – выдохнул Лео, едва переводя дух. – На площади… они… кузнеца… его жену… казнили! Отрубили головы! Говорят, они сами убили мальчика, что это ересь! Они сожгли его тело и дом! – слова вылетали из него пулеметной очередью, спутанные, полные ужаса и непонимания.

Элиас медленно поднял на него глаза. В них не было ни удивления, ни возмущения. Лишь та же самая усталая, леденящая пустота, что и во взгляде Боргара перед казнью.

– Я знаю, Лео, – тихо сказал он. Его голос был хриплым, будто он не говорил много часов.

– Как… знаете? Но это же чудовищно! Это неправда! Вы же были там, вы же видели! – Лео почти кричал, не в силах сдержать дрожь.

Элиас тяжело поднялся, подошел к бочонку с водой, зачерпнул ковш и протянул ученику.

– Пей. И дыши глубже.

Пока Лео жадно глотал прохладную воду, пытаясь унять тремор в руках, Элиас вернулся к столу и положил ладонь на дневник.

– То, что я видел прошлой ночью в доме кузнеца, Лео, не было делом человеческих рук. Ни Боргар, ни Марта ни в чем не виноваты. Они стали первыми жертвами. – Он сделал паузу, глядя на желтый свет лампы. – Первыми жертвами чумы.

Слово повисло в воздухе, тяжелое, звенящее, как удар колокола по стеклу. Лео замер с ковшом у губ.

– Чу… чумы? Черной смерти? Но… ее же не было сто лет! Это же…

– Она вернулась, – перебил его Элиас с убийственной спокойствием. – Симптомы… жар, бубоны, эти черные пятна… все описано здесь. – Он похлопал по дневнику. – В записях доктора Алтариуса. Он видел ее здесь, восемьдесят лет назад. И он тоже был бессилен.

Лео молча опустился на табуретку. Его разум отказывался верить. Чума. Сказки нянек, страшные истории из прошлого.

– Но почему… почему тогда они? Почему казнь? – прошептал он.

Элиас горько усмехнулся. Это была улыбка, лишенная всякой радости.

– Потому что страх людей перед невидимым врагом всегда сильнее страха перед врагом видимым. Церкви и властям нужна простая и понятная причина. Грех. Ересь. Наказание Господне. Обвини и накажи нескольких – и успокой толпу. Создай иллюзию контроля. Сожги дома – и сделай вид, что сжег заразу. Они убили невинных, Лео, чтобы отсрочить панику. Чтобы скрыть правду, перед лицом которой они сами бессильны.

Лео слушал, и его наивный мир, где добро и зло были четко разделены, рушился на глазах, сменяясь куда более сложной, мрачной и циничной реальностью. Он смотрел на Элиаса и видел не просто врача, а человека, который знает страшную тайну и несет на своих плечах ее невыносимую тяжесть.

– Что… что нам делать? – спросил он, и его голос теперь звучал тише, но тверже.

– Готовиться, – ответил Элиас, и в его тоне появилась привычная деловая резкость. – Она уже здесь. И она придет за другими. Нам нужно встретить ее во всеоружии. Если это вообще возможно.

Они принялись за работу с лихорадочной, почти отчаянной энергией. Лео растопил печь, и они прокипятили все металлические инструменты – ланцеты, иглы, пинцеты. Разложили по полкам и описали все запасы трав. Сварили большой котел укрепляющего отвара из крапивы и шиповника для себя. Элиас диктовал, а Лео записывал на свежем свитке все известные симптомы, все, что он успел прочитать у Алтариуса. Лечебница наполнилась запахом кипящей стали и сухих трав. Даже Гуго насторожился и следил за их беготней, поводя головой.

Прошел день. Солнце зашло, за окном вновь сгустились сумерки. Они с Лео, уставшие, но собранные, сидели за столом и пили тот самый отвар. Напряженная тишина была их главным собеседником. Они уже почти поверили, что у них есть еще немного времени. Что буря где-то там, за стенами, и до них она доберется не сразу.

Вдруг в дверь громко, отчаянно застучали.

Лео и Элиас встрепенулись, переглянулись. Стук повторился – настойчивый, испуганный.

Элиас кивнул, и Лео подошел, отодвинул засов.

На пороге, едва держась на ногах, стояли двое мужчин. Один – молодой, похожий на подмастерья, его лицо было искажено страхом. Второй – постарше, с сединой в бороде, он пытался казаться спокойным, но его руки дрожали.

– Доктор… ради Бога… – просипел молодой, едва переступая порог.

– Мы соседи… кузнеца, – добавил старший, сглатывая. – С той же улицы.

Они втащили в лечебницу двух человек. Молодой – женщину, его жену, она шла сама, но пошатывалась, ее лицо пылало румянцем. Старший – совсем дряхлого старика, своего отца, которого он почти нес на себе. Старик был бледен, губы его синели.

– С утра жалуются… на озноб, голова болит, кости ломит, – торопливо объяснял молодой, усаживая жену на стул. – Думали, простуда… Но потом… потом она показала…

Он дрожащей рукой отодвинул рукав на запястье жены. И затем воротник рубахи у старика.

Элиас медленно подошел. Он не спеша вытер руки тряпицей, его лицо было каменной маской. Лео замер у него за спиной, затаив дыхание.

Сначала он ничего не видел. Просто красную, горячую кожу. И потом… он их разглядел.

На запястье женщины, чуть выше вены, сидели три маленьких, черных пятнышка. Совсем крошечных, как рассыпанные маковые зерна. Но они были абсолютно черными, и кожа вокруг них была воспаленной.

На шее старика, прямо над ключицей, было такое же пятно. И еще одно, побольше, виднелось из-под мышки – маленькая, но явная припухлость.

Те самые симптомы. Еще в зачатке. Но уже неуловимо знакомые. Несмываемые.

Воздух в лечебнице вымер. Слышно было только тяжелое, хриплое дыхание старика и треск поленьев в печи.

Элиас и Лео переглянулись. В этот миг между ними пронеслось все: ночной визит, дневник Алтариуса, казнь на площади, долгие часы подготовки. Вся эта абстракция, весь этот ужас, ожидание – все это вдруг сгустилось, материализовалось и вошло в их дом в образе двух несчастных соседей.

Оно пришло.

Элиас первым нарушил оцепенение. Он медленно, с какой-то почти ритуальной торжественностью, развернулся к умывальнику. Он налил в таз воды из кувшина, взял кусок грубого мыла и начал мыть руки. Долго, тщательно, счищая невидимую грязь с каждой линии на коже, с каждого ногтя.