Дневник чумного доктора

– Смотри! Смотри же, Людвиг! – его голос дрожал от нарастающего, леденящего душу понимания. – «…жертва. Невинная кровь. Только она дает истинную защиту. Я проверила.» – Он вскочил, сжимая дневник так, что костяшки его пальцев побелели. – Это писал не он! Это писала ОНА! Его дочь! Она не просто продолжила его дело… она пошла дальше! Гораздо дальше! Алтариус изучал болезнь, пытался ее понять… а она… она пыталась ее обмануть! Ритуалом! Кровью! И она была уверена, что это сработало! Это не бред сумасшедшего… это отчет о чудовищном, безумном эксперименте!

Лицо Людвига вытянулось от чистого, неприкрытого ужаса. Он отшатнулся, будто от прикосновения раскаленного железа. Его очки сползли на кончик носа.

– Милосердный Господи… – прошептал он. – Ты говоришь, что где-то здесь, среди нас… есть женщина, которая верит, что невинная кровь, человеческая жертва… может спасти от чумы?

– Да.

Элиас находит не лекарство и не ответ, а источник новой, куда более страшной и иррациональной опасности. Он понимает, что имеет дело не с призраком прошлого, а с живой, реальной последовательницей Алтариуса, чьи методы основаны не на науке, а на фанатичной, изуверской вере в магию крови. Его цель кардинально меняется: с поиска информации о болезни он переходит к охоте на человека.

Глава 5. Шепот предателя

День 5. День пятый настал – я счёт потерял. Сегодня умер мальчик лет восьми. Его отец не вынес и бросился с колокольни. Бинтов больше нет – осталось тряпьё. Стерилизую кипятком старые простыни.

Предрассветный час висел над аббатством тягучим, молочным туманом. Холодная влага оседала на камнях, превращая их в скользкие, ледяные глыбы. У потайной двери, скрытой в тени гигантского контрфорса, стояли двое.

Элиас, все еще похожий на ожившего покойника, впился взглядом в пелену тумана, за которым угадывались очертания спящего, больного города. Грязь и прах братской могилы въелись в его кожу, в складки одежды, и вместе с ними – невымываемый смрад смерти. Но в его глазах, запавших от бессонницы и боли, горел новый, острый огонь – огонь охотника, наконец-то учуявшего след.

Рядом, съежившись от холода и страха, стоял брат Людвиг. Его тщедушная фигура казалась еще меньше в сумраке, а на очках застыли крохотные капельки тумана.

– Ради всего святого, будь осторожен, – прошептал он, и его голос сорвался на высокой, испуганной ноте. Он нервно обернулся, вглядываясь в глубь темного коридора за спиной. – Ты теперь охотишься не на болезнь, а на ведьму. И если Винсент тоже ищет ее… его «соколы» не знают пощады. Они вьются повсюду, как стервятники.

Элиас повернул к нему исхудавшее, осунувшееся лицо. Его пальцы с бессознательным движением сомкнулись на рукояти маленького, скрытого в складках плаща ножа – последнего дара отца-кузнеца.

– Я теперь знаю, что ищу, Людвиг. И это… это куда страшнее, чем я думал. Это не слепая стихия. Это зло, у которого есть имя и цель. – Он хрипло кашлянул. – Держись. Молчи, как рыба, и будь осторожен вдвойне. Ты и так рискнул всем. Если что-то узнаешь, если хоть тень опасности…

– Я найду способ предупредить. Как-нибудь. – Людвиг торопливо, почти грубо, толкнул его в спину по направлению к туману. – Теперь иди! Пока ночные стражи не сменились на утренний дозор!

Элиас кивнул, не говоря больше ни слова, и шагнул в белую пелену. Его силуэт растворился в ней за несколько мгновений, словно его и не было. Людвиг, тяжело дыша, прислонился лбом к холодной, влажной древесине двери, ощущая, как сердце бешено колотится о ребра. Он задвинул тяжелый железный засов, щелчок которого прозвучал невыносимо громко в предрассветной тишине. С глубоким, тяжелым вздохом, полным дурных предчувствий, он поплелся обратно в свои покои.

Коридоры аббатства погрузились в гробовую тишину, нарушаемую лишь завыванием ветра в узких бойницах. Людвиг, кутаясь в тонкую рясу, торопился к своей келье, как вдруг его остановила узкая полоска света, упрямо пробивавшаяся из-под массивной дубовой двери кабинета брата Винсента.

Он замер, затаив дыхание. В такой час? И оттуда доносилось не одно лишь чтение псалмов – слышны были приглушенные, властные голоса. Сердце Людвига забилось чаще. Он прижался к шершавой, холодной стене, слившись с тенями, и, затаившись, прильнул к щели между дверью и косяком.

Кабинет тонул в зыбком полумраке. Основной свет исходил от массивного серебряного канделябра на столе, чье пламя отбрасывало на стены гигантские, пляшущие тени от высоких стеллажей, доверху забитых фолиантами. Воздух был густым, спертым, пахнущим воском, старым пергаментом, дорогим ладаном и чем-то еще – едким, щелочным, как в лаборатории алхимика. Повсюду виднелись реликвии и распятия, но в углу, за спиной хозяина кабинета, висело особое – железное, грубой ковки, с неестественно вытянутым, истерзанным телом Спасителя, больше похожее на орудие пытки.

За столом, в своем кресле, сидел брат Винсент. Он не молился. Перед ним стоял скромный кубок с темным вином, к которому он так и не притронулся. Его бледные, длинные пальцы нервно перебирали край стола, а взгляд был прикован к собеседникам. Его осанка выдавала не раболепие, а напряженную, почтительную собранность хищника на сворке.

Напротив него, в глубоких креслах, расположились двое других мужчин, составлявших разительный контраст.

Брат Григорий, старший инквизитор, восседал, как тучный, ленивый кот. Его массивное тело заполнило кресло, а короткие, пухлые пальцы, унизанные массивными перстнями с черными камнями, с наслаждением обшарили деревянную миску с засахаренными финиками и орехами. Он медленно, смакуя, жевал, его одутловатое, безразличное лицо было обращено к Винсенту. Маленькие, заплывшие жиром глаза смотрели с ленивым интересом, но в их свиных щелочках таилась ледяная, всевидящая жестокость прагматика, для которого вера была лишь удобным инструментом власти. Он отпил из своего, куда более внушительного, чем у Винсента, серебряного кубка, оставив на нем жирный отпечаток.

Рядом с ним, словно его тень, сидел брат Сигизмунд. Худой, как скелет, обтянутый желтоватой кожей, он не притронулся ни к еде, ни к вину. Его длинные, костлявые пальцы с безупречно чистыми ногтями были сцеплены в постоянном напряжении на коленях. Облаченный в грубейшую шерстяную рясу, лишенную каких-либо украшений, он казался иконой самоотречения. Но его глаза… они горели в глубоких глазницах фанатичным, неземным огнем, испепеляя все вокруг. Он был воплощенной догмой, живым воплощением костра.

Григорий прожевал финик, запил глотком вина и обтер губы тыльной стороной ладони:

– Твои донесения становятся все мрачнее, Винсент. Кардинал начинает задавать… вопросы. Его больше волнует пустая казна и бунтующие бароны на севере, чем твои призраки. Он ждет результатов, а не отчетов о растущих расходах на похороны и карантин.

Винсент кивнул, его пальцы сомкнулись на краю стола:

– Результаты, ваше преподобие, требуют времени. Мы выжигаем скверну не только огнем, но и терпением. Эпидемия – это божественный серп, который выкашивает плевелы и обнажает корни ереси. Мы близки. Мои соколы…

Сигизмунд внезапно врезался в разговор, его голос был резким, сухим, как треск ломающихся костей:

– Близки к чему? К очередной полусожженной деревне, где мы находим лишь трупы да испуганных идиотов? Ты ищешь тень, Винсент! Дочь Алтариуса, эта… Аделина, если она когда-либо существовала, должна быть давно в могиле. Мы тратим силы на сказки для крестьян, в то время как яд лютеранства расползается по торговым путям!

Григорий поднял руку, утишая его, и потянулся за орехом:

– О, оставь, Сигизмунд. Пусть мальчик поиграет в охоту на ведьм. Это полезно для дисциплины. Просто, Винсент, – он щелкнул зубами скорлупу, – твоя «божественная коса» косит слишком уж много налоговых плательщиков. Кардинал ценит веру, но еще больше он ценит полную казну. Твоя старая карга должна быть хоть чем-то оправдана. Где доказательства? Где ее наследие? Ее дневники?

Лицо Винсента оставалось непроницаемым, но голос окреп, наполнился холодной, металлической уверенностью:

– Она жива. Я чувствую это. Мои шпионы докладывают о знахарке. О ней говорят шепотом, как о последней надежде, как о тайне. Те, кого мы допрашиваем… они предпочитают глотать раскаленное железо, лишь бы не выдать место ее убежища. Простые крестьяне! Такая преданность не покупается за хлеб. Это – она. Аделина Алтариус. Эпидемия… – он сделал крошечную паузу, и в воздухе повис неозвученный приговор, – вынудила ее выйти из тени. Она начала лечить, использовать свои запретные методы. И это ее выдало. Она оставляет след.

Сигизмунд вскочил с кресла, его тень резко метнулась по стене:

– Ересь! Чистейшая скверна! Ее «лечение» – это сделка с дьяволом! Я читал отрывки из дневника ее отца! Это смесь кощунства и самых темных алхимических практик! Она должна быть не просто найдена – она должна быть стерта в прах! Ее труды сожжены, а пепел рассеян по ветру!

Григорий тяжело вздохнул, словно устав от истерики коллеги:

– Успокойся, брат. Пепел пеплом, но сначала ее нужно найти. – Он отхлебнул вина и с наслаждением выдохнул. – Признаю, охота вышла занимательная. Весь город – идеальная ловушка, а страх – отличная приманка. Но игра затягивается. – Он отставил кубок и тяжело поднялся, его тень накрыла весь стол. – Кардинал дает тебе еще одну неделю, Винсент. Найди свою старую ведьму, представь неоспоримые доказательства ее вины… или мы найдем другого охотника. Более эффективного. И мы начнем все сначала, уже без твоих… деликатных методов.

Он кивнул Сигизмунду, который, бросив на Винсента последний испепеляющий взгляд, резко развернулся и вышел за дверь, даже не попрощавшись. Григорий, кряхтя, последовал за ним, на ходу доедая последний финик.

Людвиг, застывший у стены, слышал, как их шаги затихли в коридоре. Он не видел, как Винсент остался сидеть в одиночестве, уставившись на пламя свечи, а его рука наконец сжала кубок так, что костяшки пальцев побелели. Весь ужас услышанного обрушился на Людвига.

«Они намеренно распространили чуму? Устроили всю эту бойню… как охотничью загонную охоту?»

Его тошнило. И сквозь этот ужас пробилось осознание еще более страшное. Он услышал имя. Аделина. И он знал ее. Это не был призрак! Это была тихая, почти слепая старуха-травница, скрюченная артритом, но с ясным, острым умом. Много лет назад он, тогда еще молодой послушник, тайком носил ей книги по медицине и травничеству из библиотеки. Она жила в полуразрушенной сторожке у старой, заброшенной мельницы, на самом краю болот. И теперь на нее открыта охота.

Людвиг влетел в свою келью, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной, словно пытаясь удержать натиск всего адского ужаса, обрушившегося на него. Его сердце колотилось, как птица, попавшая в силок, а в ушах стоял навязчивый звон. Перед глазами стояли образы: жирные, самодовольные пальцы Григория, сжимающие кубок; горящие фанатичным огнем глаза Сигизмунда; холодная, неумолимая маска Винсента. И слова… слова, от которых стыла кровь. «Охота вышла занимательная». «Идеальная ловушка».

Он, брат Людвиг, хранитель тишины и пыльных фолиантов, оказался в самом сердце чудовищного заговора. Он знал страшную тайну: вся эта моровая язва, все эти тысячи смертей – всего лишь приманка в охоте на одну-единственную старуху.

«Элиас».

Мысль о друге пронзила его, как удар кинжала. Элиас был там, в этом аду, искал Аделину вслепую, в то время как инквизиция уже стягивала вокруг нее петлю. Нужно было предупредить его. Но как?

Первая, отчаянная мысль – о потайной двери. Но нет, это безумие. Ночью аббатство оцеплено своими же стражниками, верными Винсенту. Его могут увидеть. Донести через кого-то из слуг? Слишком рискованно. Любой из них мог оказаться «соколом» инквизитора.

Отчаяние начало подступать, холодное и липкое. Он зашагал по тесной келье, его взгляд беспомощно скользил по знакомым предметам: груде книг на столе, чернильнице, засохшей ветке полыни, воткнутой в дверной косяк для очищения воздуха. И тут его взгляд упал на небольшой, грубый каравай черного хлеба, оставленный ему вечером служкой. Хлеб для карантинной лечебницы выпекали здесь же, в аббатской пекарне, и каждое утро возили туда на телеге вместе с другими припасами.

Идея родилась мгновенно, отчаянная и безумная. Старая, как мир, уловка.

С дрожащими от нервного напряжения руками он схватил нож для разрезания страниц и принялся аккуратно, с хирургической точностью, резать хлеб. Он вырезал из середины плотный мякиш, превратив каравай в подобие потайного ларца. Затем схватил клочок пергамента – обрезок с чистой стороной. Перо прыгало в его пальцах. Он не стал писать много, только самое главное – их старый университетский знак, стилизованную сову, и два слова: «Мельница. Аделина.»