Каникулы в «Ландышах»

– Танцевали? – предположил Рад.

– Бывало, но не часто. Слишком свежа боль утраты. Там собирались одинокие люди – фронтовики, вдовы. Слушали патефон, иногда пели, читали стихи. С людьми восстанавливалась и страна. Человек ко многому привыкает, а позже и вовсе забывает. Это были годы молчаливого горя. Каждое утро находить в себе силы вставать, идти на работу, жить обычной жизнью, когда, казалось, все светлое и живое в тебе навсегда осталось там, в огне войны.

День прошел незаметно.

Марина Харитоновна взялась за генеральную уборку чердака, сарая, а Милораду пришлось столько раз свозить разный хлам на помойку, да еще под палящим солнцем, что он едва не потерял сознание. Потный, с перепачканной в пыли и паутине кепкой, ободранными ногами. Он будто издевался над самим собой, чувствуя, как напрягаются мускулы рук и ног, деревенеет поясница. И все равно продолжал помогать, без отдыха, без жалоб.

Настоящим блаженством стал укромный летний душ за сараем. Нагретая за день вода стекала по макушке, между щелями деревянного поддона, утекая вместе с пеной.

К дому Рад шел медленно, сильно горбясь. Руки отваливались, а когда он держал столовую ложку, чтобы поесть домашних щей, пальцы сильно дрожали.

«Трудяга», – мысленно похвалила подопечного Марина Харитоновна.

Когда с супом было покончено, Рад опустошил два полных стакана с компотом из сухофруктов. Освежающий, немного сладковатый. В разы вкуснее любой газировки.

– Умаялся? – Экономка села напротив, ограничившись на ужин вареным яйцом и салатом из огурцов.

– У вас есть еще один сарай, чтобы разгрести завалы в нем? – иронично, но беззлобно спросил парень.

Женщина усмехнулась и качнула головой:

– Пока ты трудился, ко мне заглянула Рогнеда. Попросила, чтобы вечером ты помог Есении. Сходить к бабе Кате.

Рад недоверчиво прищурился:

– Только и всего?

Марина Харитоновна вновь кивнула.

Теплый августовский вечер опустился на Ландыши, как мягкая шаль. Воздух был густой, пропитанный запахами бани и сожженных веток.

Еся сидела на скрипучих досках бабушкиного крыльца, вытянув вперед босые ноги и наглаживая кота.

Рад расположился ступенькой ниже, спиной к перилам, изредка покручивая в пальцах найденный на тропинке винтик.

Еся смахнула с юбки ворсинки от шерсти кота:

– Отдохнул? А то совсем стемнеет.

Рад нехотя встал, потянулся, и они пошли по тропинке, оставляя за спиной теплый свет из окон дома Рогнеды Харитоновны. Еся шла впереди, изредка оборачиваясь:

– Что ты как черепаха?

Над головой зажигались звезды – яркие, деревенские, которых не видно в городе.

Рад молча ускорил шаг. Отвечать или острить у него не было сил.

Дом бабы Кати стоял на отшибе, покосившийся, но крепкий, с резными наличниками.

В нем доживала свой век блокадница – Катерина Петровна Писенко.

– Заходите, родные, не стойте на пороге! – Бабушка Катя встретила их в старомодной ночной рубашке. На плечах – поеденная молью шаль.

Еся поздоровалась, чмокнула старушку в морщинистую, пахнущую детским мылом щеку и прошла в дом.

Рад задержался в сенях, осматриваясь. Здесь пахло сушеной лавандой, поленьями и нафталином.

– Разувайся, – бросила Еся, сбрасывая с ног шлепанцы. – Мне еще полы мыть.

Стену комнаты закрывали выцветшие черно-белые и желтоватые фотографии. На одной была заснята девушка в строгом платье, подле нее у рояля стоял парень в военной форме, а за ними висела широкая картина с изображением Невы.

– Это вы? – Он ткнул пальцем в пожелтевший снимок и обернулся к тихонько подошедшей Катерине.

– Я, милок. В сороковом. – Бабушка Катя водрузила на нос очки с толстыми стеклами. – Консерваторию как раз окончила. А через год – война. Но что нам, людям искусства. Мы играли по подвалам, в госпиталях для таких же, как я, полуживых от голода. Руки коченели, клавиши скрипели, будто сами вот-вот умрут. Но Бетховен звучал! И Баха мы играли. Казалось, музыка – это единственное, что напоминает: мы еще люди, а не животные, борющиеся за корку хлеба.

Еся, успевшая набрать в ведро воды, вытащила из-за шкафа старую деревянную швабру и, намочив тряпку, принялась за уборку. Девушка не раз слышала эту историю, и ей стало интересно, понравится ли та Раду.

– Весной сорок второго нас вывозили из города. Мне было двадцать два. Мать умерла от голода. Отец на фронте. Я одна…

Бабушка Катя села в кресло, ее пальцы, узловатые от артрита, теребили край шали.

– На Ладоге машины проваливались под лед. Люди кое-как шли пешком. Оголодавшие, больные. Кто-то не выдерживал, падал на месте и умирал. Смотришь под ноги, видишь чей-то валенок, торчащий из снега, а обойти уже нет сил. Просто шаг… еще шаг… Главное – не смотреть в глаза тем, кто уже сел отдохнуть и не встал. Если посмотришь – сядешь рядом.

Рад молчал. Он слышал за спиной равномерные шлепки мокрой тряпки – Еся мыла пол, но делала это теперь почти бесшумно, прислушиваясь.

Рад почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он представил себе этот лед, несчастных людей, надеявшихся на спасение.

– А потом? – не удержался он и сел на незаметно придвинутую Есей колченогую табуретку. – Как можно было… просто начать жить? Здесь? В тишине?

Легкая улыбка тронула губы Катерины:

– Просто? Да не было ничего простого. Мой Семушка, он… он понимал. Он не говорил «забудь». Он говорил: «Катюша, послушай, как тут тихо». И эта тишина сначала пугала. Не слышно сирен, не слышно канонады. Казалось, в ушах навсегда звенит эта война. А потом… потом я услышала сквозь этот звон соловья. Или капли дождя по крыше и… смогла снова играть. Его рояль стоял в той самой комнате. – Она кивнула в угол, где сейчас возвышался шкаф. – Играла для Семена. И тишина здесь стала другой – мирной. Не пустой, а наполненной жизнью. Смотри. – Она приблизилась к окну. – Видишь огонек вдалеке, чуть левее от большого дуба? Это профессор-биолог включил ночник. А вон тот дом с колоннами… Там душа старая осталась. Душа музыки. Игнатьев уехал, а рояль его до сих пор помнит все этюды. Здесь же не только бабушки да дедки живут! – добавила Катерина Петровна.

Еся выжала тряпку, вода капала в ведро тяжелыми каплями.

Рад подошел к окну, но сколько ни вглядывался в окутавший деревню мрак, не сумел разглядеть очертаний дома.

Еся фыркнула и раздраженно шлепнула тряпкой об пол:

– Рад у нас не местный, он из городских. Думает, тут одни коровы да пьяницы обретаются.

Катерина Петровна усмехнулась:

– Так ты глазами пытаешься. Надо не смотреть, а видеть. Здесь истории живут. Память. И тишина эта – она не мертвая. Она заслуженная. И она звучит, поверь старой блокаднице. Просто звук этот тише войны. К нему надо прислушаться.

Из глубины комнаты донесся голос Еси:

– Рад, перестань пялиться в окно, как городской идиот. Помоги ведро вынести. Бабушке Кате отдыхать пора, а не тебя просвещать.

Но Рад не сразу обернулся. Он еще секунду смотрел в темноту, пытаясь услышать ту самую заслуженную тишину, и ему показалось, что он улавливает ее – густую, плотную, наполненную голосами прошлого, которые наконец-то смолкли, обретя покой.

Когда уборка закончилась, бабушка Катя напоила их чаем с яблочным вареньем.

– Ешьте, родные. Это антоновка, с моего сада.

Рад прикусил губу. Вкус был кисло-сладкий.

– Спасибо, – пробормотал он.

Еся вдруг встала, подошла к бабушке, обняла ее:

– Я еще приду.

– Конечно, деточка, – закивала та, гладя Есю по волосам. – Спинку свою береги. Все пройдет, уж поверь мне…

Тропинка, ведущая от дома Катерины Петровны, тонула во мраке. Есения, знающая каждую кочку, шла уверенно. Рад – чуть позади, ступал с осторожностью. Вокруг стрекотали кузнечики, доносились далекое уханье филина и шелест невидимых в темноте листьев.

– Не могу это представить. Концерт в сороковом, блокада, Ладога… И вот это. – Он делает широкий жест рукой, охватывая и звезды, и темные силуэты дач. – Как два разных мира. И они в одной жизни, – пробормотал Рад.

Есения тяжело вздохнула:

– Так и есть. Два разных мира. Один в памяти бабы Кати, другой – здесь. – Она резко остановилась. – А ведь могло бы и не быть. Ни этого, ни нас. Если бы они тогда… ну, фашисты… если бы победили. Мы бы сейчас по этой тропинке не шли. – Есения обернулась к парню, в ее глазах сверкнула злоба. – Не было бы ни нас, ни бабушки, ни твоего мотоцикла. Пустота.

Они стоят под огромным звездным небом. Бесконечно печальным – свидетелем слишком многих утрат.

– Чего ты бесишься? – Рад приблизился к Есении, заведясь от ее раздражения. Он совсем не понимал эту девушку. То равнодушная, то спокойная, либо как спичка – щелк, и полыхает.

Напряжение между ними нарушает ее тяжелое дыхание. На лбу выступила испарина, а зрачки серых глаз пульсировали.

– Эй… – только и успел вымолвить Рад, подхватывая девушку на руки и вместе с ней оседая на пыльную тропу.

– Счас… пройдет… – прохрипела она, открывая и закрывая глаза, делая глубокие вдохи, пока Рад крепко, но бережно сжимал ее в своих объятьях.

Есения откинулась ему на грудь, и он почувствовал, как вспотел ее затылок, девушку трясло.

Поднявшись с земли, Рад вместе с Есей быстро зашагал в сторону колодца у дома Рогнеды Харитоновны. Опустил девушку на скамью, вытащил из-под крышки ведро, к счастью, с остатками воды и, смочив ладони в ней, приложил ко лбу и шее Есении. Так продолжалось, пока ведро не опустело, а Еся не перестала тяжело дышать.

Рад присел перед ней на корточки и нежно взял за запястье:

– Приступ тревоги, верно? – Хотя доктор из штатов к которому его водил отец назвал это панической атакой.

Есения нехотя кивнула.

– Деревенская барышня оказалась аристократичной особой. Хорошо, обошлось без обморока, – с теплотой в голосе отметил парень.

– Каждый раз, когда ухожу от Катерины Петровны, понимаю, что каждый такой день – для нее последний. И их все меньше. Скоро не останется никого, кто помнит тот лед, голод, бомбоубежища. И вся правда, боль… она просто умрет вместе с ними. И останутся только учебники. Да и те… перепишут, – забормотала Есения, опустив голову и стараясь сморгнуть слезы, чтобы Рад их не увидел, но руки не отнимает, ощущая исходящее от парня тепло.

– Но ты же помнишь. Ты слышала ее истории, и я.

– Это не то. Я знаю истории. А она… она помнит запах. Вкус того хлеба. Звук сирен. Этого не передать словами. – Еся замолкает, а потом добавляет уже совсем тихо, больше для себя: – И скоро ее не станет. И этот дом опустеет. И ее тишина станет… просто тишиной. Война для них не закончилась в сорок пятом. Она всегда с ними. И единственное, что мы можем сделать… это слушать. Пока есть, кого слушать.

Оба молчали, одновременно представляя образы замерзшей Ладоги, бредущих в поисках спасения людей, девушку… Катю.

Они снова идут, очень медленно, пока не доходят до калитки дома Есении.

Девушка не сразу заходит к себе во дворик, а стоит и долго смотрит на темный силуэт спящей деревни. Затем пытается высвободить запястье из руки Милорада, но тот не отпускает. Притягивает к себе, возвышаясь над Есей, и говорит:

– Пойдем-ка, тебе нужно кое-что попробовать…

Они стояли перед его мотоциклом «Кавасаки». Один из первых спортбайков, попавших в Россию после падения железного занавеса. Обтекаемый, как космический корабль, с агрессивно наклоненной фарой и зеркалами, похожими на крылья стрекозы. Зелено-черная расцветка с фирменными молниями Ninja по бокам делала его заметным даже в пыльной деревне. Хромированные выхлопные трубы, узкий силуэт и низкий руль – все в этом мотоцикле кричало о скорости.

– Я достал его почти чудом. Мотоцикл пригнали из Германии, а отец, вечно занятый своими делами, даже не сразу заметил покупку, а когда увидел – только сказал: «Хоть не “Урал».

Есения недоуменно хлопала ресницами, не до конца понимая, зачем ей об этом рассказывают.

«Решил отвлечь? Утешить?» – подумала она, чувствуя нечто странное внутри, будто в животе появилась приятная легкость.

Когда Рад обычно заводил двигатель, четырехцилиндровый мотор в 599 кубиков рычал на холостых, а при разгоне переходил в пронзительный вой. Первая передача – и резина вгрызалась в грунтовку, подбрасывая мелкие камни. Ветер бил в лицо, вырывал джинсы из голенищ берц, заставлял сердце колотиться от волнения.

Он любил резко газовать на поворотах, чувствуя, как мотоцикл кренится, а сам Рад почти касается асфальта коленом. Но главное – это ощущение свободы. На «Ниндзя» Рад мчался не просто по дороге, а сквозь время, оставляя позади и дорожную пыль, и отцовские упреки, все те условности, которые давили на него. И когда стрелка тахометра зашкаливала, Рад чувствовал себя не хрупким человеком, а настоящей птицей.

Милорад осторожно вывел байк из-под навеса Марины Харитоновны через калитку и на указанную Есей дорогу, где их не увидят и уж тем более не услышат.

Мотоцикл, как разъяренный шершень, сорвался с места, увозя в ночь двух наездников. Выписывая зигзаги по накатанной дороге.

Еся вцепилась в плечи Рада, чувствуя, как прохладный ветер бьет в лицо, забирается под одежду, треплет косу.

– Ты куда гонишь?! – крикнула она прямо в ухо, но голос утонул в реве двигателя.

Рад только усмехнулся, не снижая скорости.

Поле вдоль дороги превратилось в черное пятно, а они – единственный луч света в этой темноте.

Есения теснее прижалась к спине Рада, уткнулась носом, чувствуя запах нагретой после солнца кожи и тонкий древесный аромат, исходящий от мужской футболки.

– Сбавь скорость, дурак! – снова крикнула она, но уже смеясь.

Рад наклонился к рулю, и мотоцикл рванул вперед, подбрасывая их на кочках. Еся вскрикнула, вцепившись в парня еще крепче.

Ветер свистел в ушах, вырывал слезы из глаз, но она не хотела, чтобы это прекращалось.

– Держись! – наконец крикнул Рад, и она почувствовала, как он отпускает руль одной рукой, чтобы поймать ее ладонь и прижать к своему животу.

И в этот момент она ощутила не просто езду, а полет. Над полем, пропахшем травой, над сонной деревней.

А потом Милорад резко затормозил, подняв тучи пыли.

– Испугалась? – спросил он, искоса взглянув на девушку.

Еся, все еще дрожа от адреналина, слабо ударила его по плечу.

– Идиот! – ее глаза горели от радости.

Милорад свернул с тропы, направив «Кавасаки» в боковую колею, ведущую в темное поле. Шум двигателя казался кощунственным в этой всепоглощающей тишине, поэтому он заглушил его как можно скорее, закатив железного коня за огромный стог сена.

Воздух был теплым. Есения скинула сандалии и опустилась на нескошенный край поля, на мягкую, душистую постель из травы. Милорад лег рядом.

Трава, примятая их телами, выпустила в ночь еще более густой, пьянящий аромат клевера. Над ними раскинулся черный бархатный купол, проткнутый мириадами звезд. Млечный Путь был не дымкой, а настоящей рекой, разлившейся по небу.

Они молчали. Все слова, даже самые важные, казались сейчас ненужными и грубыми. Разговор у дома Катерины Петровны позабылся, растворившись в былой скорости гонки. Теперь они просто дышали этим миром, который кто-то когда-то отстоял для них.

Милорад чувствовал тепло Есении. Он искал ее руку и нашел – пальцы сплелись сами собой, легко и естественно. Ладонь к ладони. Плечом к плечу.

Он смотрел в бездну над головой и думал о другой, той, что поглотила его мать.

Дыхание Есении выровнялось. Напряжение последних часов наконец отпустило, и, расслабившись, она погрузилась в сон.

Милорад желал продлить этот миг, но боялся потревожить девушку. Осторожно привстав, он склонился над ней, убрал кончиками пальцев светлые пряди с гладкого лба и аккуратно провел по острой скуле Есении.

Усталость дня наконец-то сковала его собственное тело, и, завалившись набок, положив ладонь на запястье Есении, он крепко уснул.

Ночь накрыла их своим темным, милосердным крылом, даря покой.

Глава 3

1980 г.

Воздух в Магадане был особенный. Он пах морской сыростью, пылью от грузовиков на Колымской трассе, дымком от печных труб двухэтажных бараков и сладковатым, пьянящим ароматом «Балтики 9» из открытых окон общежитий. Но главным был запах безнадеги и денег. Денег, которые текли здесь рекой, но мимо большинства жителей. Обычные люди – слесари, водители, продавщицы – выживали как могли. Работали на рыбзаводах за копейки, разгружали вагоны, воровали уголь из котельных, меняли на толкучке на банки болгарских помидоров, на катушки ниток или пару зимних перчаток. Зарплату на северах платили хорошую, «полярку», но купить на нее было нечего. Особенно под конец «сухого закона», который здесь, на краю земли, восприняли как личное оскорбление и вызов.

Александр был среднего роста, жилистый, с добрыми карими глазами, чей взгляд умел и расположить к себе, и припугнуть. Волосы темные, всегда аккуратно зачесаны назад. От него пахло не дешевым одеколоном, как от многих, а едва уловимым ароматом импортного лосьона после бритья, который ему раздобыл Манкевич.

Александр работал в баре «Приморский».

Здесь пахло дорогим (по тем меркам) парфюмом, жареным мясом с дымком, сигарами «Дружба» и сладким ликером «Шартрез». Зеркальные стены, приглушенный свет, барная стена из темного дерева. Клиентура – пестрая смесь: цеховики в пиджаках из польской плащевки, «авторитеты» в малиновых блейзерах с золотыми перстнями-«печатками», усталые чиновники и военные.

Выпивка здесь была иная. Не «Русская вода», а армянский коньяк, грузинские вина «Киндзмараули» и «Хванчкара», болгарская «Сливова», а для избранных – то, что привозили из-за бугра. Именно здесь Александр научился отличать «Баллантайнс» от «Джонни Уокера» и готовил коктейли по наитию: водка с соком морошки, коньяк с сиропом шиповника. Звяканье бокалов, тихий гул разговоров, шелест купюр – вот мелодия его вечеров. Чаевые – 20 или 50 – копеек он бросал в высокую хрустальную рюмку, стоявшую под стойкой. Рубль был большой удачей.

Именно здесь, натирая бокалы до кристального блеска, он и познакомился с Михаилом Манкевичем. Тот был как из другого мира – в качественном летном кителе без погон, с хорошими манерами и спокойным, все понимающим взглядом пилота. Он пил виски со льдом и рассказывал о Риге, Вене, Москве, став для Александра кладезем полезной информации. Их дружба, скрепленная бельгийским шоколадом для Алевтины, кубиком Рубика для маленького Милорада и бутылкой того самого виски для Саши, стала первой ступенькой светлого будущего магаданского бармена.

А пока Михаил летал, Саша зарабатывал на жизнь, получая от друга-пилота посылки, то с джинсами «Монтана» для жены, фирменными кедами для сына или невероятную, красно-коричневую кожаную куртку для него самого из Венгрии – мягкую, как масло, с тиснением на спине.

Петя, его друг и напарник по бару, был полной противоположностью Александра – высокий, рыхловатый, с добрым, простодушным лицом и светлыми пшеничными волосами. Он смеялся громко и заразительно, а в его кармане всегда находилась замусоленная колода карт для «пьяницы» или пачка сигарет «Ява». Он доверял Сашиной интуиции и его умению договариваться.

Их талоны на «Русскую воду» – бледно-голубые бумажки с водяными знаками – были дороже денег. Сам процесс «отоваривания» напоминал спецоперацию. Тяжелые ящики с звенящим стеклом, замотанные в старые одеяла, грузились в багажник вечно глохнущей «Волги». Запах был специфический – едкий спиртовой перегар, смешанный с ароматом картонных коробок и типографской краски.

Тканевые мешки из-под крупы, в которых они развозили бутылки, были их главным инструментом. Они не привлекали внимания милиции, которая на дорогах искала именно ящики. Бутылки, завернутые в газеты «Магаданская правда», мягко позвякивали на ухабах. Точки сбыта были разными: у ТЦ «Гагарин» дежурили «неприметные бабульки» в стеганых ватных пальто и платках, с огромными авоськами. Они брали у мужчин по две-три бутылки и быстро прятали товар в недра сумок. В поселке Ола Сашу с Петей всегда ждали знакомые женщины – жены геологов и водителей. Здесь водка была валютой – ею расплачивались за починку сапог, за помощь по хозяйству, за молчание.

После водки они с Петей принялись за торговлю рыбой и икрой, но, помотавшись пару-тройку раз по слишком длинному маршруту, с перелетами, пересадками: Магадан – Москва – Украина – Румыния – Венгрия – Болгария, они с Петей переключились на автозапчасти (по совету Манкевича, который свел его со своими товарищами Виктором Шапкой и Дамиром Керитовым). Маршрут стал короче, но куда опаснее, и после одного случая Александр поклялся как самому себе, так и Алевтине, что завязывает с торговлей.

Судьба занесла их в Ульяновск.

Гостиница «Венец» была не просто точкой на карте, а монументом советской эпохи – массивным, неуютным, пропахшим насквозь тоской командировок. Свет в лобби был желтым и тусклым, он выхватывал из полумрака потрескавшийся мрамор пола и потертый красный бархат диванов. Воздух был густой, спертый – коктейль из запахов дешевого табака «Примы», хлорки для мытья полов и безнадежной казенщины.

За стойкой администратора, отгороженной от мира толстым стеклом с прорезью, сидела женщина с лицом, на котором застыла вечная усталость. Выдавая ключи – тяжелые, литые, с бляхой-номерком, – она без всякой эмоции, словно заученную мантру, произнесла:

– Номер на седьмом. Лифт справа. Только, чур, не шуметь. У нас тут на прошлой неделе… – она понизила голос, и в нем впервые появились нотки чего-то живого, шепотливого и жуткого, – один постоялец с седьмого этажа вылетел. Милиция, конечно, самоубийство написала, но… – она многозначительно хлопнула тяжелой журнальной папкой по стойке, – свои бандиты в городе имеются. Осторожнее будьте.

Александр молча кивнул, холодок пробежал по спине. Его взгляд встретился с взглядом Пети, который лишь едва заметно поднял брови. Их водила, Саня Пятерка, стоявший поодаль, громко хохотнул, пытаясь разрядить обстановку.

– Да ладно вам, тетенька, страшилки рассказывать! Мы народ бывалый, нас не напугаешь! – Он подмигнул Саше, но тот не ответил. Странное, щемящее предчувствие, которое грызло его с самого утра, сдавило горло еще сильнее.

Номер был точной копией тысяч других по всей стране: два продавленных дивана с колючими байковыми покрывалами, протертый до дыр ковер с невнятным узором, тумбочка с телефоном-вертушкой и массивный платяной шкаф, пахнувший нафталином и чужими жизнями. Главным «украшением» было огромное окно во всю стену. Александр подошел к нему. Седьмой этаж. Асфальт внизу казался темным, неумолимо твердым пятном. Балкона не было. Только холодное стекло и тонкая перекладина рамы.

Петя, всегда непоседливый, первым делом ринулся в душ.

– О, горячая есть! – донесся его довольный возглас из-за двери ванной, сопровождаемый шумом воды и облаком пара.

Александр же, не говоря ни слова, с трудом придвинул к входной двери массивный диван. Звук скрежета дерева по линолеуму был неприятным, тревожным.

Петя вышел, закутанный в тощее банное полотенце с вышитым крокодилом на боку, и, увидев эту конструкцию, покрутил пальцем у виска:

– Сань, ты совсем рехнулся? – Но улыбка сошла с его лица, когда он увидел выражение лица друга. – Ладно, ладно… Делай как знаешь.

Александр молча вытащил из внутреннего кармана своей роскошной венгерской куртки складной нож. Сталь блеснула в тусклом свете люстры. Он щелкнул клинком, проверил замок и снова убрал. Этот нож резал колбасу в плацкартах, открывал консервы на привалах, а сейчас он был просто холодным, твердым куском уверенности в руке.

Грохот в дверь прозвучал внезапно, заставив обоих вздрогнуть. Это был не стук, а удар – тяжелый, наглый, сотрясающий всю хлипкую дверную конструкцию.

Александр сжал нож в кулаке так, что костяшки пальцев побелели. К глазку подойти было нельзя – его попросту не было.

– Открывайте. Надо поговорить, – донесся из-за двери низкий, басовитый голос. В нем не было злобы, была спокойная, деловая уверенность, от которой становилось еще страшнее.

Александр сделал шаг назад и крикнул, стараясь, чтобы голос не дрожал, звучал вежливо, но твердо:

– Мы не знакомы. И ничего не покупаем. Всего вам доброго! – И кивнул на телефон.

Раскрасневшийся от волнения Петя крадучись двинулся к тумбочке.

Снимая телефонную трубку, его пальцы дрожали, пока он вращал диск.

– Вить? – прошептал Петя. – Глянь аккурат, кто там к нам ломится…

На другом конце провода послышались негромкие шаги, скрип половиц в коридоре, а затем спокойный, прокуренный голос Виктора:

– Два бугая. Серьезные такие, щеки вразлет. Не наши, а еще… Тут за ними ваш шофер маячит, этот… Саня Пятерка. Юлит, как суслик. Петь, они меньше всего похожи на горничных. Смекаешь?

Петя не ответил, только перевел на Сашу испуганный взгляд.

– Тогда вызываю ментов, – пробормотал он уже сам себе. – Только разборок с местным авторитетом нам здесь не хватало. У меня жена и дочь, хочется еще пожить.