Каникулы в «Ландышах»

– Танцевали? – предположил Рад.

– Бывало, но не часто. Слишком свежа боль утраты. Там собирались одинокие люди – фронтовики, вдовы. Слушали патефон, иногда пели, читали стихи. С людьми восстанавливалась и страна. Человек ко многому привыкает, а позже и вовсе забывает. Это были годы молчаливого горя. Каждое утро находить в себе силы вставать, идти на работу, жить обычной жизнью, когда, казалось, все светлое и живое в тебе навсегда осталось там, в огне войны.

День прошел незаметно.

Марина Харитоновна взялась за генеральную уборку чердака, сарая, а Милораду пришлось столько раз свозить разный хлам на помойку, да еще под палящим солнцем, что он едва не потерял сознание. Потный, с перепачканной в пыли и паутине кепкой, ободранными ногами. Он будто издевался над самим собой, чувствуя, как напрягаются мускулы рук и ног, деревенеет поясница. И все равно продолжал помогать, без отдыха, без жалоб.

Настоящим блаженством стал укромный летний душ за сараем. Нагретая за день вода стекала по макушке, между щелями деревянного поддона, утекая вместе с пеной.

К дому Рад шел медленно, сильно горбясь. Руки отваливались, а когда он держал столовую ложку, чтобы поесть домашних щей, пальцы сильно дрожали.

«Трудяга», – мысленно похвалила подопечного Марина Харитоновна.

Когда с супом было покончено, Рад опустошил два полных стакана с компотом из сухофруктов. Освежающий, немного сладковатый. В разы вкуснее любой газировки.

– Умаялся? – Экономка села напротив, ограничившись на ужин вареным яйцом и салатом из огурцов.

– У вас есть еще один сарай, чтобы разгрести завалы в нем? – иронично, но беззлобно спросил парень.

Женщина усмехнулась и качнула головой:

– Пока ты трудился, ко мне заглянула Рогнеда. Попросила, чтобы вечером ты помог Есении. Сходить к бабе Кате.

Рад недоверчиво прищурился:

– Только и всего?

Марина Харитоновна вновь кивнула.

Теплый августовский вечер опустился на Ландыши, как мягкая шаль. Воздух был густой, пропитанный запахами бани и сожженных веток.

Еся сидела на скрипучих досках бабушкиного крыльца, вытянув вперед босые ноги и наглаживая кота.

Рад расположился ступенькой ниже, спиной к перилам, изредка покручивая в пальцах найденный на тропинке винтик.

Еся смахнула с юбки ворсинки от шерсти кота:

– Отдохнул? А то совсем стемнеет.

Рад нехотя встал, потянулся, и они пошли по тропинке, оставляя за спиной теплый свет из окон дома Рогнеды Харитоновны. Еся шла впереди, изредка оборачиваясь:

– Что ты как черепаха?

Над головой зажигались звезды – яркие, деревенские, которых не видно в городе.

Рад молча ускорил шаг. Отвечать или острить у него не было сил.

Дом бабы Кати стоял на отшибе, покосившийся, но крепкий, с резными наличниками.

В нем доживала свой век блокадница – Катерина Петровна Писенко.

– Заходите, родные, не стойте на пороге! – Бабушка Катя встретила их в старомодной ночной рубашке. На плечах – поеденная молью шаль.

Еся поздоровалась, чмокнула старушку в морщинистую, пахнущую детским мылом щеку и прошла в дом.

Рад задержался в сенях, осматриваясь. Здесь пахло сушеной лавандой, поленьями и нафталином.

– Разувайся, – бросила Еся, сбрасывая с ног шлепанцы. – Мне еще полы мыть.

Стену комнаты закрывали выцветшие черно-белые и желтоватые фотографии. На одной была заснята девушка в строгом платье, подле нее у рояля стоял парень в военной форме, а за ними висела широкая картина с изображением Невы.

– Это вы? – Он ткнул пальцем в пожелтевший снимок и обернулся к тихонько подошедшей Катерине.

– Я, милок. В сороковом. – Бабушка Катя водрузила на нос очки с толстыми стеклами. – Консерваторию как раз окончила. А через год – война. Но что нам, людям искусства. Мы играли по подвалам, в госпиталях для таких же, как я, полуживых от голода. Руки коченели, клавиши скрипели, будто сами вот-вот умрут. Но Бетховен звучал! И Баха мы играли. Казалось, музыка – это единственное, что напоминает: мы еще люди, а не животные, борющиеся за корку хлеба.

Еся, успевшая набрать в ведро воды, вытащила из-за шкафа старую деревянную швабру и, намочив тряпку, принялась за уборку. Девушка не раз слышала эту историю, и ей стало интересно, понравится ли та Раду.

– Весной сорок второго нас вывозили из города. Мне было двадцать два. Мать умерла от голода. Отец на фронте. Я одна…

Бабушка Катя села в кресло, ее пальцы, узловатые от артрита, теребили край шали.

– На Ладоге машины проваливались под лед. Люди кое-как шли пешком. Оголодавшие, больные. Кто-то не выдерживал, падал на месте и умирал. Смотришь под ноги, видишь чей-то валенок, торчащий из снега, а обойти уже нет сил. Просто шаг… еще шаг… Главное – не смотреть в глаза тем, кто уже сел отдохнуть и не встал. Если посмотришь – сядешь рядом.

Рад молчал. Он слышал за спиной равномерные шлепки мокрой тряпки – Еся мыла пол, но делала это теперь почти бесшумно, прислушиваясь.

Рад почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он представил себе этот лед, несчастных людей, надеявшихся на спасение.

– А потом? – не удержался он и сел на незаметно придвинутую Есей колченогую табуретку. – Как можно было… просто начать жить? Здесь? В тишине?

Легкая улыбка тронула губы Катерины:

– Просто? Да не было ничего простого. Мой Семушка, он… он понимал. Он не говорил «забудь». Он говорил: «Катюша, послушай, как тут тихо». И эта тишина сначала пугала. Не слышно сирен, не слышно канонады. Казалось, в ушах навсегда звенит эта война. А потом… потом я услышала сквозь этот звон соловья. Или капли дождя по крыше и… смогла снова играть. Его рояль стоял в той самой комнате. – Она кивнула в угол, где сейчас возвышался шкаф. – Играла для Семена. И тишина здесь стала другой – мирной. Не пустой, а наполненной жизнью. Смотри. – Она приблизилась к окну. – Видишь огонек вдалеке, чуть левее от большого дуба? Это профессор-биолог включил ночник. А вон тот дом с колоннами… Там душа старая осталась. Душа музыки. Игнатьев уехал, а рояль его до сих пор помнит все этюды. Здесь же не только бабушки да дедки живут! – добавила Катерина Петровна.

Еся выжала тряпку, вода капала в ведро тяжелыми каплями.

Рад подошел к окну, но сколько ни вглядывался в окутавший деревню мрак, не сумел разглядеть очертаний дома.

Еся фыркнула и раздраженно шлепнула тряпкой об пол:

– Рад у нас не местный, он из городских. Думает, тут одни коровы да пьяницы обретаются.

Катерина Петровна усмехнулась:

– Так ты глазами пытаешься. Надо не смотреть, а видеть. Здесь истории живут. Память. И тишина эта – она не мертвая. Она заслуженная. И она звучит, поверь старой блокаднице. Просто звук этот тише войны. К нему надо прислушаться.

Из глубины комнаты донесся голос Еси:

– Рад, перестань пялиться в окно, как городской идиот. Помоги ведро вынести. Бабушке Кате отдыхать пора, а не тебя просвещать.

Но Рад не сразу обернулся. Он еще секунду смотрел в темноту, пытаясь услышать ту самую заслуженную тишину, и ему показалось, что он улавливает ее – густую, плотную, наполненную голосами прошлого, которые наконец-то смолкли, обретя покой.

Когда уборка закончилась, бабушка Катя напоила их чаем с яблочным вареньем.

– Ешьте, родные. Это антоновка, с моего сада.

Рад прикусил губу. Вкус был кисло-сладкий.

– Спасибо, – пробормотал он.

Еся вдруг встала, подошла к бабушке, обняла ее:

– Я еще приду.

– Конечно, деточка, – закивала та, гладя Есю по волосам. – Спинку свою береги. Все пройдет, уж поверь мне…

Тропинка, ведущая от дома Катерины Петровны, тонула во мраке. Есения, знающая каждую кочку, шла уверенно. Рад – чуть позади, ступал с осторожностью. Вокруг стрекотали кузнечики, доносились далекое уханье филина и шелест невидимых в темноте листьев.

– Не могу это представить. Концерт в сороковом, блокада, Ладога… И вот это. – Он делает широкий жест рукой, охватывая и звезды, и темные силуэты дач. – Как два разных мира. И они в одной жизни, – пробормотал Рад.

Есения тяжело вздохнула:

– Так и есть. Два разных мира. Один в памяти бабы Кати, другой – здесь. – Она резко остановилась. – А ведь могло бы и не быть. Ни этого, ни нас. Если бы они тогда… ну, фашисты… если бы победили. Мы бы сейчас по этой тропинке не шли. – Есения обернулась к парню, в ее глазах сверкнула злоба. – Не было бы ни нас, ни бабушки, ни твоего мотоцикла. Пустота.

Они стоят под огромным звездным небом. Бесконечно печальным – свидетелем слишком многих утрат.

– Чего ты бесишься? – Рад приблизился к Есении, заведясь от ее раздражения. Он совсем не понимал эту девушку. То равнодушная, то спокойная, либо как спичка – щелк, и полыхает.

Напряжение между ними нарушает ее тяжелое дыхание. На лбу выступила испарина, а зрачки серых глаз пульсировали.

– Эй… – только и успел вымолвить Рад, подхватывая девушку на руки и вместе с ней оседая на пыльную тропу.

– Счас… пройдет… – прохрипела она, открывая и закрывая глаза, делая глубокие вдохи, пока Рад крепко, но бережно сжимал ее в своих объятьях.

Есения откинулась ему на грудь, и он почувствовал, как вспотел ее затылок, девушку трясло.

Поднявшись с земли, Рад вместе с Есей быстро зашагал в сторону колодца у дома Рогнеды Харитоновны. Опустил девушку на скамью, вытащил из-под крышки ведро, к счастью, с остатками воды и, смочив ладони в ней, приложил ко лбу и шее Есении. Так продолжалось, пока ведро не опустело, а Еся не перестала тяжело дышать.

Рад присел перед ней на корточки и нежно взял за запястье:

– Приступ тревоги, верно? – Хотя доктор из штатов к которому его водил отец назвал это панической атакой.

Есения нехотя кивнула.

– Деревенская барышня оказалась аристократичной особой. Хорошо, обошлось без обморока, – с теплотой в голосе отметил парень.

– Каждый раз, когда ухожу от Катерины Петровны, понимаю, что каждый такой день – для нее последний. И их все меньше. Скоро не останется никого, кто помнит тот лед, голод, бомбоубежища. И вся правда, боль… она просто умрет вместе с ними. И останутся только учебники. Да и те… перепишут, – забормотала Есения, опустив голову и стараясь сморгнуть слезы, чтобы Рад их не увидел, но руки не отнимает, ощущая исходящее от парня тепло.

– Но ты же помнишь. Ты слышала ее истории, и я.

– Это не то. Я знаю истории. А она… она помнит запах. Вкус того хлеба. Звук сирен. Этого не передать словами. – Еся замолкает, а потом добавляет уже совсем тихо, больше для себя: – И скоро ее не станет. И этот дом опустеет. И ее тишина станет… просто тишиной. Война для них не закончилась в сорок пятом. Она всегда с ними. И единственное, что мы можем сделать… это слушать. Пока есть, кого слушать.

Оба молчали, одновременно представляя образы замерзшей Ладоги, бредущих в поисках спасения людей, девушку… Катю.

Они снова идут, очень медленно, пока не доходят до калитки дома Есении.

Девушка не сразу заходит к себе во дворик, а стоит и долго смотрит на темный силуэт спящей деревни. Затем пытается высвободить запястье из руки Милорада, но тот не отпускает. Притягивает к себе, возвышаясь над Есей, и говорит:

– Пойдем-ка, тебе нужно кое-что попробовать…

Они стояли перед его мотоциклом «Кавасаки»2. Один из первых спортбайков, попавших в Россию после падения железного занавеса. Обтекаемый, как космический корабль, с агрессивно наклоненной фарой и зеркалами, похожими на крылья стрекозы. Зелено-черная расцветка с фирменными молниями Ninja по бокам делала его заметным даже в пыльной деревне. Хромированные выхлопные трубы, узкий силуэт и низкий руль – все в этом мотоцикле кричало о скорости.

– Я достал его почти чудом. Мотоцикл пригнали из Германии, а отец, вечно занятый своими делами, даже не сразу заметил покупку, а когда увидел – только сказал: «Хоть не “Урал».

Есения недоуменно хлопала ресницами, не до конца понимая, зачем ей об этом рассказывают.

«Решил отвлечь? Утешить?» – подумала она, чувствуя нечто странное внутри, будто в животе появилась приятная легкость.

Когда Рад обычно заводил двигатель, четырехцилиндровый мотор в 599 кубиков рычал на холостых, а при разгоне переходил в пронзительный вой. Первая передача – и резина вгрызалась в грунтовку, подбрасывая мелкие камни. Ветер бил в лицо, вырывал джинсы из голенищ берц, заставлял сердце колотиться от волнения.

Он любил резко газовать на поворотах, чувствуя, как мотоцикл кренится, а сам Рад почти касается асфальта коленом. Но главное – это ощущение свободы. На «Ниндзя» Рад мчался не просто по дороге, а сквозь время, оставляя позади и дорожную пыль, и отцовские упреки, все те условности, которые давили на него. И когда стрелка тахометра зашкаливала, Рад чувствовал себя не хрупким человеком, а настоящей птицей.

Милорад осторожно вывел байк из-под навеса Марины Харитоновны через калитку и на указанную Есей дорогу, где их не увидят и уж тем более не услышат.

Мотоцикл, как разъяренный шершень, сорвался с места, увозя в ночь двух наездников. Выписывая зигзаги по накатанной дороге.

Еся вцепилась в плечи Рада, чувствуя, как прохладный ветер бьет в лицо, забирается под одежду, треплет косу.

– Ты куда гонишь?! – крикнула она прямо в ухо, но голос утонул в реве двигателя.

Рад только усмехнулся, не снижая скорости.

Поле вдоль дороги превратилось в черное пятно, а они – единственный луч света в этой темноте.

Есения теснее прижалась к спине Рада, уткнулась носом, чувствуя запах нагретой после солнца кожи и тонкий древесный аромат, исходящий от мужской футболки.

– Сбавь скорость, дурак! – снова крикнула она, но уже смеясь.

Рад наклонился к рулю, и мотоцикл рванул вперед, подбрасывая их на кочках. Еся вскрикнула, вцепившись в парня еще крепче.

Ветер свистел в ушах, вырывал слезы из глаз, но она не хотела, чтобы это прекращалось.

– Держись! – наконец крикнул Рад, и она почувствовала, как он отпускает руль одной рукой, чтобы поймать ее ладонь и прижать к своему животу.

И в этот момент она ощутила не просто езду, а полет. Над полем, пропахшем травой, над сонной деревней.

А потом Милорад резко затормозил, подняв тучи пыли.

– Испугалась? – спросил он, искоса взглянув на девушку.

Еся, все еще дрожа от адреналина, слабо ударила его по плечу.

– Идиот! – ее глаза горели от радости.

Милорад свернул с тропы, направив «Кавасаки» в боковую колею, ведущую в темное поле. Шум двигателя казался кощунственным в этой всепоглощающей тишине, поэтому он заглушил его как можно скорее, закатив железного коня за огромный стог сена.

Воздух был теплым. Есения скинула сандалии и опустилась на нескошенный край поля, на мягкую, душистую постель из травы. Милорад лег рядом.

Трава, примятая их телами, выпустила в ночь еще более густой, пьянящий аромат клевера. Над ними раскинулся черный бархатный купол, проткнутый мириадами звезд. Млечный Путь был не дымкой, а настоящей рекой, разлившейся по небу.

Они молчали. Все слова, даже самые важные, казались сейчас ненужными и грубыми. Разговор у дома Катерины Петровны позабылся, растворившись в былой скорости гонки. Теперь они просто дышали этим миром, который кто-то когда-то отстоял для них.

Милорад чувствовал тепло Есении. Он искал ее руку и нашел – пальцы сплелись сами собой, легко и естественно. Ладонь к ладони. Плечом к плечу.

Он смотрел в бездну над головой и думал о другой, той, что поглотила его мать.

Дыхание Есении выровнялось. Напряжение последних часов наконец отпустило, и, расслабившись, она погрузилась в сон.

Милорад желал продлить этот миг, но боялся потревожить девушку. Осторожно привстав, он склонился над ней, убрал кончиками пальцев светлые пряди с гладкого лба и аккуратно провел по острой скуле Есении.

Усталость дня наконец-то сковала его собственное тело, и, завалившись набок, положив ладонь на запястье Есении, он крепко уснул.

Ночь накрыла их своим темным, милосердным крылом, даря покой.

Глава 3

1980 г.

Воздух в Магадане был особенный. Он пах морской сыростью, пылью от грузовиков на Колымской трассе, дымком от печных труб двухэтажных бараков и сладковатым, пьянящим ароматом «Балтики 9» из открытых окон общежитий. Но главным был запах безнадеги и денег. Денег, которые текли здесь рекой, но мимо большинства жителей. Обычные люди – слесари, водители, продавщицы –

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Модель Toyota Land Cruiser (J80).

1

Марина Харитоновна родилась в 1925 году, окончила семь классов школы в 15 лет, затем поступила в педагогическое училище, где проучилась три года, одновременно преподавая у начальных классов и проходя курсы медсестры. В 1943 году в 18 лет ушла на фронт. На момент 1992 года ей 67 лет.

2

Kawasaki Ninja ZX-6R.