Каникулы в «Ландышах»

– Это который спортивный? – уточнила девушка. Его колкое замечание о качестве поселковых дорог она проигнорировала. «Да откуда ему знать, как и что у нас тут».

– Ты разбираешься? – По его опыту, знакомые барышни интересовались разве что брендовыми вещами, кто и на каком курорте провел каникулы.

– Нет. Но в библиотеке есть журналы про мотоциклы. Иногда листаю.

– Учился на пустыре за школой, мне было четырнадцать. А потом отец купил права.

Еся скривила губы.

– Богатые могут себе это позволить.

– Не в этом дело! – Он резко встал. – Я реально умею хорошо водить! Участвовал даже в гонках…

Рад замолчал, увидев ее взгляд. В нем не было насмешки.

– Почему же перестал?

Парень с силой сжал раму велосипеда. «Отец запретил. Сказал, хватит одного покойника в нашей семье».

– Если не врешь, то прокатимся, только… чтобы бабушки не знали. – Есения протянула ему мизинец, чтобы Рад дал клятву.

Что-то детское, беззаботное и теплое окутало парня. Он ощутил легкость во всем теле, а от прикосновения к руке девушки по коже пробежали мурашки. Клятва на мизинчиках была дана, оставив на коже Есении масляный след.

Девушка встала и отряхнула платье.

– Ну что, закончил?

Рад кивнул.

– Почти как новый.

Девушка искренне улыбнулась – впервые за день, а может… и за все время. И никто не просил ее об этом.

– Спасибо… Рад.

Парень усмехнулся.

За забором залаяла собака, где-то хлопнула калитка – Матвей Иванович брел с ведерком малины. Жизнь в Ландышах шла своим чередом.

А Есения и Милорад стояли у починенного велосипеда – два одиночества, нашедшие друг друга.

Глава 2

Есения

Ее имя означало «чужестранка», и это было правдой – даже здесь, в Ландышах, она чувствовала себя немного не на своем месте.

После лечения библиотека стала убежищем Есении. Маленькая, пахнущая сухоцветами и старыми книгами, она казалась девушке целым миром.

– Ты бы почаще улыбалась, детонька, – ласково говорила библиотекарь Марфа, выдавая ей очередной томик.

Иногда, особенно по ночам, когда боль в спине не давала спать, чтение отвлекало Есению, придавало сил. Однажды она уедет отсюда, отправится в путешествие.

На улице шумели сосны, старый рыжий кот взобрался на крыльцо и потерся о ногу хозяйки. Его выпуклые желтые глаза будто говорили: «Ты не одна».

Дом бабушки стоял на краю улицы, заросший сиренью и жимолостью. По утрам, когда солнце только поднималось, Еся выходила на крыльцо – босая, в старом мамином халате, и слушала, как просыпается деревня.

– Есь, чайник! – кричала из кухни давно проснувшаяся Рогнеда Харитоновна.

И внучка шла на ее голос, осторожно ступая по скрипучим половицам. Ноги до сих пор иногда подводили девушку. В такие моменты она представляла себя русалочкой, превращенной в человека. Только не колдовством, а аварией, операциями и бесконечными больницами, чей запах Есении до сих пор иногда чудился в воздухе. Казалось, он впитался в ее кожу и вены вместе со швами, уколами.

– Родная моя кровиночка, – вся нерастраченная любовь Рогнеды доставалась внучке и рыжему коту, подобранному у дороги. – Ты мне не обуза, – любила повторять бабушка, сидя с Есей за швейной машинкой и переделывая старые вещи. Есения не хотела ничего нового, только мамины вещи. Понимающая бабушка молча выполняла.

Есения мысленно перенеслась в тот злополучный день.

Дождь начался с редких капель, робко накрапывая по крыше машины, пока резко не обрушился ливнем. Темное небо расчертила молния. От грома завибрировали стекла.

Безмятежность отца, который только что рассказывал анекдот. Теплое прикосновение мамы, поправлявшей ей прядь волос. Запах кожзама сидений и вишневой жвачки, которую она жевала. Все это растворилось от оглушительного удара. В них врезались сзади, и машину, словно щепку, резко бросило вперед прямо в отбойник.

Отец не успел среагировать. Асфальт исчез, и мир перевернулся.

С треском стекло разлетелось на осколки, и наступила абсолютная, оглушившая Есению тишина. Будто кто-то выключил звук в мире. Еся не сразу поняла, что жива. Она очнулась от шума дождя, криков людей, сигналов автомобилей.

Ее тело висело вниз головой, прижатое ремнем. Капли дождя били по лицу, смешиваясь с кровью. Она попыталась пошевелиться – острая боль пронзила спину, как нож.

– Мама?..

Тишина. Только шепот дождя по развороченному железу.

– Пап?..

Ничего.

Есения повернула голову и увидела руку матери: бездвижную, белую, как бумага. Прозрачные капли стекали по ее пальцам, будто пытались смыть что-то страшное.

Еся хотела закричать, но голос не слушался. Из горла вырывался только хрип.

Дождь лил сильнее. Он заливал салон.

Девушка задыхалась. Не от воды. От ужаса. Она видела, как лицо отца, прижатое к рулю, медленно исчезает под темной водой.

– Нет…

Дождь не слушал. Будто хотел стереть их всех. Забрать.

Когда ее вытащили, она не плакала. Безразлично глядела на спасателей и думала: «Почему я? Почему не они? Почему не вместе?..»

А дождь… Дождь шел и шел. Будто никогда не кончится. Теперь она ненавидела ливни.

Но больше всего – тихий шелест дождя по крыше. Тот самый. Последний, что слышали ее родители. В его звуках ей чудились их голоса, зовущие следовать за ними.

Потом из дождливого кошмара Есения перенеслась в совсем другой…

Больница пахла беспомощностью, тоской и болью.

Стойкий, въедливый смрад из хлорки, гниющей плоти и тушеной капусты из столовой пропитывал кожу, волосы, простыни – выветрить его было невозможно.

Палата на пятерых в старом корпусе, где штукатурка пузырилась от времени, а из крана в умывальник стекала ржавая вода.

Мир Еси сузился до этой комнаты со скрипящими койками, бесконечного ожидания процедур. И до острой, пронзительной боли – после операций на позвоночнике.

Медсестры, вечно уставшие и глухие к просьбам пациентов, вводили иглу в вену с таким видом, будто прокалывали холст, а не живую кожу.

– Терпи, не маленькая, – бросали они, когда Есения непроизвольно вздрагивала, чувствуя тупой укол и холодок растекающегося по вене лекарства. – У тебя вся жизнь впереди, заживет, а у меня пол-отделения таких чувствительных.

Их неаккуратность была пыткой, но хуже всего – установка катетера, сопровождавшаяся пошлыми шутками про будущего жениха, который потом поблагодарит за их старания. Руки Есении – сплошные фиолетовые пятна от синяков. Словно ребенок изрисовал ей кожу.

А потом был Он. Престарелый хирург с влажными, заплывшими глазами. Его взгляд никогда не останавливался на глазах Еси. Он медленно скользил по ее телу под тонкой больничной простыней, задерживаясь на груди, на бедрах. Он говорил с ней снисходительно, называя «девонька», но его пальцы во время осмотра задерживались на секунду дольше необходимого. От одного его появления в палате Есению начинало трясти от ужаса.

Соседки – две говорливые бабули – целыми днями обсуждали свои болячки, цены и непутевых детей. Их монотонный, как жужжание мух, диалог не давал отвлечься, забыться сном. Дни сливались в один бесконечный, серый и болезненный кошмар.

Наступила ночь, когда стало невыносимо. Физическая боль после изматывающей процедуры сплелась с душевной в один тугой узел. Тишина палаты, нарушаемая храпом и неразборчивым бормотанием, давила.

Есения поднялась с постели, тяжело дыша. Она действительно задыхалась: от запахов, людей, собственного тела.

Дверь на крышу здания не была заперта. Медперсонал использовал место как курилку.

На бетонном полу валялись окурки.

Ночной воздух ударил Есении в лицо своей отрезвляющей прохладой. Пахло свободой.

Великий Новгород, куда бабушка привезла ее на этот раз, лежал внизу, сверкая фонарями и окошками жилых домов. Широкая лента реки блестела, в ней отражалась радуга огней. Машины мчались по мосту, на вид крошечные, почти игрушечные, рассекая ночь лучами фар. Их шум убаюкивал.

Девушка подошла к краю: высота притягивала. Так просто. Один шаг – и все закончится. Не будет боли. Не будет этих лиц. Не будет этого ненавистного запаха.

Она закрыла глаза и представила этот миг с почти болезненной четкостью: свое тело, такое хрупкое в нелепой позе с вывернутыми конечностями, на неровном асфальте. Лужа крови, растекающаяся из-под разбитой головы. Крик ночной санитарки. И потом… бабушка. Ее единственная бабушка, которая старалась навещать ее как можно чаще. Рогнеду, бледную, с расширенными от ужаса глазами и зашкаливающим давлением, повезут на каталке, после того как сообщат…

«Нет уж!»

Мысль прозвучала в голове с таким остервенением, будто ее кто-то не просто произнес вслух, но и дал Есе хорошую затрещину. Она распахнула глаза и до скрежета стиснула зубы.

Есения сделала глубокий вдох, но не для успокоения, а для грядущей борьбы. Она не сдастся. Не станет еще одной несчастной девушкой, чью историю будут пересказывать в больнице. Она вытерпит все процедуры, операции, все! Назло всем и особенно самой себе. Назло сальной ухмылке хирурга, наглым медсестрам, вороватым соседкам. Назло всему этому аду.

Еся отступила от края. Спина болела, ноги подкашивались от напряжения. Развернувшись, она поковыляла прочь от «пропасти» – обратно в смрад, боль и страдания. Она выжила один раз, сможет выжить и сейчас.

А потом в их с бабушкой жизни случайно появился и плавно осел рядом бывший профессор – Матвей Иванович Петличкин.

Дом мужчины стоял по соседству, в тени старых дубов, и выглядел так, будто его перенесли со страниц учебника по архитектуре XIX века – двухэтажный, из темного бруса, с резными наличниками и широкой верандой, увитой диким виноградом.

Крыша, покрытая дранкой, обросла мхом, а поуглам свисали стальные водосточные трубы.

Внутри пахло старыми книгами, воском и сушеным чабрецом.

Матвей Иванович был полной противоположностью Рогнеды – тихий, застенчивый, с вечно перепачканными в земле руками. Он оставил кафедру, ушел на пенсию и перебрался из московской высотки в просторный дом.

В его кабинете полки от пола до потолка были заставлены книгами в потрепанных переплетах, а на стене висела карта звездного неба с отметками красным карандашом.

В гостиной стояло пианино «Красный Октябрь», на котором никто не играл, но хозяин регулярно протирал его от пыли.

Матвей Иванович любил выращивать клубнику. Сорта он подбирал старинные – «Виктория», «Зенга Зенгана», а не эти «новомодные гибриды без вкуса».

Поливал только утром, из лейки с мелким ситечком, чтобы не размыть почву. Сорняки выдергивал вручную, а землю мульчировал сосновыми иголками – «для аромата».

Когда клубника созревала, он никогда не собирал ее всю сразу – оставлял несколько ягод для дроздов, потому что «и птицы должны радоваться лету».

Осенью Матвей Иванович незаметно подкидывал в сад Рогнеды мешок с яблоками (его «антоновка» славилась на весь поселок). Зимой чистил тропинку до ее калитки, хотя свою заметало по пояс.

В Рогнеду Харитоновну мужчина влюбился с первого взгляда. Высокая, статная женщина с резкими чертами лица, которые не смягчились даже с возрастом. Короткая стрижка придавала ей моложавости. Они сблизились, когда соседка спросила у него совета: женщина искала для внучки учителя. Самой Рогнеде из-за работы в школе и на огороде было некогда заниматься с Есенией.

Матвей Иванович с радостью предложил свою кандидатуру. С тех пор он помогал Есении с учебой, экзаменами, подарил микроскоп и учил рассматривать в него крылья бабочек и капли росы; давал полезные книги для чтения: про звезды, путешествия. Однажды застал ее спящей в своем кресле в обнимку с романом Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой».

Профессор никогда не лез к Рогнеде с вопросами о здоровье Еси, видел что-то неладное, но помалкивал, однако неизменно, в сезон, приносил для девочки варенье «для иммунитета».

– Для вас, девицы, – он ставил на стол банку варенья. – Нынче клубника уродилась.

Еся улыбалась.

– Спасибо, профессор.

– Да какой я теперь профессор… – он махал рукой, но глаза светились. – Разве что клубничный.

Он никогда не рассказывал Рогнеде о своих чувствах, но однажды, когда женщина сильно заболела, Матвей Иванович почти не отходил от нее две недели, варил бульон, кормил даму сердца с ложки, читал вслух Чехова. Однако так и не признался в любви. Зато каждое утро выходил копаться в огороде, помогая Есении.

Когда девочка спросила Матвея Ивановича, почему он одинок, мужчина спокойно ответил:

– У каждого своя орбита, Есеньюшка. Некоторые звезды светят ярче на расстоянии.

А потом они садились за стол, открывали учебники, и пока Есения повторяла уроки, он нарезал для нее яблоко дольками, внимательно слушал и ощущал, как его переполняет счастье.

***

Первая ночь в «Ландышах» прошла спокойно.

Милорада не тревожили кошмары, разве что их краешек зацепил сознание в виде темного круга воды в колодце и образа Есении.

Девушка стояла к нему спиной, открывая длинный шрам на светлой как мрамор коже. Из него к Раду тянулись веточки с осенней листвой… а когда Еся обернулась, парень увидел сочащуюся из ее приоткрытого рта воду.

Рад открыл глаза. Он лежал в небольшой комнатке. От бревенчатых стен пахло сосной. В открытую форточку дул прохладный предрассветный ветерок.

Поднявшись со скрипнувшей пружинами кровати, Рад подошел к окну и осторожно распахнул белые ставни. От порыва ветра кружевная занавеска всколыхнулась, обдав лицо пылью и заставив чихнуть.

Утерев нос ладонью, Рад облокотился о массивный деревянный подоконник и задрал голову к светлеющему небу.

Где-то за грушевыми деревьями мелькнула фигура мужчины с ведром и удочкой. Чуть поодаль по дороге проехал «запорожец», нарушив тишину поселка знакомым рычанием. За сараями уже мычали выпущенные в сторону пастбища коровы, слышался мальчишеский свист и ругань на непослушную скотину.

Рад отвернулся от окна и мельком осмотрел комнату. До конца лета эти «хоромы» принадлежали ему.

Кровать, хоть и старая, зато широкая и длинная, – с его ростом самое то. Лакированный шкаф. Массивный, из темного дерева, с резными фронтонами и слегка потускневшей фурнитурой. Дверцы скрипели на петлях, открываясь с глухим стоном, будто нехотя. Внутри пахло сушеной лавандой вперемешку с горьковато-дегтярным, отдающим кожей и гарью гуталином. Пока Рад раскладывал по свободным полкам вещи, не переставал чихать.

Большую часть шкафа занимали стопки простыней с вытертыми советскими орнаментами, шерстяные одеяла, отрезы ткани. В углу притаился пакет с елочными игрушками – стеклянными шарами с потрескавшейся позолотой, и откуда-то завалялась початая пачка «Явы», заставившая Рада усмехнуться и спрятать находку под матрас.

Впервые он попробовал закурить в шестнадцать лет. Смело попросил у водителя.

Игорь тогда смерил его внимательным взглядом, но, не колеблясь, вытянул из кармана кожаной куртки красную упаковку «Мальборо», щелкнул колесиком бензиновой зажигалки «Дюпон», сверкнувшей на солнце золотой этикеткой, и предупредил: «Затягивайся не спеша».

Раду не понравился обжигающий горло своей терпкостью дым, вкус горечи. Больше он никогда не закуривал.

На полу, перед шкафом, лежала ковровая дорожка: узкая, с вытертым от времени узором, уголок которого отражался в старинном настенном зеркале. Овальное, в деревянной раме, с едва заметной гравировкой «1909 год». Местами стекло покрылось темными пятнами, напоминающими следы детских пальцев. Если смотреться в него под определенным углом, отражение искажалось, подчеркивая все недостатки лица, круги под глазами, прыщики на лбу.

Старые полки с плотно стоящими корешок к корешку книгами: собрания сочинений Дюма, томики Горького и Маяковского с потертыми обложками. Между страниц торчали пожелтевшие билеты на трамвай или обрывки газет, использованные как закладки.

От книг пахло старым клеем, типографской краской и чем-то неуловимо библиотечным.

В коридоре скрипнули половицы, и из кухни донеслось позвякивание посуды.

Марина Харитоновна тоже проснулась. По дому стал расплываться аромат жареной колбасы.

Рад бросил взгляд на незаправленную кровать, вытянул из-за матраца вчерашнюю футболку, помятую за ночь, натянул шорты и вышел из комнаты.

Умывшись в крошечной ванной комнате с узкой душевой кабиной и слишком низкой раковиной, неудобной для высокого парня, Рад прошел в кухню.

Стены из светлых деревянных брусьев. На окнах – кружевные занавески, пожелтевшие от солнца.

Посреди кухни – круглый стол, накрытый ажурной скатертью с вышитыми по краям розами. На ней проглядываются застиранные пятна от чая и варенья, следы бесчисленных застолий. Вокруг – стулья довоенных времен с резными спинками, скрипящие при каждом движении.

У стены стоит старинный буфет с потемневшими от времени витыми ножками. За его стеклянными дверцами – чешский фарфор: чашки с нежными позолоченными краями, тарелки с синими васильками, пара рюмок для гостей. Внизу за деревянными створками притаились глиняные горшки и чугунные сковородки, куда Марина Харитоновна заглянула, чтобы взять кувшин. Под ногами женщины – натертый воском паркетный пол.

В углу холодильник «ЗИЛ» – массивный, белоснежный, с округлыми формами. Дверца украшена хромированной ручкой. Он издает ровное, монотонное жужжание.

Рядом – чугунная плита с духовкой, покрытая эмалью в бело-голубых разводах. На конфорках стоит синий железный чайник с выцветшими узорами. Из носика поднимается пар, а рядом в турецкой джезве бурлит кофе. Экономка едва успевает выключить газ, чтобы напиток не выплеснулся на плиту.

– Рад, достань, пожалуйста, из буфета чашки и блюдца. А еще молочник, – ласково попросила женщина. Поставив турку на подставку, она выложила яичницу с колбасой на тарелку, поставила перед стулом подопечного.

Запах жареного быстро улетучивался в окно, затянутое марлей от насекомых. Однако в дом все же сумел пробраться один гость, и Рад обнаружил его в глиняном горшке с анютиными глазками – пушистый шмель дремал, но в любой момент мог недовольно зажужжать, попытаться выбраться из своего укрытия и перебраться в широкую деревянную шкатулку, привлеченный блеском иголок. В ней же лежали аккуратно свернутые мотки ниток и наперсток из черненого серебра.

Рад поставил сервиз на стол и принялся за завтрак, пока Марина Харитоновна разливала ароматный кофе по чашечкам. Запахло корицей и ванилью. А вместе с ними Рад учуял и ладан. Заозиравшись, он приметил под потолком красный угол с вышитой занавеской, открывающей зажженную лампадку и икону. Все здесь дышало покоем и памятью.

После сна и плотного завтрака Рад взял блюдце с чашкой кофе (слишком хрупким казался ему сервиз – он побоялся оторвать чашечке ручку) и вышел на крыльцо, где сел на ступеньку, с удовольствием вытянул длинные ноги вперед и отхлебнул бодрящий напиток.

«Благодать! Как сказал бы Игорь», – подумал Милорад, вспоминая слова водителя.

Чуть погодя на крыльцо вышла Марина Харитоновна. Волосы больше не были собраны в строгий пучок, а заплетены в аккуратную косу, приколотую на затылке шпильками. Плечи экономки украшала вязаная тонкая шаль с кружевом. На поясе – все еще передник, а ноги… непривычно босы. Экономку было прямо-таки не узнать. Будто этот дом помог женщине расслабиться.

– Помнится, в шестом классе мы с Рогнедой на озеро бегали. А с нами соседский мальчишка – Николай, – неожиданно заговорила Марина Харитоновна, вспоминая годы юности. – Он тогда сказал нам, что умеет на луну свистеть. И если свистнет, та опустится ниже и можно будет коснуться ее бока.

Рад фыркнул:

– И вы поверили?

Где-то за огородами закричали женщины, и одновременно с этим послышались детские голоса и смех. Мальчишки пробежали мимо забора Марины Харитоновны с горстями румяных яблок, которые едва удерживали в своих майках, чтобы плоды не вывалились.

– Нет, конечно, – экономка бросила на Рада насмешливый взгляд. – Но он все равно свистел.

– Любопытный способ привлечь девушку.

Женщина слабо пожала плечами:

– Надеюсь, ты знаешь более интересные методы.

Рад прищурился, не только от солнца, но и подозрения, что Марина Харитоновна решила свести его с Есенией.

«Только этого сватовства не хватало», – устало подумал он и едва ли не закатил глаза.

– А потом мы с Николаем поступили в училища. Он в медицинское, а я на преподавателя1. Только вот нам с Рогнедой удалось окончить учебу, а ему нет.

– Почему? – спросил Рад.

Экономка не то поджала губы, не то скривилась. Парню было сложно понять эмоции на ее лице, и он замер в ожидании ответа.

– Началась война, и Коленька ушел с последнего курса на фронт. Но уверена, там он показал себя неплохим фельдшером. Мы же работали в школе где-то до сорок третьего года.

Между ними повисла тишина. Где-то прокукарекал петух, ему вторила собака. Постепенно деревня просыпалась.

– Деревня, где живут не только старухи, – пробормотала себе под нос Марина Харитоновна, помешивая остатки кофейной гущи и вглядываясь в чашку, как если бы та превратилась в гадальный шар. – Ландыши – это необычное место, Милорад.

Рад невольно напрягся. Экономка в его глазах совсем изменилась. Сейчас это была загадочная, стройная дама, чья внешность замерла во времени, напоминая фарфоровую чашку, которую Марина Харитоновна держала в длинных, изящных пальцах с аккуратным маникюром. Радужка глаз женщины приобрела насыщенный оттенок яркой зеленой листвы. Морщинки в уголках глаз и рта разгладились.

«Странно все это…» – По спине парня побежали мурашки. Не от страха, а… непонимания.

– А… что произошло с вами? – осторожно спросил Рад.

– Мои послевоенные годы начались не в мае сорок пятого, а почти на год позже, осенью сорок шестого, когда я демобилизовалась и сошла с поезда на станции в Ландышах. Я возвращалась не героем-победителем, а простой женщиной, у которой за плечами была должность медсестры в госпитале. Три года крови, грязи и титанического труда. Война на каждом оставила те или иные отметины.

– Но ведь у вас остались родные – Рогнеда Харитоновна, разве нет? – между бровей Рада пролегла морщинка.

Экономка улыбнулась уголками губ:

– О да. Нам с сестрой очень повезло. Ее муж успел построить дом до войны, работал на кирпичном заводе, хорошо зарабатывал. Порядочный человек. Все нес в семью. Никогда не попрекал наших с сестрой родителей или меня, мол, лишний рот кормит, прижил дармоедов на свою шею. – Она опустилась рядом с Милорадом. – Главным сокровищем, которое я привезла сестре, стала не медаль «За победу над Германией», а продовольственные карточки и талоны на дрова. Жизнь свелась к базовому выживанию: достать, обменять, сохранить, не замерзнуть. – Она опустила взгляд на свои руки. – Учительница выучилась на медсестру, а потом… Представляешь, не могла найти работу. Соседки, кто остался без мужиков, косились на меня как на чумную. Шептались – солдатская подстилка, стервы, – зло процедила Марина Харитоновна.

Рад был уверен, что женщина вот-вот да запустит чашечкой, и та разобьется о землю. Но вместо этого экономка аккуратно поставила ту на половицу и теснее закуталась в шаль.

– Даже с орденом вас смели оскорблять? – Рад еще больше нахмурился, непроизвольно сжав от гнева кулаки.

– Что им те ордена, когда каждой приходят похоронки на мужей. Рогнеда помогла устроиться уборщицей в школу, где я раньше преподавала. Вот такая судьба-злодейка: учишься, получаешь красный диплом, золотую медаль, чтобы потом драить полы за высокомерными дамочками, которые ничего, кроме слова «война», не знают и не видели.

– Что произошло с мужем Рогнеды Харитоновны?

Экономка положила свою мягкую ладонь на кулак юноши, и он расслабил пальцы.

– Алексей вернулся. – Она заглянула в глаза парня, у самой по щекам текли слезы. – Хромой, с отмороженными пальцами, но ходячий. Исхудавший, тоже с медалью, «За оборону Сталинграда». За день до его приезда мы получили похоронку, но не поверили. Обе чувствовали, что ошибка. Так и произошло. Когда Леша поправился и узнал, как тут ко мне относятся, пришел в школу и при всех накричал на директрису, сломал швабру и через сослуживца помог с новым местом. Рогнеда по хозяйству была, заботилась о родителях, а мы с Лешей на кирпичном заводе: он в цеху, я в конторе. Меня даже побаивались, – она засмеялась и утерла слезы. – Потом зауважали. Что мне ни поручи, все выполняла. Учеба всегда давалась мне легко, поэтому начальник, милейший человек, послал на курсы делопроизводителя. Часть зарплаты отдавала сестре, а на остальные покупала книги, в мороз стояла за ними в очереди. Это сейчас вам, молодежи, все доступно: хочешь халву ешь, хочешь пряник. А в мое время… эх! Книги – роскошь! К концу сороковых в Ландышах появилось радио, приемники, конечно же, были не в каждом доме. Нам повезло. Так, кстати, со мной все-таки подружились соседки, даже просили прощения за слухи, обидные слова в мой адрес. Бабы, что с них взять, как любил говаривать Леша. Позже женским коллективом организовали маленький кружок при старом Доме культуры, отремонтировали.