Притчи о любви и смерти

– Элизабет… – его голос был хриплым от отчаяния. – Я… я сделаю все, что в моих силах. Я подам апелляцию, найду других адвокатов…

Она медленно повернула к нему голову. И в ее глазах он увидел не страх, а пустоту. Бездонную, ледяную пустоту.

– Ничего не нужно, – прошептала она. Ее голос был плоским, безжизненным. – Все кончено.

– Нет, не кончено! Пока ты жива, ничего не кончено!

Она лишь покачала головой. В ее взгляде была такая бездна горя и решимости, что у него перехватило дыхание.

– Они не возьмут меня, Томас. Никогда.

Он протянул к ней руку, но она отшатнулась, как от огня.

– Не трогай меня. Просто… уйди.

Он хотел что-то сказать, но дверь открылась, и вошла Хиггинс.

– Время вернуться в палату, миссис Грейвз.

Элизабет безропотно позволила увести себя. Она не оглянулась. Она шла по коридору, и внутри нее росла не ярость, не истерика, а странное, холодное спокойствие. Решение было принято. Окончательно и бесповоротно.

Ее вернули в палату. Дверь закрылась с тем же окончательным щелчком. Она стояла посреди комнаты, не в силах пошевелиться. Завтра. Завтра ее отвезут в тюрьму. Мысль была настолько невыносимой, что ее разум, искавший выход все эти месяцы, нашел его. Последний, отчаянный, единственный.

Поздно вечером, когда дежурная медсестра (молодая, неопытная девушка по имени Люси, заменившая неумолимую, Хиггинс) принесла ей ужин и вечерние таблетки, Элизабет не стала притворяться. Она сидела на кровати, обхватив колени, и смотрела в стену пустым, отсутствующим взглядом, который она так часто практиковала за эти годы.

– Вам нужно принять лекарства, миссис Грейвз, – тихо сказала Люси, ставя поднос на тумбочку. Ее голос дрожал. Элизабет видела, как девушка боится ее, и это внезапно натолкнуло ее на идею. Не сила, а слабость. Не ярость, а отчаяние.

Она медленно подняла на медсестру глаза, и постаралась наполнить их не угрозой, а бездонной, детской беспомощностью.

– Они заберут меня завтра, – прошептала она, и голос ее естественным образом дрогнул. – В тюрьму. Вы слышали?

Люси потупила взгляд, нервно теребя край своего халата. – Мне… мне нельзя это обсуждать.

– Я знаю. – Элизабет безвольно опустила голову. – Я просто… я не могу дышать. Мне нужно в туалет. И умыться. Я чувствую, что задыхаюсь.

Она сделала паузу, давая словам подействовать. Она видела, как Люси колеблется. Правила предписывали запирать дверь после себя. Но отвести пациента в туалет и обратно – тоже входило в обязанности.

– Пожалуйста, – Элизабет подняла на нее умоляющий взгляд, полный слез. – Всего на пять минут. Я не выдержу еще одну ночь в этой комнате. Я… я не сделаю ничего плохого. Обещаю.

Это была тонко рассчитанная игра на жалости и на том, что Люси была новой и не искушенной в цинизме старожилов. Девушка колебалась еще мгновение, потом кивнула.

– Хорошо. Но быстро. И… и выпейте воды.

Элизабет послушно сделала глоток из кружки, имитируя, что проглотила таблетки, и встала. Люси открыла дверь и вышла вместе с ней, следуя за ней по коридору в сторону туалетных комнат. Элизабет шла медленно, опустив голову, всем своим видом излучая покорность.

Она зашла в туалет, а Люси осталась ждать снаружи. Сердце Элизабет колотилось так громко, что ей казалось, его слышно по всему коридору. Она знала, что это ее единственный шанс. Она бросилась к единственному в помещении окну – маленькому, с матовым, небьющимся стеклом, но с обычной, не усиленной рамой. Оно было предназначено только для вентиляции, но его размеров могло хватить.

Пальцами, внезапно ставшими ловкими и сильными, она отстегнула простые защелки. Окно открылось внутрь, пропуская поток холодного ночного воздуха. Оно было узким. Слишком узким для человека в обычной одежде. Но на ней был только тонкий больничный халат.

– Миссис Грейвз? Все в порядке? – послышался снаружи встревоженный голос Люси.

– Да, просто… плохо себя чувствую, – выдавила Элизабет, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Она сбросила халат. Осталась в одной легкой сорочке. Дрожа от холода и адреналина, она просунула голову в проем, затем плечо. Пластиковая рама больно впивалась в кожу. Она извивалась, отталкиваясь босыми ногами от стены, чувствуя, как царапает себе бок и бедро. Это было больно, унизительно и отчаянно. Еще одно усилие – и она вывалилась наружу, упав на колючие кусты самшита, окаймлявшие фундамент здания.

Удар о землю отозвался болью во всем теле. Она не стала задерживаться ни на секунду. Поднявшись, она бросилась бежать через газон, затем через парковку для персонала, к темной линии леса, окаймлявшую территорию лечебницы. Она слышала далекий, приглушенный крик Люси, потом – тревожный гул сирены, включенной с опозданием.

Но было уже поздно. Элизабет исчезла в ночи. Ее босые ноги впивались в холодную землю, колючки и острые камни причиняли боль, но она почти не чувствовала ее. Она бежала, ведомая слепым, животным инстинктом – скрыться подальше, подальше от этого места. Но когда первый приступ паники прошел, ее настигло горькое прозрение. Бежать было некуда.

Домой? К родителям? Она представляла, как Лиам Грейвз и полиция врываются в их скромный домик, арестовывают ее на глазах у матери, чье и без того слабое сердце может не выдержать. Нет. Она не могла подвергнуть их такому риску.

Друзья? За два года заточения в браке с Джонатаном и последующие два года в лечебнице все ее прежние связи оборвались. Кто захочет приютить у себя обвиняемую в тройном убийстве?

Она остановилась, прислонившись к холодному стволу дерева на окраине городка. Дрожь пробирала ее все сильнее – не только от холода, но и от осознания полной безысходности. Она была одна в этом огромном, враждебном мире, с клеймом убийцы на лбу.

И тогда, в этом вакууме отчаяния, ее пальцы сами нащупали в кармане больничного халата смятый листок. Одна из тех записок от Томаса. И на обороте – номер его домашнего телефона, который он когда-то, в момент слабости, написал ей, сказав: «Если что-то случится… когда ты выйдешь… если тебе будет нужна помощь…»

Она не думала. Она действовала на автомате. Увидев на почти пустынной улице девушку, выходящую из магазина, Элизабет подбежала к ней. Она, должно быть, выглядела ужасно – босая, в одном больничном халате, с дикими глазами.

– Пожалуйста, – ее голос сорвался на хриплый шепот. – У меня… нет денег. Мне нужно позвонить. Это вопрос жизни и смерти. Я не знаю, к кому еще обратиться.

Девушка, широко раскрыв глаза, с испугом и жалостью разглядывала ее. Но что-то в лице Элизабет, в ее отчаянной искренности, тронуло ее. Молча, она протянула ей несколько монет.

Телефон-автомат стоял неподалеку. Элизабет, дрожащими пальцами, набрала номер. Каждый гудок отдавался в ее висках пульсирующей болью.

– Алло? – его голос. Знакомый, родной, полный тревоги.

Она не могла вымолвить ни слова. Из горла вырвался лишь сдавленный рыдающий звук.

– Элизабет? Это ты? Боже правый, где ты? Тебя все ищут! Убежать – это была ужасная идея, они теперь точно не станут церемониться!

– Томас… – наконец прошептала она, и слезы хлынули из ее глаз. – Я не знаю, что делать… Мне некуда идти…

– Слушай меня внимательно, – его голос стал резким, быстрым. – Возвращаться нельзя. Лиам убедил всех, что ты хладнокровный, расчетливый убийца, который притворялся все это время. Они не поверят ни в какое твое невменяемое состояние. Но у меня есть дом. За городом. Старый охотничий домик моего деда. О нем никто не знает. Ты можешь первое время пожить там. Там есть все необходимое. Там тихо и… и красиво. Ты сможешь прийти в себя. Мы все обдумаем.

Она слушала, прижав трубку к уху, и его слова казались ей единственным якорем в бушующем море ее кошмара. Он рисовал картины уединения, безопасности, покоя. Она закрыла глаза, представляя этот дом. Представляя их там вместе. И на мгновение ей показалось, что есть выход. Что есть надежда.

И в этот самый момент она услышала. Сначала – настойчивый, яростный стук в дверь где-то на том конце провода. Потом – приглушенные, но отчетливые крики.

– Доктор Эштон! Это полиция! Немедленно откройте! Она у вас? Элизабет у вас?!

Это был голос Лиама Грейвза. Холодный, полный ненависти и уверенности.

Сердце Элизабет разорвалось. Ее и здесь нашли. Они были везде. Они преследовали Томаса. Из-за нее.

– Томас… – застонала она.

– Мне нужно открыть, – его голос прозвучал сдавленно, испуганно. – Элизабет, слушай! Успокойся. Выйди на улицу. Жди меня рядом с железнодорожным мостом. Ты знаешь, о каком. Я… я найду способ. Я приеду. Все будет хорошо. Доверься мне.

Связь прервалась.

Его последние слова – «все будет хорошо» – висели в воздухе пустым, жестоким обещанием. Она не верила им. Было уже ничего не будет хорошо. Но идти ей было больше некуда.

Она вышла из будки. Ветер сбивал ее с ног, забираясь под мокрый халат. Куда? Железнодорожный мост? Какой? Их было несколько в округе. И тогда, сквозь пелену отчаяния, до нее донеслось воспоминание. Нечеткое, но настойчивое.

Она сидит в его кабинете. За окном – редкий солнечный день.

«Иногда, когда становится невыносимо, я сажусь в машину и просто еду», – говорит Томас, глядя в окно. «Есть одно место… Старый железнодорожный мост за городом, недалеко от деревни Аппер-Денби. Его уже давно не используют. Он как будто застыл во времени. Когда я там стою и смотрю вниз, на реку… все проблемы кажутся такими маленькими. Далекими».

Она тогда улыбнулась: «Звучит как бегство».

«Иногда бегство – это не слабость, Элизабет. Иногда это единственный способ сохранить себя».

Он даже нарисовал ей грубый схематичный план на клочке бумаги – как свернуть с главной дороги, какой ориентир искать. Этот клочок, как и многие другие, она берегла. Возможно, он все еще был в ее палате. Но направление, общее – она запомнила. На восток. За Аппер-Денби.

Это воспоминание стало ее единственным компасом. Он делился с ней этим местом не как планом на случай побега, а как частью себя, своим личным убежищем. И теперь это убежище стало их единственной точкой сбора.

Она побрела прочь от городских огней, на восток, полагаясь на смутные ориентиры из того давнего разговора. Она шла по безлюдным проселочным дорогам, прячась в придорожных канавах при звуке редких машин. Каждый шаг отдавался болью в обмороженных ногах, каждый шорох в ночи заставлял сердце замирать.

И вот, после бесконечных часов блужданий, она увидела его. Тот самый мост. Именно таким она его и представляла по его описаниям – величественный, заброшенный, поросший ржавчиной и плющом, гигантский скелет из чугуна, перекинутый через черную, бездонную пропасть ущелья. Он парил в ночи, как призрак ушедшей эпохи, и был одновременно и ужасающим, и завораживающим.

Она взобралась по насыпи и встала под его громадной аркой, прижимаясь спиной к холодному, шершавому металлу опоры. Здесь, в его тени, она была невидима для мира. Здесь она должна была ждать. Ждать того, кто, возможно, уже не сможет приехать. Ждать своего приговора. Не того, что вынесет суд, а того, что приготовила для нее судьба там, на краю, где ветер свистел свои похоронные песни, а внизу, в тумане, ждала ее единственная, настоящая, безмолвная свобода.

Часть 5: Финал

Круг замкнулся. Судьба, что вырвала ее из одной пропасти, чтобы бросить в другую, наконец завершила свой путь. И мы снова стоим с ней на краю, но теперь зная всю ту боль, что привела ее сюда.

Сзади послышались шаги. Не тяжелые и мерные, как у полицейских, а сбивчивые, задыхающиеся. И голос, который знал ее душу лучше, чем кто-либо.

– Элизабет! Элиза… подожди!

Она не обернулась. Ее спина, худая и прямая под тонкой, грязной тканью сорочки, была ему ответом.

– Не подходи, – ее голос был шепотом, но ветер донес его до него. – Останься там.

– Хорошо… Я тут. Видишь? Я не двигаюсь. – В его голосе была профессиональная сдержанность, но под ней бушевала паника. Доктор Эштон исчез, остался только Томас. – Просто отойди от края, Элизабет. Мы можем все решить. Я помогу тебе. Я обещаю.

«Решить». Слово из другого мира. Мира законов, протоколов, вины и наказания. Ее мир был иным. Миром тишины.

– Ничего нельзя решить, – сказала она, глядя в пропасть. – Они приехали. Ты же знаешь. Он добился своего.

– Мы будем бороться! – в его голосе впервые прорвалась мольба. – Я найду лучших адвокатов. Я буду с тобой на каждом заседании. Я… Последние два года… – он замолк, перевел дух. – Я просыпаюсь и засыпаю с мыслями о тебе. Ты не просто моя пациентка. Ты давно уже не просто пациентка. Ты в каждом моем решении, в каждом вздохе. Ты думаешь, я позволю им забрать тебя?

Она молчала. Слова бились о ее слух, как мотыльки о стекло.

– Я люблю тебя, Элизабет! – крикнул он, и сдержанность рухнула, обнажив голую, беззащитную правду. – Слышишь? Я. Люблю. Тебя. Ты нужна мне. Не в палате, не за решеткой. Ты нужна мне живой!

Что-то горячее и соленое потекло по ее щекам. Слезы. Не от его слов, а от их чудовищной несправедливости. Почему сейчас? Почему здесь, на краю, когда она уже сделала свой выбор? Почему он не сказал этого раньше, когда они сидели в его уютном кабинете, и между ними еще не было этой пропасти?

Медленно, словно против своей воли, она повернулась к нему. Пятки все еще на краю. Пропасть дышала ей в спину, зовя, обещая конец всем вопросам, всей боли.

Он стоял без пальто, в том самом свитере, в котором она видела его вчера. Его лицо было бледным, искаженным страданием. В его глазах она читала не только любовь, но и профессиональный ужас человека, который понимал, что теряет пациента, и человеческую агонию человека, который теряет любимую. И еще что-то… темный, голодный огонек, вспыхнувший в его взгляде при виде ее – полуобнаженной, дрожащей, прекрасной в своем падении.

– Я знаю, – прошептала она, и слезы текли по ее лицу, горячие на ледяной коже. Ее голос был поломанным, хриплым. – Я знаю, что ты меня любишь, Томас.

Она видела, как он замер, боясь спугнуть этот миг.

– И я… – она сглотнула ком в горле, заставляя себя сказать, вытащить это из-под груды обломков своей памяти, своего «я». – Я тоже люблю тебя. По-настоящему. Кажется, только тебя одного и могу любить после всего…

Надежда, дикая и безрассудная, вспыхнула в его взгляде. Он сделал шаг.

– Тогда иди ко мне. Сейчас. Мы уедем. Мы найдем способ!

Но она покачала головой, и в ее движении была бесконечная усталость.

– Я не могу, – сказала она. – Я хочу быть свободной, Томас. Свободной от них. От него. От самой себя. От этих… этих осколков в голове. Я не помню, что сделала, но я ношу это внутри. Я устала носить. Любовь… твоя любовь… она самая тяжелая гиря. Потому что я не заслуживаю ее.

– Ты уже свободна! – закричал он, и его голос сорвался, полный отчаяния. – Я пришел сюда, чтобы сказать тебе! Смотри на меня! Я не детектив, не судья! Для меня ты невиновна! Ты слышишь? Невиновна! Ты уже свободна от их обвинений, потому что я тебя оправдываю! Всем сердцем! Выбери жизнь, Элизабет! Выбери меня! Ты… ты мой мир!

Он разбился. Сильный, собранный доктор Эштон сломался, и по его лицу потекли слезы.

Элизабет опустила глаза. Его боль была огнем, обжигающим ее ледяную душу. Она смотрела, как ее слезы, подхваченные ветром, летели вниз, в бездну. Ее признание. Ее приговор.

Она перевела взгляд на Томаса. На его лицо, застывшее в маске ужаса и понимания. Она улыбнулась ему. Тихой, прощальной, бесконечно печальной улыбкой. Улыбкой, в которой была и любовь, и просьба о прощении, и решимость.

И шепотом, который был тише шелеста ветра, но он его услышал, донесшийся сквозь пространство, разделявшее правосудие и милосердие, жизнь и смерть, сказала:

– Подожди меня немножко… я скоро…

Она сделала шаг. Не назад, к нему, к борьбе, к суду, к пожизненному заключению в тюрьме или в собственной памяти. А вбок. С узкого карниза реальности в широкие объятия небытия.

Ее тело, легкое и хрупкое, как опавший лист, сорвалось с края и растворилось в молочно-белой мгле, поднимавшейся из ущелья. Не крика, не звука падения. Только свист ветра, который теперь был пуст.

Томас застыл на месте, его рука все еще была протянута вперед, в пустоту, где только что стояла она. Время остановилось. Он не кричал, не звал ее. Он просто стоял, не в силах пошевелиться, пока ледяное оцепенение не сменилось волной такой всесокрушающей боли, что он рухнул на колени. Чугун моста больно ударил его в колени, но он не чувствовал ничего, кроме разрывающей груди агонии. Он схватился за холодный металл парапета, его пальцы судорожно сжались, будто он пытался удержать саму реальность, которая только что распалась на части.

Она ушла. Она действительно ушла. И последнее, что он видел в ее глазах, была не ненависть, не страх, а… прощающая печаль. И это было невыносимее всего.

Он никогда не простит ее. Никогда. Не за то, что она убила тех людей – он до конца верил в ее невиновность. Он не простит ей этого прыжка. Не простит, что она заставила его полюбить ее, позволила ему стать своим спасением, а затем отняла у него этот шанс самым окончательным из всех возможных способов. Она оставила его одного в этом проклятом мире, с его бесполезным знанием, его сломанной профессиональной гордостью и любовью, которая теперь будет вечно терзать его изнутри, не находя выхода.

Часть 6: Эпилог

Детектив Лиам Грейвз так и не получил своего правосудия. Смерть Элизабет закрыла дело, но не принесла покоя. Ярость, годами гревшая его изнутри, осталась без цели. Он продолжал ходить на могилы брата и родителей, но теперь ему было не на кого изливать свой гнев. Он начал пить. Сначала по вечерам, чтобы заглушить навязчивые мысли, потом и днем. Тень подозрения в отношении Томаса Эштона так и осталась тенью. Правда о том вечере в доме Грейвзов навсегда канула для него в лету вместе с Элизабет, оставив один на один с непроходящим отчаяньем и обидой на весь мир.

Доктор Ренфрю провел внутреннее расследование, и Томас Эштон был уволен из лечебницы Святой Марии «за потерю профессиональной объективности». Ренфрю испытывал странную смесь досады и облегчения. Скандал удалось замять, но осадок от произошедшего остался – горькое напоминание о том, что стены его учреждения не так надежны, как кажется, и что человеческие страсти способны взломать любые протоколы.

Медсестра Хиггинс, узнав о случившемся, на несколько секунд замерла у окна в ординаторской, глядя в ту сторону, где, как она знала, был тот мост. Потом резко развернулась и пошла по своим делам, ее лицо снова стало каменной маской. Но в тот вечер она достала из кошелька пожелтевшую фотографию сына и просидела с ней до самого утра.

Родители Элизабет, Артур и Маргарет, получили урну с прахом дочери. Они похоронили ее под чужим именем на дальнем конце кладбища, вдали от семейного участка Грейвзов. Их жизнь, и без того сломанная, окончательно рассыпалась. Они винили себя, винили Джонатана, винили весь мир. Их тихий дом окончательно поглотила тишина – теперь уже навсегда.

Томас уехал из города. Потребовались годы, чтобы собрать осколки своей жизни. Он нашел в себе силы вернуться к практике, встретил добрую и спокойную женщину, женился. У них родились двое прекрасных детей – мальчик по имени Оливер и девочка, которую он, после долгих раздумий, назвал Элли. Он стал примерным мужем и заботливым отцом, выстроил прочный, надежный дом, в котором, казалось, не было места призракам.

Томас так и не смог до конца простить Элизабет. Не за то, что она ушла, а за то, что часть его самого навсегда осталась с ней там, на краю моста, застыв в вечном ожидании.

Но под спокойной поверхностью затянувшихся ран таилась чудовищная ирония, о которой не подозревал никто. И знаете, что, дорогой читатель? Она так навсегда и останется тайной.

Никто не узнает, что газ в ту роковую ночь был включен не Элизабет. Это сделал ее муж, Джонатан. Он пришел на кухню за виски, отвлеченный гневным обсуждением с отцом «никудышностью» его жены. Он механически повернул ручку конфорки, чтобы подогреть воду для чая, которую так и не собрался пить, и, увлекшись спором, забыл ее зажечь. Забыл так же легко, как забывал о ее чувствах, о ее праве на собственное мнение. Утечка была медленной, тихой, неотвратимой. Случайность, рожденная привычным пренебрежением, стала причиной трагедии, сломавшей столько жизней. А Элизабет, уснувшая под воздействием снотворного, стала идеальной, безропотной виновницей для системы, жаждавшей простых ответов.

История закончилась. Каждый ее участник понес свою ношу. Колесо судьбы повернулось, оставив за собой лишь тишину, в которой навсегда затерялся один-единственный вопрос: что есть истина, если ее никто и не ищет?

Голос из прошлого

Пролог

Ташкент, июль.

Воздух был густым и тягучим, словно жидкий мед. Солнце, достигшее своего зенита, безжалостно выжигало все живое, заставляя город замереть в полуденном оцепенении. Пыль, поднятая редкими прохожими, медленно кружилась в столбах слепящего света.

Ольга стояла у окна на верхнем этаже ничем не примечательной гостиницы и смотрела на раскаленную улицу. Ей было плохо видно. Глаза слезились от яркого света, отражавшегося от стекол и белых стен зданий. Она прищурила один глаз, пытаясь разглядеть что-то вдали, на подъезде к шикарному бизнес-центру. Рядом стоял стакан с водой, но пить не хотелось. Во рту стоял комок нервного напряжения. Она сделала маленький глоток, просто чтобы смочить пересохшие губы, и отставила стакан.

На тумбочке рядом лежал телефон. Обычный смартфон. Она взяла его, пальцы скользнули по прохладному стеклу. Она пролистала несколько контактов, остановившись на одном – «Марат». Фотографии не было, только имя. Она глубоко вздохнула, будто собираясь нырнуть в глубокую воду, и нажала кнопку вызова.

Гудки прозвучали всего два раза.

Голос из Прошлого

«Алло?» – голос был таким же, каким она его помнила, только глубже, увереннее.

Ольга на мгновение растерялась.

«Марат, привет. Это… Ольга. Ольга Семенова. Прости, что так внезапно».

Пауза на другом конце провода была красноречивой.

«Ольга? Семенова? Не может быть! – в его голосе прорвалось настоящее, неподдельное удивление, а за ним – радость. – Вот это сюрприз! Я чуть телефон не уронил».

Ольга позволила себе слабую улыбку.

«Да уж. Я сама не поверила, что нашла тебя. Спасибо соцсетям. Вернее, твоей секретарше, Ирине, которая не стала посылать меня куда подальше».

«Моя Ирина – ангел во плоти, я ей плачу именно за то, чтобы она никого не посылала», – рассмеялся Марат. Ольга услышала на заднем плане приглушенные голоса, звук закрывающейся двери. «Подожди секунду, Оль, я сейчас в машину сяду. Хорошо, что позвонила. Я как раз на встречу еду, можем поболтать»

«Конечно, – сказала Ольга. – Я недолго».

«Так, все, я в норме», – его голос снова заполнил трубку. Он был ближе, интимнее. «Ольга… Господи, даже не знаю, с чего начать. Как ты? Где ты? Что случилось? Я в хорошем смысле. Просто… после той встречи выпускников… мы же, вроде, и не общались особо больше»

«Да ничего не случилось, Мар, – голос Ольги звучал ровно, спокойно. Она отвернулась от окна. – Сижу в гостинице, смотрю в окно. Увидела что-то, что напомнило о школе. И подумала – а почему бы не позвонить Марату? Вдруг он тоже соскучился по тем временам, когда все было проще».»

«Проще? – он фыркнул. – Оль, в нашей школе ничего простого не было. Но… да, черт возьми, я скучаю. По тем временам. По людям. По тебе, если честно».

Ее сердце сжалось.

«Врешь, как сивый мерин. У тебя же своя жизнь, империя, если верить Forbes».

«Forbes много чего пишет, – парировал он. – Империя, да. А вот жизнь… Она куда-то девается, Оль. Работа, встречи, переговоры. Знаешь, иногда просыпаешься и понимаешь, что последний раз по-настоящему смеялся лет десять назад, на той самой встрече выпускников, когда Женька Белов пытался станцевать лезгинку на столе».

Ольга рассмеялась. Искренне.

«Боже, я это забыла! А потом стул под ним развалился!»

«И он упал прямиком в торт «Прага»! – подхватил Марат и его смех был таким же заразительным, как в семнадцать лет. – Мы же потом всем классом скидывались на новый торт для учителей. Помнишь?»

«Помню. Ты больше всех скинул. У тебя тогда карманные деньги уже, по-моему, были больше, чем зарплата нашей классной руководительницы».

«Отец приучил: «Если можешь помочь – помоги. Если не можешь – сделай так, чтобы смог». Глупая, в общем-то, фраза, но я ей до сих пор пытаюсь следовать».

Ольга снова подошла к окну вглядываясь вдаль.

«А помнишь, как мы с тобой готовились к экзамену по физике?» – спросила она.

«Как же! – оживился Марат. – В читалке, до самого вечера. Ты мне объясняла эти чертовы законы Ньютона. Я ничего не понимал, смотрел на тебя и думал: «Вот она, вся такая умная, красивая, а я – как тот кирпич, которому ты пытаешься объяснить теорию относительности».