Рассказы о любви и смерти

Дмитрий Шмелев

Рассказы о любви и смерти

Вешатель из Хэмпстенда

Глава 1

Арчибальд Плим появился на свет с весом в пять килограммов и выражением лица глубоко озабоченного бухгалтера. Он не был рожден для зла. Он был рожден для трикотажа большого размера, чая с десятью ложками сахара и тихой, непроницаемой паники, которая сопровождала его с самого начала его жизни. Он был существом, явно не предназначенным для этого мира. Его конечности не слушались, голова была слишком тяжела, а мир состоял из сплошных, слишком громких и слишком ярких раздражителей.

Но главным раздражителем была его мать, Ивилин Плим. Женщина, чья душа, казалось, была соткана из равных частей уксусной кислоты и экзистенциальной горечи. Муж, мелкий клерк с замашками Дон Жуана, сбежал от нее, когда Арчибальду было три года, оставив в наследство лишь ипотеку на мрачный таунхаус в Хэмпстеде и стойкое убеждение Ивилин, что все женщины – коварные искусительницы, а все мужчины – их слабовольные жертвы.

Арчибальд стал для нее живым воплощением этой теории. Он был мужского пола, а значит, носителем семени предательства. И он был огромен и неуклюж, что постоянно напоминало ей о его отце.

Воспитание Арчибальда было перформансом пассивной агрессии, растянутым на годы.

– Опять нос в книгу уткнул? – цокала она языком, видя его единственные пятерки по математике. – Хорошо, что хоть на это способен. А то вырастешь вертопрахом, как твой папка. Женщины его с ума сводили, а он, дурак, велся. Все они такие. Смех – чтобы отвлечь, слезы – чтобы манипулировать.

Она могла часами вести монологи о коварстве женского пола, перемежая их «практическими советами»: «Никогда не доверяй женщине, которая пахнет сладко – это феромоны обмана» или «Посмотри на эту дикторшу. Видишь, как она губы подводит? Это боевая раскраска».

Ее любимым орудием пыток была еда. Арчибальд, уже в десять лет переросший большинство взрослых, всегда был голоден. А Ивилин готовила так, будто мстила каждому отдельному продукту. Каша у нее была комковатой и холодной, словно цемент. Тосты – обугленными угольками. А на ужин – вечная тушеная капуста, которую она с гордостью называла «естественным очистителем для мужского организма от женских токсинов».

– Женщины пытаются накормить мужчину сладостями и жирами, чтобы привязать к себе и сделать слабым, – вещала она, пока Арчибальд давился безвкусной массой. – Не поддавайся. Еда – это топливо, а не удовольствие. Удовольствие – это уловка.

Когда у него в подростковом возрасте начались панические атаки – особенно при виде одноклассниц, их звонкого смеха и непонятных ему игр, – Ивилин удовлетворенно кивала: «Растет мальчик. Начинает видеть суть. Они тебя боятся, Арчи. Потому что чувствуют в тебе силу». Его зарождающийся психоз стал для нее не болезнью, а подтверждением ее правоты. Она не вела его к врачам. Она поощряла его, становясь тем самым внешним шепотом, который со временем перерос в его собственный, внутренний голос, звучащий уже ее интонациями.

После ее смерти от банального гриппа (врачи, по ее мнению, были «шарлатанами, подконтрольными феминисткам-заговорщицам»), Арчибальд остался один в доме, насквозь пропитанном ее духом. Он унаследовал не только жилплощадь, но и ее махровую, искаженную философию. И огромную, ничем не заполненную тишину.

Первая попытка «наведения порядка» была нелепой. Он попытался задушить проститутку в парке. Но, сжав ее горло, он так разнервничался, что его вырвало ей на туфли. Та, видя его искренние, почти детские мучения, не убежала, а с отвращением и долей жалости дала ему бумажную салфетку. «Кошмар, парень. Тебе бы завязать с выпивкой», – буркнула она и ушла, пока он, рыдая, утирался.

Но семя было посеяно. Идея очищения, восстановления справедливости через демонстрацию «грязи» мира, укоренилась. Он отточил метод. Лондон с его вечными, пронзительными дождями стал его собором. Дождь был благословением. Он смывал цвета, превращал город в черно-белый гравюрный рисунок, заглушал звуки и давал ему убежище под капюшоном и в струях воды, стекавших по его щекам. В дождь он выходил на охоту.

Он не колол и не резал. Он душил. Это было интимно, тихо, требовало силы, которой его двухметровое, неуклюжее тело было преисполнено. Затем – ритуал. Раздеть, чтобы лишить жертву последней индивидуальности, ее «боевой раскраски». Связать руки и ноги элегантным морским узлом (он учился по книге). И подвесить. На ветку старого дуба в парке, на решетку заброшенного завода, на чугунный балкон особняка. Он оставлял их на всеобщее обозрение, как спелые, бледные плоды, как предупреждение и как крик о помощи, который никто не мог услышать.

Его прозвали «Вешателем из Хэмпстеда». Таблоиды смаковали подробности, что заставляло Арчибальда смущенно хмыкать над утренним чаем. Он не чувствовал себя маньяком. Он чувствовал себя санитаром, уборщиком, восстанавливающим нарушенную Ивилин Плим гармонию вселенной.

Глава 2

А потом в соседний дом, через узкую, как щель, улочку, въехала она.

Ее звали Элоиза. Она была художницей, или, по крайней мере, пыталась ей стать. Арчибальд узнал об этом, роясь в ее мусорных конвертах, добывая бесценные артефакты: счета за краску, черновики писем матери в Сассекс, обрывки эскизов, на которых угадывались черты его собственного дома.

Она была солнечным лучом, упавшим на серое лондонское полотно. Ее волосы цвета спелой пшеницы, ее смех, который не резал слух, как смех других, а звучал как перезвон хрустальных колокольчиков. И глаза – зеленые, как влажный мох после дождя в Сент-Джеймсском парке.

Шепот в его голове, обычно такой настойчивый и ядовитый, затих, сменившись на оглушительный, панический трепет. Она была инаковой. Чистой. В ее присутствии желание душить испарилось, сменившись архаичным, первобытным желанием… принести ей чашку чая. Или подержать зонтик. Или просто постоять рядом, как огромный, неповоротливый страж.

Охота остановилась. Прошли недели. Календарь, испещренный крестиками дождливых дней, пустовал. Психоз, лишенный привычного выхода, начал изливаться в новом, невероятном направлении – в попытках знакомства. Они были, по выражению любого стороннего наблюдателя, катастрофами, достойными немого кино.

Попытка номер один: Холсты и лужа.

Он увидел, как она борется с тяжелой папкой с холстами у подъезда. Это был его шанс. Его монументальная фигура ринулась вперед с благородным намерением помочь, но нервы свели его ноги в знакомом косолапом танце. Он не помог – он врезался в нее, как грузовой пошедший под откос. Холсты, этюдники, тюбики с краской – все полетело в грязную лондонскую лужу. Элоиза смотрела на него широко раскрытыми глазами, а он, бормоча невнятные извинения, похожие на рычание медведя, бросился собирать ее вещи, безнадежно заляпав свои гигантские ладони ультрамарином и охрой.

– Ничего страшного, – сказала она наконец, и в ее голосе прозвучала не злость, а… недоуменное веселье? – Вы просто силач, не иначе. Целый стихийный катаклим на ногах.

Попытка номер два: Букет и феромоны.

Она была тщательно спланирована. Он купил букет. Не розы, конечно – это было бы слишком вызывающе. Скромные, жизнерадостные маргаритки. Он подкараулил ее у почтовых ящиков, сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди и упрыгает по коридору.

– Мисс Элоиза, – просипел он, перекрывая собственное горло.

Она обернулась, улыбнулась. – Арчибальд, да? Сосед. Мы уже сталкивались. В прямом смысле.

Он протянул ей цветы. Рука дрожала, как в лихорадке. В голове звучала сирена гражданской обороны. Он чувствовал, как по его вискам струится пот. Элоиза взяла букет, и в этот момент его психоз, довольный возможностью навредить, прошипел: «Скажи что-нибудь! Скажи что-нибудь романтическое!».

– Вы пахнете не как другие, – выдавил он сдавленным голосом, в ужасе глядя на собственную невозможность.

Она замерла с цветами в руке. Лицо ее выражало вежливое, крайнее недоумение.

– О… Спасибо, наверное? Я просто мыла голову шампунем с ромашкой. Он без отдушек.

Арчибальд понял, что проиграл. Он развернулся и, не глядя под ноги, пошел прочь, снося по пути старый велосипед, прислоненный к стене. Звон упавшего железа преследовал его до самой двери.

Но чудо из чудес – она его не боялась. Напротив, в своих эскизах она начала его рисовать. Она видела не маньяка, не неуклюжего увальня. Она видела «моего большого плюшевого мишку», как писала подруге в смс. «Он такой нелепый и милый. Как сломанный фонарный столб, который пытается быть галантным. На него невозможно сердиться».

Эта крошечная искра принятия стала для Арчибальда солнцем, растопившим вечную мерзлоту его души. Он перестал читать газеты, перестал следить за прогнозом погоды. Он сидел у окна, украдкой наблюдая, как она рисует в своей студии, и чувствовал, как внутри него тает многолетняя глыба льда, оставленная Ивилин.

Но природа, как и дождь в Лондоне, берет свое. Прошло три недели. Начался дождь. Сначала мелкий, противный, а потом настоящий ливень, его ливень. Шепот, заглушенный было образом Элоизы, вернулся с новой силой. Это был зов. Ритуал требовал завершения. Это была физическая потребность, зуд в кончиках пальцев.

Глава 3

Той ночью он вышел на охоту. Первой за месяц. Он выследил женщину, выходившую из ночного клуба. Высокая, в ярко-красном пальто. Она шла, смеясь в телефон, и ее смех сквозь шум дождя резал Арчибальда, как стекло. Это был тот самый, «искусственный» смех, о котором говорила мать.

Он настиг ее в переулке, пахнущем мокрым кирпичом и отчаянием. Его руки, такие неуклюжие, когда он протягивал цветы, сомкнулись на ее горле с выверенной, practiced ease. Она боролась, но он был силен. И вот она уже затихала, ее тело обмякло. Он уже потянулся за веревкой в кармане плаща, как вдруг луч фонаря выхватил из темноты ее лицо.

Мокрые, спутанные волосы. Бледная кожа. И глаза… широко раскрытые, зеленые. Как у Элоизы.

Арчибальд ахнул и отпустил ее, как раскаленный уголь. Женщина, кашляя и хватая ртом воздух, шлепнулась в лужу. Она посмотрела на него – на этого гиганта, застывшего в ужасе, – испустила пронзительный визг и пустилась бежать.

«Нет, нет, нет!» – застучало в висках у Арчибальда. Он должен был догнать ее. Он не мог позволить ей уйти. Он ринулся в погоню, его тяжелые шаги гулко отдавались по мостовой. Женщина, обезумев от страха, выбежала с тротуара прямо на дорогу. Ослепленная паникой и дождем, она не увидела приближающиеся огни.

Удар был глухим и влажным. Пригородный поезд, шедший на высокой скорости, не оставил ей ни единого шанса. Арчибальд замер на краю тротуара, глядя на безжизненное тело, которое откатило на обочину. Случайность. Удачная случайность. Но внутри него все сжалось в тугой, болезненный комок. Это была не его победа. Это была его неудача.

Следующая охота была через неделю. Он был более собран. Он выбрал другую – пожилую, строгую библиотекаршу. Никакого сходства. Никаких зеленых глаз. Никакого смеха. Он затащил ее на заброшенную кладбищенскую церковь. Все шло по плану. Веревка уже была на ее запястьях. Он собирался накинуть петлю на шею, как она, плача, прошептала: «Пожалуйста, я ведь ничего вам плохого не сделала… Я просто книги выдаю…»

И снова – сбой. В этом шепоте, в этой мольбе он услышал отголосок… нет, не голос Элоизы, а ее возможную судьбу. Что, если однажды кто-то причинит боль ей? Что, если он, своими руками… Нет. Руки его задрожали. Петля разжалась. Библиотекарша, не веря своему счастью, рванула, споткнулась о его ногу и ударилась головой о каменную плиту. Тихо застонав, она потеряла сознание.

Арчибальд стоял над ней, в ступоре. Он не мог закончить. Он не мог даже подвесить ее. В панике он просто убежал, оставив ее там, связанную, но живую. Позже, в новостях, он увидел репортаж. Женщину нашли, она получила сотрясение, но была жива. Она ничего не помнила. «Не видела лица нападавшего», – сообщал репортер.

Две неудачи подряд. Его ритуал, его священнодействие, было осквернено. Чувство, которое он испытывал, было знакомо, но оттого не менее мучительно – полный, тотальный провал. Он впал в глубокую, меланхоличную депрессию. Перестал мыться. Перестал подходить к окну. Гора грязной посуды на кухне стала памятником его крушению. Он был плохим маньяком. И, что хуже всего, он был недостоин Элоизы, этого чистого существа, которое своими зелеными глазами украло у него его демона.

Именно в этот момент отчаяния, когда он пятый день подряд сидел в кресле, уставившись в стену, в его дверь постучали.

Арчибальд, в засаленном халате, не ответил. Стук повторился, настойчивее.

– Мистер Плим? Арчибальд? Вы дома? – это был ее голос.

Сердце его упало куда-то в пятки, а потом подпрыгнуло к горлу. Он метнулся по квартире, пытаясь навести подобие порядка, сгреб гору пустых пачек от печенья в ящик и, тяжело дыша, открыл дверь.

Элоиза стояла на пороге, держа в руках небольшую картину, завернутую в ткань. На ее лице было выражение легкой тревоги.

– Я вас давно не видела. Думала, вы заболели. Я… я принесла вам это. В знак извинения.

– Из-извинений? – просипел Арчибальд.

– Ну да. За то, что, возможно, была с вами не очень любезна. Вы пытались быть милым, а я, наверное, вас смутила.

Она развернула ткань. На холсте был он. Не тот жалкий, неуклюжий человек, которого он видел в зеркале, а некий великан-защитник. Он стоял под дождем на их улочке, его грубые черты были смягчены игрой света и тени, а в маленьких, глубоко посаженных глазках художница умудрилась передать что-то грустное, глубокое и бесконечно доброе.

– Я назвала его «Страж», – сказала Элоиза, улыбаясь. – Можно я войду? Выпьем чаю? Вы выглядите не очень хорошо.

Арчибальд молча отступил, пропуская ее в свое логово. Он чувствовал себя голым, более уязвимым, чем любая из его жертв. Она вошла, не выказывая ни малейшего отвращения к беспорядку, и принялась хозяйничать на его кухне, как будто была здесь всегда. Она нашла завалявшийся пакетик чая, вскипятила воду в единственном чистом ковшике (залила его с мылом под его ужасным взглядом) и заварила два напитка (с двумя ложками сахара, не десятью, но для Арчибальда это был самый сладкий чай в его жизни).

Они говорили. Вернее, говорила она. О искусстве, о Лондоне, о том, как сложно найти свое место. Он в основном мычал и кивал, но она, казалось, понимала его. В ее присутствии шепот в его голове затихал, заменяясь на странное, теплое чувство, которое он не мог идентифицировать. Это было спокойствие.

– Знаете, Арчибальд, – сказала она, задумчиво помешивая чай, – у вас очень выразительные руки. Сильные. Я бы хотела когда-нибудь написать ваш портрет. Только руки.

Он посмотрел на свои ладони – те самые, что душили, связывали, подвешивали. Инструменты его ужасного ремесла. А она видела в них объект искусства.

Когда она ушла, пообещав зайти снова, Арчибальд сидел в оцепенении. Картина «Страж» стояла прислоненной к стене, и ее присутствие было одновременно укором и благословением. Он не мог больше быть Вешателем из Хэмпстеда. Эта часть его жизни была закончена. Он должен был стать кем-то другим. Кем-то достойным ее картины.

Часть Вторая: ОХОТА НА СТРАЖА

Глава 4

Но старые привычки, особенно подкрепленные многолетним психозом, умирают с трудом. Прошла еще неделя. Начался дождь. И зов, этот проклятый, навязчивый зов, вернулся. Он был слабее, но настойчивым, как зубная боль. «Одна последняя, – шептал внутренний голос, голос Ивилин. – Одна последняя, чтобы доказать, что ты еще хозяин. Чтобы очистить разум для нее. Чтобы больше никогда к этому не возвращаться».

Арчибальд, рыча от отвращения к самому себе, вышел в ночь. Он был на автопилоте. Его тело помнило движения: выследить, подкараулить, напасть. Он нашел жертву у закрытой станции метро. Молодая женщина в синем плаще. Ничего особенного. Никаких явных триггеров.

Он затащил ее в строительную будку неподалеку. Его пальцы сомкнулись на ее горле. Она сопротивлялась слабо, больше от испуга, чем от сил. И тут его взгляд упал на асфальт. На разбросанные предметы из ее сумки. И среди них – папка с эскизами. И на верхнем эскизе, промокшем от дождя, но все еще различимом… был он. Быстрый набросок углем – его профиль, его неуклюжие плечи, его взгляд, устремленный в окно.

Ледяная волна прокатилась по его телу. Он смотрел на женщину. На ее волосы, выбившиеся из-под капюшона. Пшеничные. Он ослабил хватку. В свете уличного фонаря, пробивавшегося сквозь щель в двери, он увидел ее глаза. Широко раскрытые от ужаса. Зеленые.

Это была не Элоиза. Конечно, нет. Но сходство, усиленное паникой и игрой теней, было поразительным. И этого было достаточно.

С громким, душераздирающим стоном Арчибальд отшвырнул от себя женщину. Она, кашляя и плача, выбежала из будки и скрылась в ночи. Он даже не попытался ее догнать.

Он остался сидеть на грязном полу в луже дождевой воды, его гигантское тело сотрясали рыдания. Он провалился и как маньяк, и как человек. Он не мог сделать даже последнего, решающего шага. Его демон был побежден не полицией, не яростью, а чем-то гораздо более страшным и неконтролируемым – любовью.

Он не знал, сколько времени просидел так. Дождь затих. В будку проник первый луч утреннего солнца. Он встал, потер лицо ладонями и побрел домой, чувствуя себя пустым, выпотрошенным.

Дома его ждала записка, просунутая в дверь. Короткая, от Элоизы. «Заходите сегодня вечером на чай. Хочу начать тот портрет. Ваши руки меня завораживают. Э.»

Арчибальд посмотрел на свои руки. Они снова дрожали. Но на этот раз не от ярости или нервного возбуждения. Он подошел к раковине и впервые за долгие дни тщательно их вымыл с мылом, счищая с них не только грязь сегодняшней ночи, но и призрачную пыль всех тех ночей, что были до нее.

Глава 5

Третья неудача имела последствия. Девушка в синем плаще, хоть и не видела лица в темноте будки, запомнила гигантский рост, медвежью неуклюжесть и тот жутковатый, панический стон, который он издал. Ее показания, вместе с историей библиотекарши, привлекли внимание инспектора Малкольма Бриквуда.

Бриквуд был полной противоположностью Арчибальда. Невысокий, поджарый, как гончая, с острым, как бритва, умом и лицом, которое, казалось, было специально создано для выражения скепсиса и сарказма. Он был опасен не грубой силой, а настырностью и почти животной интуицией. Он не верил в призраков и маньяков-невидимок. Он верил в шаблоны, улики и человеческую глупость, которая рано или поздно выдавала любого.

Просматривая архивные дела о «Вешателе», он заметил странный пробел. Почти месяц полного затишья, а потом – две неудачи подряд, обе с элементами абсурда. «Он теряет хватку, – думал Бриквуд, попивая свой горький эспрессо. – Волк, который вдруг начал спотыкаться о собственные лапы. Он отвлекается. У него появилась личная жизнь. Интересно».

Он начал методичную, кропотливую работу. Опросы таксистов, работников ночных смен, анализ карты мест провальных нападений. Он искал не монстра, а человека в стрессе, теряющего контроль. И постепенно, ниточка за ниточкой, он вышел на Хэмпстед. На узкую, тихую улочку, где в одном из кирпичных таунхаусов жил гигант-недотрога по имени Арчибальд Плим, о котором соседи знали лишь то, что он «тихий, странный и живет один».

Бриквуд начал наружное наблюдение. Он видел, как Арчибальд выходит за почтой, сгорбившись, как побежденный великан. Видел, как к нему в гости приходила та самая жизнерадостная блондинка с соседней улицы. И он видел, как после ее визитов Арчибальд выглядел не счастливым, а еще более потерянным и растерянным. Детектив почуял слабину. Маньяк завел роман. Глупо. Непрофессионально. И именно это его и погубит. Эмоции – вот ахиллесова пята любого преступника.

Глава 6

Вечер. Арчибальд стоял перед зеркалом в своей затхлой спальне, пытаясь пригладить вихры и застегнуть воротник чистой, но мятой рубашки. Он перечитывал записку от Элоизы в сотый раз. («Жду в семь. Не забудьте свои руки!»). Внезапно в его дверь не постучали, а нажали звонок. Резко, настойчиво, властно.

Предчувствие беды сжало его горло. Он медленно подошел и открыл. На пороге стоял Бриквуд, держа в руках удостоверение. Его глаза, холодные и насмешливые, мгновенно оценили Арчибальда с ног до головы.

– Инспектор Бриквуд. Можно на минуточку, мистер Плим? Хочу кое-что прояснить по одному старому делу.

Арчибальд, застигнутый врасплох, молча отступил, пропуская его. Психоз забил тревогу: «ОН ЗНАЕТ! УБЕЙ ЕГО! СЕЙЧАС ЖЕ! ПОКА НЕ ПОЗДНО!» Но поверх этого шепота накладывался другой, новый голос, тихий и испуганный: «Элоиза придет через полчаса. Не сейчас. Только не сейчас. Сделай что-нибудь».

Бриквуд вошел, как хозяин. Его глаза-буравчики сканировали комнату с профессиональной скоростью: горы грязной посуды, книга «Морские узлы для начинающих» на журнальном столике, картина «Страж», прислоненная к стене.

– Уютненько, – процедил он без тени улыбки. – Настоящее мужское логово. Я, собственно, по поводу одного неприятного инцидента. Недалеко отсюда. С девушкой. Неделю назад. Вы не видели ничего подозрительного?

– Н-нет, – выдавил Арчибальд, чувствуя, как потеют ладони.

– Странно, – Бриквуд подошел к окну, откуда открывался прекрасный вид на дом Элоизы. – Вы же тут с прекрасным видом на окрестности. Должны были что-то заметить. Высокий такой тип, неуклюжий. Почти как вы, если позволите такое сравнение.

Напряжение в комнате достигло точки кипения. Бриквуд повернулся, и его взгляд упал на ладонь Арчибальда, сжатую в кулак. На костяшках пальцев была свежая царапина – память о шершавой стене строительной будки.

– Нелегко, наверное, – мягко, почти сочувственно сказал Бриквуд, – когда внутри живет такая… зверюшка. И ты пытаешься ее контролировать. Создаешь ритуалы, порядок. А потом появляется она. – Он кивнул в сторону окна. – И все твое здание контроля рушится, как карточный домик. Все летит к чертям.

Это было попадание в яблочко. Прямое, безжалостное и точное. Все защитные механизмы Арчибальда рухнули. Он взревел. Не от ярости маньяка, а от отчаяния загнанного в угол зверя, от ужаса перед тем, что он может потерять единственный лучик света в своей жизни. Все его планы, вся его хрупкая надежда на иную жизнь испарились в один миг.

Схватка была эпичной, опасной и нелепой одновременно. Бриквуд, несмотря на страх, действовал с отработанной в десятках задержаний точностью. Он уворачивался от могучих, но неуклюжих ударов Арчибальда, который метался по комнате, как раненый слон.

Увидев на полу массивную чугунную сковороду (оставшуюся с тех времен, когда Арчибальд пытался «нормально» готовить, чтобы произвести впечатление на Элоизу), Бриквуд совершил отчаянный маневр. Он кувыркнулся в сторону, схватил сковороду за ручку и, развернувшись, со всей силы треснул ею маньяка по голове.

Раздался оглушительный звон, словно кто-то ударил в колокол. Но произошло неожиданное. От древней, насквозь проржавевшей сковороды отлетела сама чугунная часть, которая, описав дугу, с грохотом приземлилась в раковину. В руке у Бриквуда осталась лишь деревянная ручка, которую он с глупым видом продолжал сжимать.

Арчибальд лишь на мгновение замер, с недоумением моргнув. Удар не причинил ему особого вреда, лишь вызвал легкий звон в ушах и небольшую струйку крови стекающую на глаза.

Бриквуд, не долго думая, швырнул в него бесполезную ручку и попытался отскочить. Но хаос в квартире работал против него. Он пятился задом прямо на груду старых газет, поскользнулся на рассыпавшемся откуда-то горохе, отлетел и со всего размаху ударился копчиком о точильный камень, который Арчибальд когда-то использовал для заточки своих инструментов. Детектив скривился от боли, и это мгновение замешательства стало для него роковым.

Арчибальд, видя эти комичные потуги, накрыл его собой. Они с грохотом повалились на пол, опрокинув тумбочку. Бриквуд, оказавшись снизу, отчаянно упирался, его рука нащупала на полу что-то тяжелое и металлическое – массивный, старомодный пресс-папье в виде бронзового бегемота, еще один реликт из прошлой жизни Арчибальда. Не целясь, детектив из последних сил треснул им маньяка по виску.

Удар был болезненным, но не смертельным. Арчибальд взревел от ярости и боли. Его пальцы, привыкшие с легкостью затягивать петли, инстинктивно сомкнулись на горле Бриквуда. Детектив затрепыхался, его ноги судорожно забили по полу, сметая остатки рассыпанного гороха. Он пытался оттолкнуть гиганта, но его силы быстро иссякали. Его взгляд, полный паники и неверия, уперся в лицо Арчибальда, которое исказила не злоба, а панический, животный ужас от содеянного.