Сборник рассказов: Притчи о любви и смерти

Ольга засмеялась.

«Врешь. Ты был самым сообразительным в классе».

«В гуманитарных науках – да. В истории, литературе. А физика… Оль, я до сих пор не понимаю, как работает лифт. Верю на слово, что он ездит вверх-вниз».

Разговор тек легко и непринужденно, как ручей. Они вспоминали учителей, смешные случаи, первую любовь. Ольга рассказывала, что работает менеджером в логистической компании, много путешествует. Марат говорил о своем бизнесе, о сложностях.

«А помнишь Наташку Рыкову?» – спросила Ольга.

«Рыкову? Ту, что с нами с первого по седьмой класс училась? Рыжую, с косичками?»

«Да-да, она самая. Она вышла замуж за итальянца и уехала в Милан. Пишет в инстаграме про сыр и вино».

«Ну надо же, – Марат задумался. – А я ее представляю вечно с содранными коленками».

«Это ты ее с кем-то перепутал, – улыбнулась Ольга. – Наташка была очень аккуратной. Это ты вечно был в царапинах и синяках. Вечный заводила. Помнишь тот раз, когда ты в седьмом классе полез драться с тремя девятиклассниками».

На другом конце провода наступила тихая пауза, а затем Марат рассмеялся.

«Боже правой, я об этом почти забыл. Эти «горе-джентльмены» решили, что имеют право комментировать твою новую куртку. Да еще такими словами».

«А ты подошел и сказал, что так с девчонками не разговаривают, – голос Ольги стал тише, почти шепотом. – Они тебя, конечно, не послушали».

«И я, как дурак, полез в драку. Без шансов, конечно. Мне тогда так накидали, что я неделю ходил с фингалами, а дома пришлось врать, что с велосипеда упал».

«Но они после этого ко мне никогда не приставали, – добавила Ольга. – И не только они. В тот день… в тот день ты был для меня настоящим героем».

«Героем с разбитой губой и в рваной рубашке, – усмехнулся Марат. – Стыдно вспомнить, как я ревел от бессилия потом, за гаражами».

«Ты не ревел. Ты просто был очень зол. И говорил, что надо было взять палку».

Он снова засмеялся.

«Надо было. Но зато какой урок я получил. Сила – не в мышцах, а в умении договариваться. Или, в крайнем случае, в правильном выборе партнеров для драки. Жаль, до этого пришлось доходить своим глупым семиклассным мозгом».

«Зато я запомнила это навсегда», – просто сказала Ольга.

«А помнишь Помнишь Сергея Ветрова?» – поинтересовался Марат.

«Того зазнайку, что у нас старостой был?»

«Его самого. Мы с ним после института в одном бизнесе начинали. Я тогда вложил в общее дело все свои сбережения, плюс отец помог. А Ветров… Ветров в итоге провернул такую аферу, что я остался не то, что у разбитого корыта – у корыта, которого и в помине не было. Чуть не подвел отца под монастырь».

«Что же ты сделал?» – тихо спросила она.

«Что сделал? – Марат вздохнул. – Ничего. Выпустил его на все четыре стороны. Отец советовал подать в суд, прижать, но… знаешь, я посмотрел на него, на этого Ветрова. Он был жалок. Труслив и жалок. Я понял, что месть ничего мне не даст. Только время отнимет. Я просто вычеркнул его из жизни. И пошел работать так, как будто ничего не случилось. С нуля. Это был хороший урок. Доверяй, но проверяй. И еще – никогда не бери в партнеры друзей. Друзья должны оставаться друзьями».

«Ты всегда был слишком хорошим, Мар», – прошептала она.

«Неправда. Я просто ленивый. Злиться, мстить – это слишком энергозатратно. Проще простить и двигаться дальше».

Повисла небольшая пауза.

«А ты как, Оль? – спросил Марат, переходя на более серьезный тон. – Семья, муж, дети?»

«Нет, – быстро ответила она. – Ни мужа, ни детей. Были… отношения. Не сложилось. Работа съедает все».

«Жаль. Ты бы могла стать прекрасной матерью. Помнишь, в начальных классах, ты всегда возилась с отстающими, помогала им? У тебя был дар. Терпение».

«Дар… – она горько усмехнулась. – Куда-то делся, видимо».

«Не верю. Дары никуда не деваются. Они просто ждут своего часа. Вот увидишь».

Помолчав, он вдруг спросил:

«А помнишь, в десятом классе, на уроке истории, мы спорили о профессиях? И ты заявила, что хочешь… нет, даже требовала, чтобы девочек тоже брали в армию. Говорила, что хочешь быть сильной, научиться по-настоящему постоять за себя. Все тогда глаза вытаращили, даже учительница».

Ольга улыбнулась в трубку, и в ее улыбке была какая-то далекая, сокровенная грусть.

«Помню. Мне тогда казалось, что это единственный способ стать неуязвимой. Что форма и оружие дают какую-то защиту».

«Ну и что? – мягко поинтересовался Марат. – Рада теперь, что твоя детская мечта не сбылась? Что не стала ты «военной, Ольгой», с автоматом наперевес? Сложно представить тебя на плацу».

Ольга не ответила сразу. Она смотрела в окно на медленно плывущие в сизой дымке облака.

«Да, – наконец выдохнула она. – Сложно представить. Жизнь повернулась иначе».

«И слава Богу, – искренне сказал Марат. – Мир и так слишком жесток. Лучше уж ты, с твоим терпением, где-нибудь в логистике, налаживаешь мирные процессы. Это куда полезнее».

«Возможно, ты прав, – ее голос прозвучал отрешенно. – Возможно…»

«Какой ты, оказывается, романтик, Марат. Никогда бы не подумала», – сменила она тему, заставляя себя вернуться в русло светской беседы.

«Во мне много чего есть, чего никто не знает, – загадочно сказал он. – Вот, например, я стихи пишу».

«Что?» – Ольга не поверила своим ушам.

«Да. Глупые, наивные. Никому не показываю. Алине, жене, пару раз читал, она смеялась».

Ольга рассмеялась, и этот смех на секунду стал настоящим.

«Они должны быть смешными. Ты же в школе на литературе только Бродского мог цитировать, потому что там мата много».

«Вот именно! А в нормальной поэзии – одна «любовь-морковь». Сложно это».

Они снова замолчали, каждый в своих мыслях.

«А ты счастлив, Мар?» – спросила Ольга вдруг.

Он не ответил сразу.

«Счастлив? – переспросил он. – Не знаю. Я… удовлетворен. У меня есть дело, которое я люблю. Есть Алина. Она замечательная. Есть планы. Вот этот контракт – он откроет нам дорогу в Европу. Это важно. Это не просто деньги, Оль. Это… смысл. Немного пафосно, да?»

«Нет, – тихо сказала Ольга. – Не пафосно».

«А помнишь, как мы с тобой мечтали уехать из города? Просто сесть на поезд и уехать куда глаза глядят?»

«Помню. У меня были с собой бутерброды с колбасой, а у тебя – карта СССР. Мы сидели на вокзале целый час, решая, куда же поедем. В Крым или на Байкал».

«В итоге никуда не поехали».

«Потому что ты сказала, что мама будет волноваться. А я не мог тебя оставить одну».

«Да, – прошептала она. – Ты не мог».

Пауза затянулась. Ольга слышала в трубке лишь ровный гул двигателя и тихую джазовую музыку. Она закрыла глаза, представляя себе картину: он в мягком салоне, откинувшись на спинку сиденья, жена, Алина, возможно, смотрит в окно. На этот мир, который так не справедлив, именно в эту минуту.

«Марат, – сказала она, и ее голос вдруг дрогнул, предательски сдав на последнем слоге. – Мне очень жаль».

«Что? – он не понял. – Оль, что случилось? Ты в порядке?» В его голосе послышалась мгновенная, искренняя тревога.

Она заставила себя сделать ровный вдох. Ее пальцы сжали телефон так, что кости побелели.

«Мне очень жаль, если я тебя когда-нибудь обижала. В школе. Или потом. Я никогда не хотела. Никогда».

«Ольга, что ты такое говоришь? – он засмеялся, но смех прозвучал натянуто, с нотой растерянности. – Ты? Меня обидеть? Да ты была единственным человеком, который ко мне всегда относился… по-человечески. Без подобострастия, когда у отца дела пошли в гору, и без зависти. Всегда прямо. Я тебе за это благодарен. До сих пор. Ты как глоток чистого воздуха из другого времени».

«И мне жаль, что все так происходит сейчас, – добавила она так тихо, что слова почти потонули в шипении связи. – Очень жаль».

«Что? Оль, не слышно, помехи. Ты плачешь?» – его голос стал мягче, заботливее. Этот тон был последней каплей.

Ольга с силой сжала веки, заставляя внутреннюю дрожь утихнуть. Когда она заговорила снова, ее голос был сухим и ровным, как пустыня перед бурей.

«Нет. Все в порядке. Езжай. Передавай привет Алине».

«Конечно, она как раз только села в машину, – Она услышала, как он отстраняет телефон ото рта, и его голос становится приглушенным, обращенным к жене. – Алин, с ума просто сойти можно. Это Ольга. Ольга Семенова, моя одноклассница, помнишь, я рассказывал про ту самую, что на крышу со мной лазила?.. Да, та самая. Невероятно, да?»

Его голос, полный тепла и легкого недоумения, вернулся в трубку, ближе и четче.

«Ольга, Алина шлет те…»

Он не договорил.

В трубке послышался резкий, короткий хлопок. Не громкий, приглушенный, скорее похожий на звук лопнувшего воздушного шарика или на то, как машина наезжает на небольшую, но твердую кочку.

Прямо в это мгновение Марат сделал легкий, едва слышный вдох, будто собирался продолжить фразу. Вдох так и остался незавершенным.

Вместо слов послышался странный, короткий звук – нечто среднее между щелчком и мягким стуком. Будто тяжелый, влажный предмет с силой ударился о кожаную обивку подголовника.

И всё.

Ни крика, ни хрипа. Ни звука.

Тишина в салоне стала иной – густой, абсолютной, звенящей. Ее нарушил лишь сдавленный, недоуменный вздох Алины, сменившийся через секунду леденящим душу, пронзительным визгом, в котором не было ни капли понимания, только чистый, животный ужас.

«Марат?! Марат! Нет! НЕТ!» – ее крик нарастал, переходя в истерику.

Голос водителя, дрожащий и сорванный: «Марат Ильдарович? Господи! Марат Ильдарович! Что это?! Что случилось?!»

Ольга медленно, очень медленно опустила руку с приклада. Она не двигалась, застыв у окна. Ее лицо было маской, высеченной из белого мрамора. Ни единой слезинки, ни одной морщинки. Только абсолютная, леденящая пустота.

Она снова поднесла телефон к уху. И слушала. Слушала этот нарастающий хаос отчаяния и ужаса, единственным свидетелем которого была она. Слушала, как рушится мир в салоне той машины.

Потом, без малейшей дрожи в руке, она тихо, почти нежно, положила трубку. Раздался короткий гудок, обрывающий связь. Связь со всем, что только что произошло. Связь с ним.

Ольга вышла из номера, взяв с собой неброский металлический кейс. Она спустилась по лестнице, вышла через черный ход в узкий, грязный переулок. Во дворе ее ждала машина, старенький седан. Она села на пассажирское сидение.

Ольга, женщина с пустыми глазами и чемоданом, в котором лежали осколки ее прошлого и инструмент ее настоящего. Бывшая одноклассница. Бывший друг. Снайпер.

Девочка-Чума

Часть первая – Глава 1: Отец Эмброуз

Дым костра впитывался в шерсть рясы, въедался в кожу, становился частью дыхания. Отец Эмброуз стоял неподвижно, как каменное изваяние на возвышении перед собором, впитывая не только чад, но и страх, что струился от толпы, собравшейся на площади. Этот страх был ему нужен. Он был горючим для его веры, удобрением для почвы, на которой только и могла взойти истинная благодать.

Ветер, холодный и влажный, швырял в лицо горстки ледяной пыли, но он не чувствовал холода. Внутри него пылал свой собственный огонь. Он смотрел на хворост, уложенный у столба, на смолистые поленья, на бледное, исхудавшее лицо женщины, привязанной к этому столбу. Марта, бывшая повитуха. Теперь – ведьма, наславшая чуму на трех младенцев, которые умерли у нее на руках. Доказательства? Слово соседа, который видел, как над ее домом кружила ворона. И испуганный шепот: «Она всегда была слишком умна для женщины. Знала слишком много трав».

Эмброуз поднял руку, и толпа замерла. Тысячи глаз, полных ужаса, надежды и жажды зрелища, уставились на него.

– Братья и сестры! – его голос, густой и металлический, резал сырой воздух, не нуждаясь в усилии. – Мы собрались здесь не для жестокости. Мы собрались здесь для очищения! Господь нас испытывает! Он наслал на землю мор, дабы вразумить нас, грешных! Но дьявол, князь тьмы, находит себе орудия среди нас! Он прячется в обличье слабых, дабы мы дрогнули! В образе невинных, дабы мы ослабили бдительность!

Он прошелся взглядом по толпе, выискивая сомневающихся. Но видел лишь согласие. Страх сделал их податливыми.

– Эта женщина, – он указал на Марту, та безучастно смотрела в небо, – отреклась от Бога. Она вступила в сговор со смертью. Она – осквернение, язва на теле нашего города! И мы, верные сыны Церкви, призваны быть скальпелем в руках Господа! Мы выжжем эту язву огнем!

Из толпы вырвался одобрительный гул. Кто-то завопил: «Сжечь ее!». Эмброуз внутренне улыбнулся. Они видели в нем защитника, пророка, единственного, кто знает путь к спасению. Он снова поднял руку, требуя тишины.

– Но это лишь одна змея в норе! Мор не утихнет, пока мы не найдем его источник! Пока мы не уничтожим саму суть этого зла!

Он сделал паузу, давая словам просочиться в самые темные уголки их сознания.

– Мне было откровение! Во сне, в молитвенном бдении! Господь показал мне лик этого зла! Это не старуха, не мужчина-колдун! Дьявол хитер! Он скрывается в облике юной девы! Девочки, чья невинность – лишь маска! Ей от одиннадцати до четырнадцати зим. Она – сама Чума, ходящая среди нас! Она – сосуд, несущий смерть! И чтобы жить, она должна забирать жизнь у других! Каждые сутки – одна душа!

В толпе прошел шепот, перерастающий в гул недоумения и ужаса. Девочка? Сама Чума?

– Она среди вас! – проревел Эмброуз. – В ваших домах, на ваших улицах! Она смотрит на вас глазами ребенка, а в душе у нее – пустота могилы! И пока она дышит, будут умирать ваши дети, ваши мужья, ваши жены!

Теперь в криках не было одобрения. Был чистый, животный страх. Сосед смотрел на соседа. Матери инстинктивно прижимали к себе дочерей подходящего возраста.

– С сего дня, – голос Эмброуза упал, став почти интимным, но от этого не менее страшным, – любой, кто знает о девочке, на которую пало подозрение, обязан донести Священному Суду! Любая, замеченная в уединении, в странном поведении, должна быть представлена нам для… испытания. Милость к одной – смерть для тысяч! Кто укрывает зло, тот сам становится его слугой!

Он кивнул одному из своих людей, монаху с лицом палача. Тот шагнул к костру с зажженным факелом.

Марта у столба наконец пошевельнулась. Она посмотрела прямо на Эмброуза. В ее глазах не было ненависти. Была лишь бесконечная усталость.

– Вы сжигаете не ведьму, отец, – прошептала она, но ее голос был слишком слаб, чтобы его услышали. – Вы сжигаете тех, кому некому больше помочь.

Эмброуз прочел по ее губам другое. «Еретичка». Он отвернулся.

Факел коснулся хвороста. Сухие прутья с треском вспыхнули, огонь побежал к смоле, к поленьям. Пламя лизнуло подол платья Марты, и тогда из ее груди вырвался не крик, а стон, короткий и обреченный. Дым заклубился гуще, скрывая ее фигуру.

Эмброуз стоял и смотрел, как горит плоть. Он не испытывал удовольствия. Он исполнял долг. Этот запах, этот ужас – все это было лекарством, горьким и неприятным, но необходимым для спасения души всего народа. Он молился, шепча слова псалма, его глаза, отражающие танцующие языки пламени, были полны не злобы, а фанатичной убежденности.

«Найду тебя, – мысленно обещал он той, невидимой девочке. – Найду и предам огню. И мор отступит».

Он верил в это. Без этой веры его мир рухнул бы в бездну бессмысленного ужаса.

Часть первая – Глава 2: Агнес

Агнес прижалась спиной к холодной, шершавой стене амбара на окраине города и, зажмурившись, пыталась отдышаться. Сердце колотилось где-то в горле, сдавливая дыхание. Она слышала отдаленные крики с площади, чувствовала въедливый, сладковатый запах горелой плоти, пробивавшийся сквозь смрад улицы.

«Господи, пронеси, пронеси, пронеси», – бессвязно повторяла она про себя, хотя уже давно перестала верить, что кто-то на небесах ее слушает. Молитвы помогали лишь как набор знакомых звуков, успокаивающий ритуал.

Она только что чудом избежала патруля. Двое мужчин в самодельных облачениях «добровольцев Инквизиции» с красными крестами на груди остановили ее на узкой улочке. Один, коренастый, с мутными глазами, тыкал ей в лицо факелом.

– Ты одна? Где твой муж? Отец? Брат?

– Чума забрала, – выдавила Агнес, опустив голову, стараясь выглядеть как можно более жалкой и безобидной.

– А дочери? Сестры? Есть у тебя дочь? Лет двенадцати?

Сердце Агнес упало. Слухи о новой ереси, о «девочке-чуме», уже ползли по городу, обрастая самыми невероятными подробностями.

– Нет. Никого. Одна.

Коренастый оглядел ее с ног до головы. Взгляд его задержался на ее руках – умелых, жилистых, испачканных в земле и травах.

– Травница? Ведьма, значит.

Второй, помоложе, нервно переминался с ноги на ногу.

– Брось, Уолтер, у нее вид зачумленной. Потрогаешь – и сам заразишься.

Уолтер на мгновение задумался, жажда «правосудия» в его глазах боролась с животным страхом перед болезнью. Страх победил.

– Ступай к черту, – буркнул он, отступая. – И чтобы я тебя больше не видел. А то…

Он не договорил, но смысл был ясен. Агнес кивнула и почти побежала, не оглядываясь, пока не скрылась в лабиринте задних дворов.

Теперь, в тени амбара, она трясущимися руками развязала узелок, который несла. Внутри лежало немного сушеных яблок, кусок черствого хлеба и, самое ценное, пучок собранных ею за городом кореньев и горсть овса. Этого хватит на два дня. Если не есть досыта.

Она была знахаркой. Раньше это звание давало ей уважение, пусть и смешанное со страхом. К ней шли за помощью при лихорадке, при трудных родах, за советом. Она лечила травами, настойками, заговорами, доставшимися от матери. Теперь же любое знание, кроме молитвы, стало смертным приговором. Любая женщина, живущая одна, без мужского покровительства, становилась мишенью.

Агнес выглянула из-за угла. Площадь пустела, костер догорал, оставляя столб черного дыма, упирающийся в свинцовое небо. Люди расходились по домам, понурые, испуганные. Она увидела, как из ворот соседнего дома выволокли рыдающую девочку лет двенадцати. Ее мать, тоже рыдая, пыталась ухватиться за ее платье, но мужчина – вероятно, отец или сосед – грубо оттолкнул женщину.

– Молчи, дура! Хочешь, чтобы всех нас сожгли? Лучше одна, чем все!

Девочку потащили в сторону собора. Ее тонкий, пронзительный крик: «Мама!» – прорезал воздух и вонзился Агнес прямо в сердце. Она сглотнула комок в горле. Это могла быть она. Если бы у нее была дочь.

Она больше не могла оставаться в городе. Каждая минута здесь была игрой со смертью. У нее был план. Старая охотничья хижина в лесу, в добром дне ходьбы от города. Ее отец когда-то брал ее туда в детстве. Там должно быть безопасно. Пока что.

Дождавшись сумерек, когда серый день окончательно растворился в черной, беззвездной ночи, Агнес двинулась в путь. Она обошла главные ворота, зная о карантине, и пролезла через дыру в обветшалой стене, которую знала только она и, вероятно, такие же отчаявшиеся беглецы.

Покидая город, она в последний раз оглянулась. Он был похож на гигантского умирающего зверя, утыканного огнями сторожевых костров и зажженных в окнах церквей свечей. От него тянуло смрадом отчаяния и страха.

Агнес свернула на Проселочную дорогу, утопая в грязи по щиколотку. Она шла быстро, почти бежала, прислушиваясь к каждому шороху. Ночь была полна звуков: вой волка где-то вдали, крики ночных птиц, шелест ветра в оголенных ветках деревьев. Но самый страшный звук – это мог быть стук копыт или мужские голоса.

Она шла всю ночь, не останавливаясь. Ноги ныли, тело ломило от усталости и нервного напряжения. К утру, когда небо на востоке начало светлеть, окрашиваясь в грязно-розовый цвет, она свернула с дороги в чащу леса. Здесь было еще страшнее – деревья скелетами стояли в предрассветном тумане, – но хотя бы не было людей.

Она шла по памяти, ориентируясь на приметные дубы и высохшие русла ручьев. Наконец, когда солнце уже поднялось над лесом, слабое и бессильное, она увидела ее. Небольшую, покосившуюся хижину, почти полностью скрытую зарослями ежевики и плюща. Крыша из дранки просела, дверь висела на одной петле.

Агнес остановилась на опушке, несколько минут прислушиваясь. Тишина. Лишь капли влаги, падающие с веток. Она подошла, отодвинула скрипящую дверь и заглянула внутрь.

В хижине пахло плесенью, пылью и давним пеплом. Было одно помещение, с земляным полом, очагом в углу и грубыми нарами у стены. На нарах лежала истлевшая куча тряпья, когда-то служившая постелью. В углу валялась разбитая глиняная кружка. Ничего больше.

Но для Агнес это было спасением. Она вошла, заперла дверь, подперев ее найденной снаружи палкой, и опустилась на пол, прислонившись спиной к стене. Впервые за много дней она позволила себе расслабиться. Слезы покатились по ее грязным щекам сами собой – тихие, без рыданий. Слезы об утраченном доме, о муже, сгоревшем в лихорадке, о ребенке, который так и не родился, о мире, который сошел с ума.

Она сидела так долго, пока не закончились силы. Потом, стерва слезы, принялась за работу. Она расчистила очаг, принесла хвороста, развела маленький, почти бездымный огонь, чтобы согреться. Привела в порядок хижину, смахнула паутину. Это был ритуал выживания. Пока она действовала, страх отступал.

«Здесь я смогу переждать, – сказала она себе. – Пока это безумие не кончится. Они забудут. Или выгорят сами».

Она не знала, что безумие только начиналось. И что его источник был гораздо ближе, чем она могла предположить.

Часть первая – Глава 3: Лилиан

Она не помнила, как появилась. Не помнила ни детства, ни матери, ни отца. Ее первое воспоминание было таким: она стояла на краю поля, усеянного телами. Черные пятна чумы на серой коже. И тишина. Такая оглушительная, что в ушах звенело. А потом – голод. Не тот, что урчит в животе, а нечто иное. Глубокое, сосущее чувство пустоты в самой сердцевине ее существа. Оно требовало наполнения.

Она научилась. Не сразу. Сначала были животные. Маленькая птичка, которую она взяла в руки. Пульсирующий комочек жизни. И вдруг – комочек перестал пульсировать. А пустота внутри отступила, уступив место теплой, тяжелой истоме. На один день.

Потом люди. Сначала случайные, умирающие сами. Она просто подходила ближе. Брала за руку. И жизнь, та самая невидимая нить, что держала их здесь, обрывалась, перетекая в нее. Это не было убийством в том смысле, как его понимали они. Это была необходимость. Как дышать. Как пить.

Они называли ее Чумой. Она слышала это в шепотах умирающих, в криках тех, кто ее боялся. Сначала это было просто слово. Потом она поняла его смысл. Она и была тем, чего они так боялись. Не болезнью, но ее итогом. Не микробом, но жнецом.

Ее звали Лилиан. Это имя она дала себе сама, услышав, как мать зовет так свою дочь в одной из деревень. Оно звучало… приемлемо.

Сейчас Лилиан шла по лесу. Ее босые ноги не чувствовали холода земли, ее худое тело в простом, грубом платье не зябло под ледяным ветром. Она двигалась бесшумно, как тень, скользя между деревьями. Она шла уже несколько дней, обходя стороной поселения. Голод снова подступал. Вчерашняя «трапеза» – старик, умиравший один в своей лачуге на окраине деревни – уже перестала давать силы. Она чувствовала легкую дрожь в пальцах, знакомую слабость. Ей нужно было найти кого-то. Скоро.

Она вышла на опушку и увидела хижину. Дымок из трубы. Признак жизни. Лилиан остановилась, наблюдая. Она видела не просто хижину. Она видела яркую, трепетную точку жизни внутри. Она горела, как свеча. Не такая яркая, как у молодых и здоровых, скорее, как упорное, ровное пламя костра, который тлеет долго и терпеливо.

Лилиан почувствовала голод острее. Но с ним пришло и любопытство. Обычно люди жили кучно, в деревнях. Одинокий человек в лесу… это было необычно.

Она подошла ближе, скрываясь за стволами деревьев. Дверь хижины была закрыта. Лилиан присела на корточки, устроившись между корнями старого дуба, и стала ждать. Она умела ждать часами, не двигаясь, почти не дыша.

Прошло некоторое время. Дверь скрипнула и открылась. Из нее вышла женщина. Лилиан тут же оценила ее: лет тридцать, усталое лицо, но твердый взгляд. Одежда бедная, но чистая. В руках она несла корзину и начала собирать хворост у хижины.

Лилиан наблюдала за ее движениями. Они были экономны, выверены. В них не было суеты, лишь спокойная решимость. Женщина напомнила ей… кого-то. Смутный, давно забытый образ. Образ заботы.

Голод сжал ее внутренности холодным узлом. «Сейчас, – подумала она. – Сейчас можно подойти. Она одна. Никто не увидит».

Но Лилиан не двигалась. Ее удерживало не сострадание. Ее удерживало то самое любопытство. Одиночество этой женщины было похоже на ее собственное. Оно было… знакомо.

Женщина закончила собирать хворост, огляделась по сторонам, ее взгляд скользнул по дубу, под которым сидела Лилиан, но не задержался. Она ничего не заметила. Потом она вернулась в хижину и закрыла дверь.