Временное отсутствие

Рука опустилась на голову. Я сделала два-три неубедительных почесывающих движения и положила руку на колено.

– Я ничего не хочу. Просто жить в фантазиях. Мне не нужны психологи и вообще какая-либо помощь. Мне нормально.

Лилия придвинулась обратно к экрану.

– А нормально – это как?

– Нормально – это когда ничего не происходит, и я просто автоматически живу свою жизнь.

Я рассказала ей, как проходит мой день. Мой повторяющийся алгоритм. Завтрак, метро, кофейня, метро, ужин, ютуб, сон.

Потом Лилия спросила меня про то, какие у меня есть источники стресса и радости, про то, с кем я живу и общаюсь. Собрала мою краткую биографию.

– Тебе нравится твоя жизнь? Вот эта жизнь, которую ты описала.

Вот же приставучая женщина. Я посмотрела на часы на ноутбуке. Прошло всего десять минут. О боже, ну за что.

– Я же сказала – мне нормально.

– Хорошо. А опишешь то, что тебя больше всего радует за день?

Я задумалась. Лилия знает про фантазии. Я сама минут пять назад ей сказала, что хочу в них жить. Но посвящать ее в мой хрупкий мир грез? Она может все там сломать своими толстыми, как палка, вопросами.

А вдруг я действительно больная? Шизофреничка? Хотя настоящие шизофреники так про себя, наверное, не думают. Но все же. Что, если меня после сеанса заберут в дурку и начнут пичкать таблетками? Отберут фантазии? Что тогда останется от той Алисы, которую я знаю?

Лилия, будто прочитав мои мысли, аккуратно бросила:

– То, что происходит в пределах этой беседы в зум – останется здесь. Только если ты не убила кого-нибудь. Тогда мне придется сдать тебя милиции.

Лилия смущенно рассмеялась. Я удивленно вскинула брови. Она, видимо, пробует на мне разные тактики. Неловкий юмор – явно не ее конек.

– Лилия, вот сейчас мне кажется, что мы закончим нашу встречу на фразе из мема: «Пусть все ваши тревоги уносят в лес единороги».

Лилия хихикнула. Подумала, кажется, что я начинаю таять и иду на контакт.

– Это была не шутка, – оборвала ее смех я. – Эта беседа начинает напоминать мне сюр больше, чем мои собственные грезы.

Я осеклась. Еще раз напомнила ей, ради чего мы тут собственно собрались. Ладно. На контрасте с этой беседой мои мечты действительно казались невинными.

– Да, – продолжала монолог я. – Если вы хотите услышать, что больше всего за день меня радуют фантазии, то вы сейчас это слышите.

Дальше Лилия спросила у меня разрешения на прохождение двух тестов. Первым был тест по шкале депрессии Бека. Второй был похож на опросник о фантазиях. Он заинтересовал меня больше.

Четырнадцать пунктов. Четырнадцать вопросов про грезы. Сколько времени фантазируешь, как это влияет на твои отношения и работу, контролируешь ли себя. И все в таком духе. Интересно, сколько можно набрать баллов в этом тесте? Хочу набрать максимум.

В конце опроса Лилия потратила буквально полминуты на подсчет баллов. Видимо, все настолько очевидно. Ну вот, сейчас меня разоблачат. Я зажмурилась.

– Алиса, не бойся. Официально могу подтвердить – ты не сумасшедшая.

Я открыла один глаз. Недоверчиво посмотрела на изображение Лилии на экране.

Не дожидаясь моего ответа, она вкрадчиво сказала:

– Алиса, по шкале депрессии Бека у тебя депрессия средней степени тяжести. С этим можно справиться, если ты захочешь, и я смогу тебе в этом помочь. Но она идет в связке с еще одним малоизученным синдромом.

Второй глаз открылся немного шире первого.

– Алиса, ты слышала что-нибудь о синдроме навязчивых грез?

– Из синдромов я знаю только синдром Туретта, но это, скорее всего, не он.

Неудачная защитная шутка. Ну, извините.

Лилия выпрямилась и заговорила, как психиатр из роликов на ютубе.

– Синдром навязчивых грез или дэйдриминг – вообще-то, не признанный официально диагноз. Но он отмечен психиатрическим сообществом и активно изучается. При этом синдроме человек постоянно и очень интенсивно фантазирует. Это мешает его рутинным делам, работе и отношениям. Ухудшает качество реальной жизни. Хотя в фантазиях у человека может быть, скорее всего, все хорошо. Поэтому человек и выбирает зависнуть в грезах вместо того, чтобы мыть посуду или сводить квартальный отчет. Фантазии приносят кайф, прямо как наркотик.

– Получается, я наркоманка?

– В некотором роде это зависимость. Потому что ты себя не особо контролируешь. Все люди мечтают и фантазируют, просто некоторые люди видят в этом смысл жизни.

– В целом, я ни в чем не вижу смысл своей жизни. Фантазии просто помогают мне стоять на ногах. Хоть и для того, чтобы мечтать, я обычно использую положение лежа.

Я усмехнулась своей шутке. Кажется, уже лучше получается.

– Может быть, ты расскажешь, когда начала замечать за собой особую любовь к грезам?

– Следующий вопрос, – отрезала я.

Что-то невидимое глухо ударило мне в грудь. Я громко вздохнула, хоть и дышать было больно. Посмотрела на часы. Еще пятнадцать минут. Главное – продержаться до конца.

Лилия как-то странно на меня посмотрела. Черт, наверняка заметила, что этот вопрос вызвал у меня такую реакцию. Я уже видела в ее руках лопату для раскопок души. Но на страже моей шахты стоят острозубые псы. Извините, Лилия.

– Алиса, я думаю, мы сможем вместе вынести пользу из наших оставшихся сессий. Мы сможем снизить интенсивность депрессивного состояния. Я не буду давить и заставлять тебя отказаться от фантазий, ведь они часть твоих жизненных опор. Мы просто вместе исследуем их. Ты, я, твои близкие люди, если они есть…

– У меня нет близких людей, – прервала ее я.

В глазах помутнело.

***

Мы в парке Горького на аттракционах. Я прихожу в себя после «Зодиака», немного пошатываюсь. Молочный коктейль в руке пошатывается так же, готовый в каждую секунду выплеснуться из стакана на осенние листья. Подбираюсь к спасительному клену и опираюсь на его ствол. Кора шершавая и сухая. Глубоко дышу и смотрю под ноги.

Там красивые лакированные туфли, которые папа подарил мне к первому сентября. Я обещала ему не оставить на них ни царапинки. Поэтому аккуратно поддеваю желтый кленовый лист носком. Маленькое движение – а вокруг листика сразу все оживает, двигается, звучит. Осенью мне казалось, что все листья связаны между собой в единый организм. И стоит потревожить один – как оживают все.

Я закрываю глаза. Когда выключаешь один из органов чувств – остальные всегда обостряются. Теперь шелест листьев кажется какой-то неизданной песней, а вкус молочного коктейля усиливается настолько, что от насыщенности у меня сводит язык.

Мне нравится, когда чувства и эмоции яркие. Они подтверждают меня. Я тут. Я есть. Я существую.

Сначала я чувствую палец на моем носу, а потом слышу и громкий папин голос.

– Б-у-у-п!

Я открываю глаза. На папу все еще приходится смотреть снизу вверх, хотя для седьмого класса я довольно высокая.

– Ты как? Твердо чувствуешь под собой планету Земля? – смеется папа.

Я прищуриваюсь. На папины шутки всегда хотелось отвечать еще смешнее. Но сейчас я просто смотрю ему в глаза.

– Надо поговорить, пап.

Он теряется. Но через пару секунд бодро толкает меня плечом.

– Не вопрос, Алискин. Веди.

Мы ходили в парк аттракционов после каждой линейки в начале учебного года. Первое время с нами ходила и мама, но потом перестала, сославшись на непереносимость острых ощущений.

И это стало только нашим с папой ритуалом. Иногда мы пробовали что-то новое, но в итоге у нас сложился свой алгоритм посещения аттракционов. Опытным путем мы выяснили, что начинать лучше с легких, в середину поставить что-нибудь на быстрый выброс адреналина, а в конце успокаиваться на колесе обозрения.

Папа любит называть его «колесом оборзения». Мы часто оплачивали два заезда и говорили о всяком. Этот аттракцион превратился в место для откровений. Тут я рассказала папе о двойке по физкультуре, о предательстве подруги, о том, кем хочу стать, когда вырасту.

Поэтому сейчас мы стоим в очередь на колесо. Скоро мы запрыгнем в кабинку, и пути назад уже не будет. Неужели и правда решиться на откровение гораздо проще, когда ты висишь высоко в воздухе и тебе некуда сбежать?

Между нами чувствуется напряжение. Я коплю силы для разговора, поэтому молчу. Папа нервно покачивается на носках. Не выдерживает.

– Ну ты же не беременна, малышка? Тебе ведь всего двенадцать.

Я смотрю на него исподлобья. Нет, ну он серьезно?

– Ладно-ладно, – не дождавшись моего ответа, вздыхает он. – Понял. Дурак. Молчу. Захожу в кабинку.

Дверь за нами захлопывается. Больше оттягивать нельзя. Боковым зрением вижу, как папа внимательно смотрит на меня. Ловлю его взгляд. Вдох-выдох.

Открываю рот, но понимаю, что в горле настолько пересохло, что сейчас я ни скажу ни слова. Папа без слов протягивает мне бутылку с водой.

Делаю глоток. Мы набираем высоту. Объекты так странно меняются в зависимости от того, под каким углом на них посмотреть. Одно и то же дерево жители первого и девятого этажа видят по-своему. Для них это совсем разные деревья.

Все зависит от ракурса. Выбираю уверенный.

Я громко ставлю бутылку с водой на столик. Папа вздрагивает.

– Я хотела сказать, – смотрю ему в глаза, – что я влюбилась.

Слежу за эмоциями на папином лице. Испуг. Надежда. Растерянность. Страх. Умиление. Он решил остановиться на умилении? Да ладно, пап.

– Моя девочка, – только смог выдохнуть он.

Где-то с минуту мы едем молча. Я отчетливо слышу скрип каждого болтика кабинки. Интересно, какой из органов чувств сейчас отключился?

– Пап, но это ничего не значит.

Кажется, я вытягиваю его из размышлений. Он смотрит на меня взглядом человека, которого только что кощунственно разбудили.

– В смысле «ничего не значит»? Ты же его любишь? Он хороший мальчик?

И какой ответ выбрать, чтобы ответить на все три вопроса одновременно?

– Это «ничего не значит» в том смысле, что я люблю его по-другому. Да, он хороший, но он другой.

Папа продолжает недоуменно хлопать глазами. Он вообще-то у меня умный, но сегодня почему-то нещадно тупит. И продолжает бомбардировать меня вопросами.

– В смысле по-другому? Какой другой?..

Я готовлю нож, чтобы разрезать им плотный воздух кабинки.

– Он – не ты.

Из раны в воздухе полился нервный папин смех.

– Конечно, он – не я, малышка. Это ведь чудесно! Зачем тебе в возлюбленных лысеющий мужчина средних лет?

Я остаюсь серьезной. Папа не разделяет трагизм ситуации. Неужели для меня одной эта влюбленность была жутким предательством?

Хорошо, я открою ему глаза.

– Пап, понимаешь… Теперь я люблю не только тебя. Вернее… Я люблю его не так, как тебя. И я не стала любить тебя меньше. Я просто… Прости меня.

Черт, черт. Ну только не слезы, Алиса.

Кажется, папа наконец-то стал понимать. Он переходит на мою сторону кабинки. Она покачивается. Теряет равновесие. Я все еще про кабинку?

Папа садится рядом и обнимает меня за плечи.

– О, малышка… Ну конечно же, это совсем разные чувства. Романтическая любовь прекрасна. Тебе не нужно испытывать за нее вину. Папа всегда останется папой. И на меня любви у тебя точно хватит, поверь мне.

Он целует меня в макушку.

Я всхлипываю.

– Но я же обещала любить только тебя, помнишь?.. Да, я уже выросла, но…

Глухой папин голос, кажется, звучит откуда-то совсем сверху.

– Ты обещала мне это в пять лет, солнышко. И ты правда выросла. Любить только папу – отстой. Это же здорово, когда в сердце помещается так много любви к разным людям.

Я смахиваю слезы, отстраняюсь и смотрю в окно кабинки. Мы приближаемся к земле.

– Ну что, идем на второй круг? Можем поговорить об этом подробнее, если хочешь, – вкрадчиво предлагает папа.

Я не смотрю на него. Кажется, он так ничего и не понял. Что тут говорить.

– Нет, сойдем сейчас. Я накаталась.

Дальше мы едем молча. Но перед выходом я решаю замкнуть этот круг обозрения.

– В сердце действительно может помещаться сколько угодно любви, пап. Но ближе тебя у меня все равно никого не будет.

Дверь открывается. Не оборачиваясь, я выпрыгиваю на волю.

***

Руки по-прежнему лежали на бедрах. Только теперь ткань юбки почему-то была слегка влажной. Я поднесла руки к лицу. Пощупала. Вроде на месте. Я опять в реальности. Моя влажная от слез кожа тому свидетельство.

Я взглянула сначала на часы, потом на замершую картинку Лилии в середине экрана. Меня не было пять минут. Это значит, что до конца сеанса осталось десять.

Могла бы и подольше пропасть в воспоминаниях, Алиса. Почему-то когда нужно убить время, выпадать из реальности получается совсем ненадолго.

Лилия смотрит на меня как ни в чем не бывало. Решается нарушить тишину.

– Алиса, ты как? Можешь говорить?

Я уловила нотку сочувствия в ее голосе. Подкупает. Я люблю, когда меня жалеют. Вздыхают, гладят по голове и признают, что мне очень тяжело. Ведь я столько пережила.

Но меня всегда жалели только двумя способами.

Первый – меня обижают, все вокруг виноваты, а я – жертва обстоятельств.

Второй – сама виновата, но такая дурочка, что грех не пожалеть.

Сейчас мне остро захотелось сочувствия. Признания моей боли. Но все мои знакомые и родственники давали мне предсказуемые слова.

Кажется, я никогда не знала конструктивной поддержки. Психологов же вроде этому учат, да?..

Я прокашлялась. Вдохнула поглубже.

– Говорить могу. Извините за временное отсутствие. Это вышло само собой.

Извинения всегда работают. И вот я вижу в глазах Лилии надежду на то, что такой уникальный пациент, как я, останется с ней в терапии.

– Все в порядке, Алиса. У тебя… были фантазии?

– Нет. Воспоминания. Об отце. Он умер, когда мне было пятнадцать. Ближе него у меня никого не было.

Вот так в пять предложений я выразила самую большую боль моей жизни. Как просто и лаконично оказалось.

Тело охватили мурашки: «Алиса, что мы делаем? Зачем рассказываем незнакомой женщине такие личные вещи?»

Но нейроны уже шептали мурашкам: «Это новые связи. Мы уникальны в своей болезни. Пусть нами повосхищаются, поддержат. Это так приятно».

Я была согласна с нейронами. Лилия наверняка видела во мне подопытного кролика, но все равно это намного лучше упреков мамы. Для нее я была неудачницей, а для психолога – интересным пациентом.

– Хочешь рассказать об этом подробнее? – аккуратно спросила Лилия.

– Не сейчас. Не сегодня. Да и у нас с вами осталось мало времени.

«Не сегодня» означало, что я попалась на крючок психотерапии. Блин. Ладно.

– Хорошо. Тогда позволь мне немного пофантазировать… – Лилия внезапно замялась. – Извини, лучше мне не использовать такие слова. Позволь мне спросить у тебя кое-что?

Я медленно наклонила голову вниз. Скорость передачи изображения притормозила, и я распалась на много-много маленьких квадратиков. А мне идет.

– Хотелось бы тебе построить близкие отношения с кем-то сейчас? Насколько я могу судить из твоего рассказа, после смерти отца у тебя так и не появилось близких людей.

Квадратики снова собрались в меня, а я, чуть помедлив, кивнула.

– Хорошо. Ты способна на близость с людьми, Алиса. Твои отношения с отцом тому подтверждение. Мы можем поработать с этим запросом, если ты согласна.

Я опять аккуратно кивнула, а Лилия сделала пометку в блокноте.

– Еще я могу предложить тебе поискать опоры и радости в реальности. Чтобы ты смогла вновь радоваться, доверять миру и опираться на него. Так ты сможешь стать более устойчивой и не строить жизнь вокруг одних фантазий.

Я кивнула еще раз. Да что со мной? Киваю, как заведенная. В голове бешено пульсировала кровь. Давно я настолько сильно не ощущала собственный мозг физически.

– Тогда еще мы сможем попрактиковать несколько техник по развитию осознанности. Мы абсолютно точно не будем «лечить» твои фантазии. Мы просто постараемся установить близость с окружающим миром. Возможно, с человеком. Кто-то может стать тебе так же близок, как папа.

Боль в голове стала невыносимой. Это что, бунт? Мозг-наркоман всеми силами старается сохранить хрупкое равновесие моего фантазийного мира?

«Так же близок, как папа… так же близок, как папа… так же близок, как папа…»

Слова Лилии эхом отбивались от моей черепной коробки. Следом возник отчаянный вопль: «Мне так одиноко!..».

Я мотнула головой. Голос превратился в писк.

– Лилия… Давайте попробуем… Только сейчас это уже невыносимо… До встречи.

Я захлопнула ноутбук и побежала в уборную.

Остатки фисташкового круассана и флэт уайта покинули мой организм. Голову, как по щелчку, отпустило. Теперь в ней стало так же пусто, как и в моем желудке.

Я – абсолютная пустота.

Надо наполнить себя чем-нибудь приятным. Жаль, что кофейня уже закрыта, и помечтать о симпатичных мальчиках не получится.

Почему я согласилась продолжить терапию? Ведь мне и так неплохо живется. Или все-таки плохо, просто я никак не могу себе в этом признаться? Лилия была первым человеком за четырнадцать лет, который будто бы мог мне помочь. Выбраться из этого бесконечного круга одиночества. Что, если я рано поставила на себе крест? Что, если есть надежда?.. Мне было очень страшно довериться и позволить себе помочь другому человеку.

На столе завибрировал телефон. Добежать я точно не успею, так что я позволила человеку на том конце провода немного побеситься и положить трубку.

Все, кто имел твердое намерение до меня дозвониться, четко знали – шанс, что я сразу подниму, всегда стремился к нулю.

Поэтому в моем телефоне исходящих всегда было больше, чем входящих. Странно для человека, который не очень по контактам с реальностью.

Телефон засветился. На этот раз я была достаточно близко. Сообщение, а не звонок. Фух. Это была Женя.

Женя: эй, ты там жива? она тебя не съела? ответь, я волнуюсь.

Контактер с реальностью волнуется. Значит, и реальность тоже. Не знаю, чем их успокоить. Я взяла в руки телефон. Прохладный. Держать в скользких пальцах нужно достаточно крепко. Несколько минут просто постояла с телефоном в ладонях. Кажется, мне нравилось ощущать его.

Я: хэй. жива, но чувствую себя не очень. во всех смыслах.

Женя ответила мгновенно, как будто уже заранее напечатала ответ.

Женя: ну слава богу. я уже тут себе нафантазировала разного.

Я: я тоже)))

Ну тут хоть шутка уместна, ну правда ведь?

Следом я отправила еще одно сообщение:

Я: выяснилось, что я человек с уникальным неизученным заболеванием, что несказанно тешит мое самолюбие. решила отдать свое тело и разум на благо науки. подробности потом).

Женя прислала три удивленных смайлика, допрашивать не стала. Ну просто лучший контактер с реальностью, ну.

Я закрыла за собой дверь кофейни. Подергала ручку три раза. Точно заперто.

Живот требовательно заурчал. Что ж, начинаем приходить в себя, дружок. Купила себе шаурмы в ларечке на углу. Теплая. Аромат давно забытого семейного отдыха на природе.

Я аккуратно откусила верхнюю часть. Прислушалась. Больше не тошнит. Приятного аппетита, Алиса.

Поглощение шаурмы я прервала лишь на покупку жетончика в метро. Но девушка в кассе вместо того, чтобы кинуть мне розовый кругляш в обмен на деньги, секунд тридцать смотрела перед собой невидящими глазами. Я завороженно наблюдала за ней, боясь спугнуть ее состояние. Но очередь за мной была явно недовольна нашим безмолвным взаимодействием, и кто-то громко крикнул: «Ну, чего зависли там?».

Девушка дернулась, сморгнула и испуганно пробормотала: «Извините, замечталась».

Замечталась.

Я забрала жетончик, спустилась по эскалатору, а перед глазами у меня все еще стояла эта картинка.

Замечталась. Вдруг она тоже дэйдример, как и я?

Пока я стояла на платформе, все смотрела на людей. Сколько из них страдают от синдрома навязчивых грез? Как можно об этом узнать? Как они могут себя выдать?

Неужели это все правда? И я не одна такая?

Мои мысли прервал шум прибывающего поезда. Раньше я часто грезила, как спасаю кого-то, кто упал на рельсы, от идущего на него поезда. Или о том, что в вагоне взрывается бомба, а я выношу людей из дыма на руках. В метро много что могло пойти не так, и такие фантазии как будто готовили меня к любой чрезвычайной ситуации.

Сегодня мой поезд шел мягко и плавно. Даже люди в вагоне особо не ругались и всем хватало места.

Что ж. Впереди был целый вечер. Целый мягкий диван. Целая голова фантазий.

Но, кажется, я знаю, что буду делать этим вечером. Искать доказательства своей уникальности.

Глава 3

Я захлопнула за собой дверь квартиры. Если бы обо мне писали книгу, то сейчас бы наверняка на пару страниц затянулось описание моего жилища. Но, по правде говоря, описывать тут было нечего.

Я снимала квартиру за половину своей зарплаты бариста – достаточно дешево по столичным меркам. Все из-за старого советского интерьера: стенка с чайными сервизами, которые никто никогда не доставал, белая клеенчатая скатерть на столе, желтая эмаль на ванной и постоянно текущий бачок унитаза.

Сестра любила говорить, что в моей квартире обитает дух бедности. Соглашусь, но большее я себе позволить не могла. Могла лишь заполнять ее современными вещичками, которые были мне по душе: гирляндами, свечками, милыми открытками, книгами и растениями. Заполнять пустоту.

Растений, кстати, у меня было много. Сначала я маскировала ими дырки и грязь на обоях, а потом втянулась. Мне нравилось ухаживать за ними. Хотя поначалу пара подопечных пали под натиском моей гипернежности.

В мечтах о самостоятельной жизни у меня был последний невыполненный пункт – кошка. Главная беда арендованных квартир в том, что ты не можешь завести себе питомца – квартира-то не твоя. Не думаю, что хозяевам моей квартиры было жалко тридцатилетнюю мебель и облупившиеся обои, возможно, им просто было жалко мою будущую кошку. Так себе я кандидатка в хозяйки.

По правде, я и сама точно не знала, зачем мне нужна была кошка. Теоретически, я бы могла нафантазировать себе кого угодно. Хоть дельфина.

Возможно, дело было в физическом присутствии живого существа рядом. Иногда, когда я подолгу оставалась в квартире одна, я с трудом понимала, где сейчас нахожусь. С недавнего времени функцию проводника сквозь миры выполнял будильник. Он был моим маяком, на свет (а в данном случае, на звук) которого я шла в реальность.

В моем фантазийном мире не было будильников. Было бы странно, если бы там существовал предмет, который заставлял бы меня просыпаться. В реальном же мире я ставила самый противный рингтон на телефоне, когда мне нужно было куда-то идти или что-то сделать, и он всегда срабатывал безотказно.

Сегодня все будильники можно было отключить. Я никуда не собиралась.

Одной рукой я включила ноутбук, второй дотянулась до чайника. Одна рука была ответственна за поиск информации, вторая – за удовольствие во время этого поиска.

Через пару минут я залила кипятком молотый кенийский кофе и села за стол.

Та-а-к-с. Гугл, помогай.

«Синдром навязчивых грез».

Первое в поиске:

«Maladaptive daydreaming – психологическая концепция, впервые предложенная Эли Сомером для описания постоянной интенсивной мыслительной активности, в основном направленной на фантазирование и продумывание разнообразных сюжетов и миров».2

И еще пару абзацев на научном.

Вот еще важное: «Однако в науке нет критериев для выявления самого диагноза, и синдром навязчивых грез официально не считается психическим расстройством. При этом сам Эли Сомер описывал это явление как психическое расстройство. Существует шкала навязчивых грез (The Maladaptive Daydreaming Scale), состоящая из четырнадцати пунктов. Благодаря ей можно обнаружить людей с аномальной склонностью к подобным размышлениям».

Ах, так вот что был за опросник на встрече с Лилией.

«Из-за того, что феномен навязчивых грез исследован мало и официально диагноз не утвержден, способов лечения также нет».

Оу, что ж. Странная неизлечимая болезнь. Как романтично.

«Часто грезы у людей с данным расстройством появляются под воздействием «триггеров», которыми могут являться фразы из разговора, увиденные вещи, громкие звуки или физические ощущения, напоминающие о пережитых негативных событиях».

– Жиза, – прошептала я сама себе.

Но у меня была одна особенность – я сама искала эти триггеры.

Фраза «Ты сегодня замечательно выглядишь».

Розовое коктейльное платье.

Песня «Shape of my heart».

Мои слезы на папиных похоронах.

Я дотронулась до чашки с кофе. Все еще горячая.

Так, хорошо. Как там звали главного исследователя по проблеме?