Ветер между скал

– Ну так, расскажешь, чему я тебя учил? Объяснял “строение нервной системы на практике” или просто читал лекцию по анатомии?

Я закатываю глаза, стараясь выглядеть невозмутимо, но улыбка все равно расползается по лицу:

– Если честно, это был самый неловкий урок в моей жизни… Особенно с презентацией прямо на моем примере!

Каин бросает на меня взгляд с таким выражением, что становится совершенно понятно – шутки про 18+ ему определенно не чужды.

– Я надеюсь, тебе понравилось?

Я почувствовала, как щеки вздрогнули, словно кто-то щекотал их

– Ты уверен, что хочешь знать подробности? – бросаю я, чтобы хоть как-то сдержать дрожь в голосе.

– Если подробности содержат положительный отзыв, то да, – Каин расстегнул ремень безопасности, переводя взгляд куда-то в бок, как будто балансировал между игрой и серьезностью.

– Тогда… да, мне понравилось. Все было очень… реально. Может, даже слишком реально, – я призналась, не убирая рук с руля. Сердце стучало в висках, хотелось повернуть и посмотреть на него, но я упрямо смотрела вперед, на дорогу.

Каин тихо засмеялся изнутри, и на секунду закусила нижнюю губу, прежде чем, не глядя на него, ответить:

– В смысле… сон? – захотелось рассмеяться от абсурдности ситуации, но смех застрял где-то между сердцем и ртом.

– Ну, да, твой сон. – его голос стал чуть мягче, чуть слышно, как будто сам не ожидал такого ответа.

– А после сна ты еще несколько минут думала обо мне? – он повернулся ко мне, и теперь я просто обязана была встретиться с ним взглядом.

– Думаю, да. Даже больше, чем несколько минут… – сказала я, и, между нами, будто натянуло невидимую струну.

– Тогда мне стоит чаще появляться в твоих снах, – сдвигает брови, подмигивает, и на мгновение в машине стало тепло, даже слишком.

Смеюсь, сбрасывая остатки смущения, и включаю радио погромче, чтобы скрыть собственную неловкость.

Машина медленно въезжает в тихий, залитый дождем переулок. Фары выхватывают из темноты кривую дорожку к дому Каина. Тот самый дом, который всегда, кажется, немного одиноким и серьезным среди аккуратных участков соседей. Мы уже почти подъехали к дому, когда из темноты появляется странная фигура.

Женщина – босая, с растрепанными, спутанными волосами, в промокшей футболке и какой-то несуразной куртке, болтающейся с одного плеча. Одна ладонь стискивает бутылку, другая судорожно хватается за воздух. Она покачивается, делает шаг по мокрой траве, оступается и тяжело падает на колени. Блики фар высвечивают грязные ссадины на ее ногах.

– Ты это видишь? – ошеломленно шепчу я.

Каин вдруг сжимается в кресле, будто получил удар под дых. Его ладони сжимаются в кулаки. В этот момент он смотрит на меня с такой паникой, будто я вот-вот совершу нечто непоправимое, а он отчаянно пытается предотвратить это одним только взглядом.

Я напряженно смотрю на женщину. Та еще пытается подняться, цепляясь за придорожную траву мокрыми руками. Из-под волос слышится то ли кашель, то ли короткое ругательство. Она выглядит ужасно. Почти не соображает, где находится, а ее присутствие кажется одновременно трагичным и пугающим.

На секунду мне даже приходит в голову, что это не случайная пьянчужка. Слишком личная тишина пронзает машину, когда Каин смотрит на нее. Слишком застывший, слишком несчастный.

Дождь становится все сильнее, бьет по лобовому стеклу и шумит в темноте, но внутри машины гробовая тишина. Холод пробирает кости, не только от погоды, но и от того, как молчит Каин. В машине вдруг становится так тихо, что кажется, мир замер. Но эта тишина длится меньше секунды.

– Блять! – срывается с губ Каина, его голос пропитан такой злостью и болью, что у меня перехватывает дыхание.

Он почти выбрасывает себя из машины, дверь хлопает, и тут он уже под дождем. Я даже не осознаю, как автоматом мчусь следом. Мокрый асфальт скользит под ботинками, ветер срывает капюшон, облепляя лицо холодными каплями.

Каин уже возле нее. Он опускается на колени рядом, совсем не заботясь о том, что промокнет до нитки. Дождь льется так сильно, что сквозь мокрые волосы едва видна его покрасневшая кожа. Он трясущимися руками пытается поднять женщину с травы, неуклюже придерживая ее за локоть, плечо, встряхивает – в агрессии и отчаянии одновременно.

– Мама, идем в дом… – его голос дрожит, но в этих звуках слышна не злость, а всепоглощающая боль ребенка, который сам не знает, то ли злиться, то ли плакать.

Женщина, шатающаяся, держащая пустую бутылку, безвольно позволяет ему поддерживать себя. Она что-то бормочет – неразборчиво, полусонно, словно сквозь пелену. Волосы прилипают к ее щекам, на босых ногах царапины, грязь.

Я застываю, как прибитая к месту. Слово "мама" звучит, как гром среди ясного неба, привычный мир ломается и трещит по швам.

Все, что раньше было просто школьными днями и мелкими заботами, в этот миг кажется наивной игрой. Я смотрю на Каина – сильного, непоколебимого, "вечного уверенного" – и впервые вижу его хрупким ребенком, который изо всех сил держит на себе чужую трагедию.

Дождь стучит по плечам, холод пробирает до костей, но я не в силах отвести взгляд. Он почти плачет, но не позволяет себе сломаться. Просто держит эту женщину, свою мать и отчаянно тянет к дому.

И только эхом по асфальту:

– Мам, пожалуйста, домой… домой…

Все сливается в один нескончаемый поток дождя и боли.

Каин, насквозь мокрый, с отчаянной скорбью на лице, пытается поднять свою мать, но та вдруг резко, хрипло выкрикивает:

– Что тебе, сука, нужно от меня?! Как ты мне надоел! Оставь меня в покое, чертов сукин сын!

Ее рука неожиданно сильная, толкает его в грудь, а потом с замахом дает ему пощечину. Он отшатывается – поначалу просто шокированный, но тут же, сломавшись под натиском боли и ярости, отвечает резкой пощечиной ей в ответ. Она корчится на мокрой траве, волосы липнут к лицу, в глазах – боль, злость и что-то совсем острое, животное. Каин вдруг будто приходит в себя: смотрит на дрожащую ладонь, потом на мать, ужас в глазах.

Женщина пытается приподняться, но снова срывается, заливисто смеется.

– Отец ушел! – орет она ему прямо в лицо, захлебываясь и то ли плача, то ли надрываясь от ярости. – Слышишь меня, Каин?! Он ушел от нас! Не выдержал твоего сраного характера и просто свалил от нас в ебаный закат!

Слова режут сердце не только Каину, но и мне, потому что слышно, как что-то внутри него хрустит и ломается именно сейчас, при мне, при всей этой мокрой, застывшей осени. Я вижу, как его плечи дрожат от сдерживаемых эмоций, и как из-под напряженной маски появляется что-то до боли маленькое и беззащитное. Но Каин вдруг будто просыпается. С силой и решимостью он вновь хватает мать, поднимает, не обращая внимания на удары в грудь, на ругательства, на то, что она кусается и рычит:

– Ненавижу тебя!

Она цепляется за бутылку, но Каин не сдается, бутылка выскальзывает из ее рук и с глухим звоном разбивается о камни дорожки, разбрызгивая стекло и остатки дешевого алкоголя в лужах. Кожа у Каина вся в каплях дождя, липкие пряди волос мокрыми сосульками висят у него на лбу, лицо краснеет от усилия и слез. Он словно стал вдруг совсем взрослым, в нем одновременно отчаяние мужчины и раненое бессилие ребенка. Он тащит мать к дому – тяжело, сцепив зубы, не слушая ее мата и воплей. Дверь с грохотом распахивается, они исчезают внутри, и вот уже я оказываюсь одна под леденящим ливнем посреди двора, среди раздавленного стекла и их криков, что разрывают ночь.

Я колеблюсь лишь мгновение. Вглядываюсь в темные окна – внутри слышится голос Каина, и эхом – то ли плач, то ли смех женщины. У меня нет права быть тактичной. Сейчас больше ничего не имеет значения – никакой этикет, никакие "можно ли войти".

Я бросаюсь следом в дом, отбрасывая мокрую куртку и осторожность. Дверь тяжело хлопает за спиной, отрезая наружный ливень. Внутри пахнет сыростью, острым алкоголем и затаенным, давно не проветриваемым горем.

Несколько секунд я стою на пороге, вжавшись спиной в холодную дверь. Передо мной раскинулась широкая лестница с потертыми ступенями цвета черного кофе. Мимо перебегают полосы тусклого света со двора – и все вокруг кажется застывшей декорацией, где будто бы только что прошел ураган. Наверху слышится плеск воды, то ли крики, то ли бормотания, голос Каина и его матери. Я решаю не совать нос выше, по крайней мере, пока. Пусть у них будет хотя бы иллюзия приватности. И начинаю исподтишка осматривать дом.

Здесь когда-то явно было уютно. Каждый угол намекает на чью-то любовь к “домашнему очагу”: уютные торшеры с бахромой, пузатые кресла, пледы, которые сейчас раскинуты небрежно – как будто бывалый когда-то уют заморозили на полпути между домашним сериалом и генеральной уборкой. Старинный буфет ломится от кружек и сервизов, которые уже больше года ждут особого случая. На стенах, фотографии людей, улыбающиеся каким-то давно забытым моментам, в рамках, пыль, толще самого стекла.

Все вроде бы на месте: и шторы в цветочек, и подушки, и вешалка с коллекцией забытых шарфиков, но дом будто кто-то выключил из розетки. Я почти чувствую, как здесь раньше пахло свежим пирогом или утренним кофе, а теперь этот аромат уступил место приторной смеси старой мебели и чего-то едва заметно болезненного.

Люстры и бра, которые могли бы делать комнаты теплыми и светлыми, теперь излучают усталую желтизну, больше похожую на воспоминания, чем на настоящее освещение. Украшения: фарфоровые слоники, кружевные салфетки, вазочки – и все это отчаянно не спасает атмосферу. Четкое чувство: дом хранит память о женской заботе.

Иногда в таких домах говорят: “Чувствуется, что здесь живет женщина”. Теперь здесь как будто больше чувствуется ее отсутствие. Даже шум воды наверху и голос Каина – как эхо по забытому театру, где публика давно ушла, а дежурная лампочка еще пока горит.

Я делаю шаг вперед, чувствуя себя в гостях не у людей, а у былого тепла. Прохожу на кухню, погружаясь в свои мысли тяжелее, чем мокрые ботинки на ковре. Что я вообще могу сказать Каину? Имею ли я хоть малейшее право становиться свидетелем этой семейной драмы, а тем более – участником? Как быть – утешать, делать вид, что ничего не видела, или просто сидеть и ждать хоть какого-то сигнала?

Оказавшись на краю бархатного дивана, аккуратно сажусь, словно опасаюсь лишний раз потревожить этот застывший дом. Все вокруг выглядит как коллекция воспоминаний, а я – словно забредшая внутрь случайная гостья, которая вдруг оказалась в самом центре чьей-то личной трагедии.

Время тянется нелепо долго. Десять минут… двадцать… Я начинаю думать, что Каин, может быть, вообще не спустится вниз. В этот момент за окном становится еще темнее, и кажется, что дождь усиливается, подсказывая мне невидимым шепотом: “Останься еще немного”. Может он заснул? Может, просто улегся на кровать рядом с матерью и наконец позволил себе отключиться? Я уже почти решаюсь уйти по-тихому, чтобы не навязываться, как вдруг наверху с лестницы раздается медленный ритм шагов.

В проеме, под выцветшим абажуром, появляется Каин: изможденный, сломленный, куда-то полностью ушедший в себя. Он останавливается на нижней ступеньке, словно не решается сделать последний шаг. Его плечи опущены, руки висят тяжелым свинцом. Я не думаю ни секунды, не ищу правильных слов, не вспоминаю советы из психологических роликов – просто поднимаюсь с дивана и бросаюсь ему навстречу. Обнимаю крепко, молча, с такой искренностью, какая бывает только в минуты полного бессилия.

Он не сразу отвечает мне, его тело долгое время остается твердым и закрытым, но через несколько секунд Каин медленно делает шаг вниз. Уже не просто со ступеньки, а, кажется, наконец, ко мне. Он сдается, позволив себе быть живым и ранимым, и позволяет мне держать его, пока он слабеет в моих руках. Каин сжимает меня в объятиях – неловко, сильно, будто боится, что стоит отпустить, и я исчезну, как все, что давно исчезает из его жизни. Его руки дрожат, но в этом движении столько благодарности, что даже если он ничего не скажет вслух, я все равно поняла бы: ему по-настоящему важно, что я осталась рядом.

Он шепчет мне почти у самого уха, очень тихо, с той теплотой, за которую обычно приходится пробиваться сквозь сарказм и колкости:

– Хочешь какао?

Я мгновенно киваю. Забавно, но именно сейчас этот детский напиток кажется чем-то грандиозно важным, правильным, нужным. Наверно, потому что он – про заботу и простое “давай попробуем согреться хоть так”.

Мы идем к кухне – теперь уже вместе, и даже не пытаемся изображать видимость легкости, но мне не хочется ничего менять в этой тишине. Я ощущаю рядом с собой Каина почти физически: его шаги тяжелы, словно он несет на плечах свою трагедию. Он двигается медленно, с выученной осторожностью – как человек, привыкший не надеяться лишний раз, что впереди будет легче.

Мы сидим за кухонным столом так близко, что можно разглядеть каждую морщинку, каждую мелкую царапину на лице друг друга. Полумрак мягкой лампы будто осторожно закрывает за нами дверь во внешний мир. Руки сжимают горячие кружки – как спасательный круг, за который не стыдно держаться даже взрослым.

Каин опускает глаза, подолгу молчит, потом тяжело вздыхает:

– Прости… За все, что ты сегодня увидела. Мне правда ужасно жаль. Я всегда хотел, чтобы хоть для кого-то из друзей этот дом был нормальным, – его голос срывается, но он заставляет себя продолжить.

Он объясняет все постепенно: шепотом, чем-то почти взрослым, но с детской дрожью на последних словах. Про то, что мама выпивает годами, скандалы, ночные "концерты", когда дом обретает новую жизнь – бессонную и лихорадочную. Что он не в первый раз встречает рассвет у кровати матери, не раз уже вставал, не выспавшись, рассыпанный изнутри, будто его собственная жизнь – это время между ее приступами.

Рассказывает, что отец сначала боролся: таскал по врачам, уговаривал, срывался на крик и снова прощал. А потом устал, стал раздраженным, отдаленным, все чаще задерживался на работе. В последнее время и вовсе, кажется, сдался – перестал говорить о будущем, исчезал по вечерам, словно из дома уходит не человек, а надежда.

– Мне всегда казалось, что если я буду сильнее, выдержу, то сохраню нашу семью, – хрипло бросает Каин. – Но теперь… Я вообще не уверен, что у меня хоть раз это получалось.

Он смотрит на свои руки, сжимая ими чашку слишком крепко, как будто боится, что сейчас она выскользнет – и от этого исчезнет последнее тепло, что у него осталось. Я чувствую комок в горле. Не знаю, что сказать, чтобы не прозвучать банально: "я рядом", "держись", "все наладится". Наверное, дело не в словах, а в том, что сейчас я просто с ним – и он сам решает быть честным. А это уже очень много.

Каин вздыхает, смотрит на меня покрасневшими глазами:

– Я не знаю, как быть дальше… Если отец ушел на совсем, то теперь я здесь как старший. Иногда думаю, что скоро и я просто исчезну…, понимаешь?

Я смотрю на Каина прямо, не отводя глаз. Слова где-то застряли в горле. Кажется, если сейчас заговорить, то либо расплачусь, либо сделаю только хуже. Все остальное становится неважно.

Каин стиснул кружку, будто в ней не какао, а какая-то последняя надежда согреться. Говорит медленно, монотонно, как если бы учился выговаривать вслух все самое страшное, чтобы это хотя бы на секунду потеряло свою власть над ним.

– Знаешь, – тихо начинает он, – в последнее время у мамы все стало хуже. Не только выпивка… Она начала терять связь с реальностью, иногда говорила такое… – он вздыхает. – Алкогольная горячка, так врачи говорят. Срыв, психоз – называй как хочешь. Однажды она… Она накинулась на меня с ножом, крича, что я не ее сын, а выродок Мэги.

Он впервые поднимает на меня глаза, в которых одновременно и стыд, и страх, и горечь.

– Мэги, – объясняет он чуть тише, – это ее школьная подруга. Когда-то давно Мэги пыталась увести у мамы отца, но ничего не вышло. Видимо, у нее в голове сейчас все перемешалось – где прошлое, где настоящее. Она не всегда понимает, кто перед ней.

Он снова смотрит на свои руки, теперь они трясутся чуть сильнее, чем прежде.

– Сначала, казалось, лечение помогает, – продолжает Каин. – Она выходила из рехаба, могла держаться несколько месяцев, иногда и дольше. И это было чудом – мама становилась совсем другой. Заботливой, спокойной, будто все плохое просто сняли, и в доме появилось лето… Я всегда за это время был ей благодарен.

Но потом она все равно срывалась. Все возвращалось. Месяцы работы – к черту, весь прогресс исчезал за одну ночь. А потом даже реабилитации перестали помогать. Ей становилось только хуже, срывалась быстрее… И, – он чуть улыбается уголком рта, очень горько, – и самые лучшие клиники намекали, что “горбатого могила исправит” … Если честно, после этого как будто пропала последняя надежда.

На кухне тихо, только дрожит чайная ложка о фарфор. А мне невыносимо больно слышать все это. Страшно за Каина. И еще сильнее – от осознания, что даже в самый мрачный момент он все равно благодарен за то недолгое счастье, которое мама все-таки ему подарила.

Каин смотрит на свою ладонь, как будто только что впервые ее увидел – она дрожит, словно пропитана огнем, оставшимся после удара. Его голос становится почти детским:

– Я ударил ее, Ева… – губы подрагивают. – Она не заслуживает этого, она просто больна…

В этот миг его плечи буквально проваливаются внутрь себя – кажется, его осанка вот-вот сломается, и весь Каин скрутится в темный клубок боли и исчезнет в следующую секунду.

Я быстро и крепко обнимаю его, прижимаю к себе так, как будто могу удержать и вечные кошмары, и вину, и самые страшные мысли. Он сотрясается, вырываясь из глубины своей боли, и очень тихо, с заметной дрожью говорит:

– Я так боюсь, что она скоро исчезнет…

Тепло моего объятия и мой молчаливый отклик становятся единственным островком безопасности, на котором он может позволить себе быть слабым.

Время словно замирает на этих долгих минутах, пока Каин находится в укрытии на моем плече – с каждой секундой его дыхание становится чуть ровнее. Я почти физически чувствую его усталость и осторожную готовность снова взглянуть в лицо миру, даже если это тяжело.

Он чуть отстраняется, и теперь наши лица становятся почти на одном уровне. Мы так близко, что невольно ловлю его взгляд – он задерживается на моих губах, но почти сразу на лице Каина появляется тень задумчивой хмурости. Что-то внутри него борется, просчитывает, решает…, и он делает шаг назад, бережно восстанавливая личную границу.

Я выдавливаю из себя робкую, немного натянутую улыбку, чтобы изменить тему и дать нам обоим немного воздуха:

– А Джесси и Сэм знают? Ну… о маме?

Каин, фыркнув ухмыляется с той самой тихой грустью, которая хрупко держит между болью и самоиронией:

– Да, знают. Если бы не они… – он немного пожимает плечами, – я бы, наверное, давно сошел с ума.

В его голосе слышна настоящая благодарность, даже гордость за своих друзей.  Тишину кухни прерывает вибрация моего телефона. Я мельком смотрю на экран, где появляется сообщение от Дэна:

Дэн: “На улице уже глубокие сумерки.“

Я невольно задерживаю взгляд на телефоне, к глазам подступает легкая усталость.

– Кажется, моему психологу срочно нужно домой?

Я зависаю на пару секунд, не в силах тут же подняться, внутри крутится вопрос, как я могу оставить его одного.

Каин словно читает мои мысли, и, то ли специально чтобы меня успокоить, то ли и правда почувствовав себя лучше, говорит уже значительно бодрее:

– Все нормально, я в порядке. Это не первый раз… Да и мама сейчас будет спать, скорее всего, до вечера завтрашнего дня. – Он улыбается немного шире и добавляет, подмигнув: – Тебе лучше домой пойти, не подставляй меня перед твоим братом. А то, глядишь, вообще больше не отпустит тебя гулять со мной.

Мы оба тихо смеемся, вспоминая строгое лицо Дэна.

– Завтра днем вызову наряд медиков, мама снова поедет в рехаб… – он на мгновение замолкает. – Пока другого выхода не вижу.

Я едва заметно киваю, собирая в себе остатки силы, улыбаюсь Каину в ответ и говорю:

– Позвони мне, если станет совсем тяжело, ладно? Я всегда приду.

Он улыбается, уже по-настоящему.

Допив остывшее какао, мы еще несколько минут болтаем о чем-то незначительном – о новой шутке Сэма, о дурацком школьном проекте, даже о каком-то видео с котиками. Оба понимаем: сейчас эти глупые штуки куда важнее больших слов.

Когда собираюсь уходить, Каин кивает, встает первым и тихо говорит:

– Я завтра буду у Джесси, как и обещал – он чуть улыбается своей характерной полуулыбкой. – Только не заезжай за мной, ладно? Я не знаю, когда точно маму заберут, не хочу тебя задерживать.

Я понимаю, киваю, забираю свои вещи. На пороге он ненадолго задерживается, будто хочет сказать что-то еще, но только крепко сжимает мою руку.

Плотный вечерний воздух встречает нас у двери. Каин провожает меня до машины, идет рядом молча, но это молчание – не неловкое, а очень теплое и родное.

Уже в машине я бросаю последний взгляд на него через лобовое стекло. Он стоит в свете уличного фонаря, немного сутулый, но в его взгляде, обращенном ко мне, появляется что-то новое – уверенность, спокойствие и самая настоящая надежда.

Я быстро доезжаю до дома – улицы пусты, мысли крутятся о ситуации Каина и тихом разговоре на кухне. Припарковавшись, замечаю: у входа стоит Дэн и тихо беседует с девушкой, кажется его ровесницей. Присмотревшись, понимаю: это привлекательная, аккуратно одетая блондинка, а рядом на земле, спокойно сидя и слегка виляя хвостом, сидит огромный светлый лабрадор. Я выхожу из машины и неловко нарушаю их уютный осенний вечер.

Дэн с улыбкой поворачивается ко мне:

– Ева! Иди сюда, познакомься: это наша соседка Сьюзен, – представляет он девушку. – А вот ее замечательный пес Апрель, – он ласково чешет пса за ухом. – Сегодня этот лохматый воришка был пойман на горячем, когда пытался утащить нашу почту прямо с крыльца!

Сьюзен смеется, ее легкий, теплый смех тут же наполняет воздух:

– О, поверь, Апрель каждый день находит себе работу! Сегодня – контроль вашего почтового ящика. Не удивлюсь, если он однажды принесет вам обратно вашу же газету, только немного помятую.

Дэн шутливо грозит псу пальцем:

– Если и дальше так будет продолжаться, придется проголосовать за Апреля на конкурсе “Лучший сосед года”.

Сьюзен смеется:

– Ох, он бы не отказался! Только награда ему нужна в форме огромной косточки.

В этот момент я замечаю, как брат чуть дольше смотрит на Сьюзен, чем обычно на соседей: в глазах – откровенная симпатия, мягкость и даже какое-то предвкушение. Сьюзен тоже улыбается в ответ, ее взгляд сияет искренней теплотой.

Апрель, тем временем, подходит ко мне и стукает своей мордой по моей руке, требуя внимания.

Я улыбаюсь Сьюзен, протягиваю ей руку:

– Очень приятно познакомиться, Сьюзен! И с тобой тоже, Апрель, – ласково обращаюсь к лохматому компаньону и чешу его за ухом.

Огромный пес сразу подставляет мне бочок.

– Мне тоже приятно, Ева, – отвечает Сьюзен с доброй улыбкой, а Дэн подмигивает мне, явно доволен знакомством.

Понимая, что у них развязался интересный соседский разговор, я оставляю его и Сьюзен обсуждать ограды, газоны и других обитателей улицы. Направляюсь в дом, где меня встречает легкий запах чего-то вкусного.

На кухне нахожу аппетитный пирог – тот самый, что Дэн купил днем. Быстро нарезаю себе щедрый кусок, едва ощущая голод, но тепло и уют домашней еды приятно оседают внутри. Все остальное кажется неважным.

Пару минут спустя я уже в своей комнате. Едва добравшись до кровати, сбрасываю одежду, заваливаюсь под одеяло и вдруг понимаю – спать не просто хочется, а нужно. Неожиданно для себя самой я засыпаю очень легко, будто все сегодняшние тревоги растворяются мягкой ночью.

Пускай этот день был трудным – сон приходит ко мне быстро и приносит долгожданный отдых.

Глава 5 «Мамина пижама»

Я просыпаюсь под мягким светом, пробивающимся сквозь занавески. Несколько секунд лежу молча, и только тогда вспоминаю – сегодня выходной, праздник Золотого Листа. Внутри приятно щекочет: на вечер запланирована ночевка у Джесси, впереди целый день для себя.

Я тянусь и зеваю, чувствуя свежесть постели. Где-то внизу уже тихо шумит кофеварка – Дэн не изменяет ритуалам. Сквозь дрему в памяти всплывают события вчерашнего вечера: Каин, его признание, груз его боли. Сердце сжимает – все еще отзывается тяжесть после разговора.

На кухне уже уютно пахнет кофе и ванилью – брат разливает его по чашкам, на плите греется каша. Он улыбается, увидев меня на пороге:

– Доброе утро, систр, выспалась?

Я киваю, сажусь за стол, и почти сразу вспоминаю:

–Я сегодня ночую у Джесси. Ты не против?