Настоящая Мэгги

Джек смущенно потупился, но уголки его губ дрогнули в улыбке.

– Это просто домашнее видео, мам.

– Нет, – возразила Мэгги. – Это самое честное кино, что я видела за всю жизнь.

Она взяла свой собственный ноутбук и открыла папку с набросками для книги. Она писала ее урывками, ночами, в моменты отчаяния и просветления. И сейчас, глядя на спящую Дейзи и на сына, который нашел свой путь, она поняла, о чем должна быть эта книга. Не о славе, не о падении, не о боли. О выборе. О том, что в любой момент, даже среди обломков, можно начать строить заново. Не идеальную жизнь, а свою.

Она начала печатать. Сначала медленно, потом все быстрее. Слова текли сами, как будто они ждали этого момента всю ее жизнь.

«Мне было пятнадцать, когда мать ушла, хлопнув дверью. Этот звук стал саундтреком моего взросления – аккордом предательства и боли. Я поклялась себе, что никогда не буду похожа на нее. Я буду идеальной матерью, идеальной женой, идеальной актрисой. Я построю замок из того, что она разбила.

Но замки, построенные на страхе, – песочные. Они рассыпаются при первом же шторме. Мой шторм пришел вместе с тишиной. Тишиной после аплодисментов, после «снято», после того, как стихли свадебные фанфары.

И тогда я совершила самое трудное путешествие в своей жизни. Не в Китай. А в самое себя. Туда, где жила та девочка, все еще ждущая, что мама вернется. И я нашла ее. Сидящей в одиночестве среди обломков своих мечтаний.

И я взяла ее за руку. И мы пошли вместе. И по дороге мы нашли других. Сына, который научил меня видеть красоту в несовершенстве. Дочку, которая показала мне, что любовь – это не чувство, а действие. И даже мать, которая, оказалось, все эти годы тоже была просто напуганной девочкой.

Я не знаю, чем закончится эта история. Но я знаю, что теперь она – моя. И я больше не буду подделывать счастье. Потому что самое настоящее счастье оказалось не в улыбке, которую ждут от тебя миллионы. А в тихом вечере в комнате, где спит твой ребенок, и в знании, что завтра будет новый день. И ты встретишь его не как призрак былой славы, а как человек. Просто человек. Который, наконец, дома».

Она откинулась на спинку кресла. В доме была тишина, но это была та самая, живая тишина, наполненная дыханием ее детей. За окном горели огни Лос-Анджелеса – города грез, который когда-то чуть не погубил ее, а теперь становился фоном для ее нового начала.

Она не победила систему. Она даже не была уверена, что сможет ее изменить. Но она что-то изменила в себе. И для нее, для Мэгги Хайра, которая всю жизнь играла чужие роли, это было самой большой победой. Победой, которая стоила всех провалов, всей боли, всех слез. Потому что это была ее победа. Настоящая.

И она знала, что какой бы путь ни выбрала дальше – продюсирование голливудского хита, съемки независимого документального фильма или просто жизнь в тихом доме с двумя детьми – она будет делать это как она. Впервые за долгие-долгие годы.

Глава девятая

Студия «Paramount» пахла старыми деньгами, властью и едва уловимым страхом. Именно здесь, в легендарном кабинете, где когда-то заключались сделки, менявшие лицо кинематографа, Мэгги предстояло провести свою первую большую битву в новом качестве. Она шла по бесконечным коридорам, чувствуя на себе взгляды ассистентов и стажеров. Шепоток «Смотри, это Мег Райан» уже не вызывал в ней ничего, кроме легкой иронии. Она была не Мег Райан, а Мэгги Хайра, продюсер, пришедший на встречу по кастингу.

Войдя в переговорную, она увидела уже знакомую команду: Том Флеминг, режиссер, смотрел на нее с холодной вежливостью; кастинг-директор, Синтия, делала вид, что увлечена своими бумагами; а во главе стола сидел Майкл Айверсон, чье лицо не выражало ничего, кроме скуки.

«Итак, Мэгги, вы настаиваете на кандидатуре Изабель Мартинес», – без предисловий начал Айверсон. – «Объясните ещё раз, почему мы должны рискнуть многомиллионным проектом ради актрисы, чье имя ничего не значит для кассы?»

Мэгги сделала глубокий вдох. Она приготовилась не к эмоциональной речи, а к деловому предложению.

«Изабель – не риск, Майкл. Это инвестиция. Зритель устал от гладких, полированных картинок. Он хочет правды. А Изабель – это правда. Её усталость, её сила, её незащищенность – они настоящие. Я видела её пробы. Она не играет мать, которая нашла любовь. Она играет женщину, которая нашла себя. И в этом – новая романтика. Романтика с самим собой».

Том Флеминг язвительно улыбнулся.

«Прекрасная речь, Мэгги. Но мы снимаем кино, а не групповую терапию. Мне нужна актриса, которая сможет выдержать каждую сцену, а не просто выглядеть «аутентично»».

«Она может больше, чем выглядеть, – парировала Мэгги. – Она может прожить. Давайте проведем пробную сцену. Не здесь, не перед камерами. Вместе. Все мы. Я сыграю с ней».

В комнате повисла ошеломленная тишина. Бывшая звезда ромкома предлагала себя в качестве партнера для проб никому не известной актрисы. Это был беспрецедентный шаг.

Айверсон, наконец, проявил интерес. «Любопытно. Хорошо, Мэгги. Покажите нам».

Мэгги вышла в центр комнаты. Она поймала взгляд Изабель, которая стояла у двери, бледная от волнения. «Сцена из ресторана, – тихо сказала Мэгги ей. – Ты только что призналась себе, что усыновление – это не спасение, а начало новой, еще более сложной битвы. Я – твое отражение в зеркале дамской комнаты. Твоя усталость».

И они начали. Без реквизита, без света. Только два голоса в тишине кабинета. Изабель говорила о страхе не справиться, о ночах, проведенных без сна, о любви, которая больше похожа на одержимость. Мэгги отвечала не как актриса, а как женщина, прошедшая через это. Её реплики были тихими, почти шепотом, но они несли в себе такой груз прожитых лет и боли, что у Синтии, кастинг-директора, на глаза навернулись слезы.

Когда они закончили, в комнате стояла абсолютная тишина. Даже Том Флеминг не мог вымолвить ни слова.

«Вот ваша героиня, Майкл, – сказала Мэгги, её голос был хриплым. – Она не притворяется. Она просто есть».

Айверсон медленно кивнул. «Хорошо. Она утверждена. Но, Мэгги, – его взгляд стал жестким, – если этот проект провалится, ваша карьера продюсера закончится, не успев начаться. Вы это понимаете?»

«Я всегда работала под давлением, – ответила Мэгги. – Просто раньше давлением были ожидания миллионов. Теперь – мои собственные».

Выйдя из здания студии, она почувствовала не эйфорию, а глубочайшую усталость. Она сделала первый шаг. Но впереди была война. Война со сценарием, с режиссером, с самой системой, которая не хотела меняться.

Вернувшись домой, она застала неожиданную картину. Джек и Дейзи сидели на полу перед телевизором и смотрели… её старый фильм. «Неспящие в Сиэтле». На экране она, двадцатилетняя, с сияющими глазами и идеальной улыбкой, говорила о судьбе и любви.

Дейзи, увидев её, указала на экран. «Мама! Смотри! Мама!»

Джек смущенно выключил телевизор. «Прости, мы просто… Захотелось посмотреть».

Мэгги подошла и села рядом с ними. Она смотрела на темный экран, где только что была её прошлая, незнакомая уже версия.

«Какая я там?» – тихо спросила Дейзи.

«Ты там… очень старалась быть счастливой», – ответила Мэгги, обнимая дочь. – «А знаешь, в чем разница между той мамой и этой?»

Джейк смотрел на нее с интересом.

«Та мама верила в любовь, которая приходит как чудо. А эта знает, что любовь – это то, что ты строишь каждый день. Вот так». Она поцеловала макушку Дейзи, а затем потрепала по волосам Джека. «И это намного труднее. Но и намного лучше».

В ту ночь ей позвонила Изабель. Её голос дрожал от благодарности и страха. «Миссис Куэйд… Мэгги… Я не знаю, как благодарить вас. Но я так боюсь. Боюсь не оправдать ваше доверие».

«Изабель, – мягко сказала Мэгги, глядя в ночное окно на огни Лос-Анджелеса, – всё, что я от тебя хочу, – это чтобы ты перестала бояться быть недостаточно хорошей. Потому что наша сила не в идеальности. Она – в наших трещинах. Именно через них и прорастает настоящая жизнь. Спи спокойно. Завтра начинается новая битва».

Положив трубку, она поняла, что говорит не только с Изабель. Она говорит с собой. С той самой девочкой, которая когда-то приехала в Голливуд с картонным чемоданом и чемоданом несбывшихся надежд. Та девочка наконец-то выросла. И её голос, тихий и надтреснутый, наконец-то стал слышен.

Глава десятая

Средиземноморский дом, купленный на пике отчаяния, теперь стал убежищем на пике творческой бури. Мэгги привезла сюда детей на две недели, украденные у безумного графика пре-продакшена «Венецианского эскиза». Здесь, вдали от давящей голливудской суеты, должно было произойти чудо – превращение старой романтической сказки во что-то новое, настоящее.

Она стояла на том самом обрыве, где когда-то ветер унес клочок газеты с лицом её матери. Теперь ветер с моря трепал страницы переписанного сценария в её руках. Том Флеминг, несмотря на своё сопротивление, был вынужден считаться с её правками. Но она знала – его согласие было лишь видимостью. Настоящая битва будет на съёмочной площадке.

«Мама!» – крик Джека заставил её обернуться. Он бежал к ней по лужайке, его лицо было бледным. В руках он сжимал планшет. «Ты видела это?»

На экране был популярный голливудский блог. Заголовок кричал: «НОВАЯ ЖЕРТВА WOKE-КУЛЬТУРЫ: МЭГ РАЙАН УБИВАЕТ РОМКОМ». Статья, наполненная ядовитыми инсинуациями, обвиняла её в том, что она, движимая личной неудавшейся жизнью, пытается разрушить последний оплот «красивой сказки» в кино. Автор, анонимный, но явно хорошо осведомленный изнутри проекта, язвительно комментировал каждый её шаг: от утверждения «некоммерческой» Изабель Мартинес до «депрессивных» правок в сценарии. Были даже выдержки из их внутренних обсуждений с Томом.

«Это Флеминг, – с уверенностью сказал Джек. – Или кто-то из его команды. Они хотят утопить проект до начала съемок и сделать тебя козлом отпущения».

Мэгги почувствовала, как знакомый, едкий страх заползает ей в глотку. Страх публичного осмеяния. Страх провала. Он был таким же острым, как в юности, когда она боялась не получить роль.

Но потом её взгляд упал на Дейзи. Дочь сидела на траве и с огромной концентрацией пыталась надеть купальную шапочку на плюшевого зайца. Её язык высунулся от усилия, а брови были сдвинуты. Это было так нелепо, так совершенно и по-настоящему, что волна страха отхлынула, смениваясь странным, тихим спокойствием.

«Пусть пишут, – сказала она, возвращая планшет Джеку. – Они пишут о призраке. О Мег Райан. А я всё больше ей не являюсь».

«Но они могут разрушить всё! Твою репутацию! Шанс Изабель!»

«Джек, – она положила руку ему на плечо, – ты же сам снимал нашу жизнь. Ты видел, что настоящее всегда побеждает красивую подделку. Может, и здесь сработает».

Однако, вернувшись в Лос-Анджелес, она обнаружила, что оптимизм её сына был более чем оправдан. Атмосфера на студии изменилась. Взгляды, которые раньше были просто безразличными, стали откровенно враждебными. Алан, её агент, звонил не переставая.

«Мэг, это катастрофа! Инвесторы в панике! Том Флеминг открыто заявляет, что не может работать в таких условиях! Тебя хотят убрать с поста продюсера!»

«Пусть попробуют, – ответила она с ледяным спокойствием, которого сама в себе не знала. – Мой контракт железный. И если они хотят войны, они её получат».

Но одной юридической защиты было мало. Нужен был ход. И он пришел оттуда, откуда она не ждала.

Поздно вечером, когда она в сотый раз перечитывала сценарий, в дверь постучали. На пороге стояла Сьюзан. На этот раз на ней не было безупречного костюма. Просто темные брюки и свитер. И никакого грима. Без него она выглядела старше, уязвимее.

«Можно?» – её голос звучал устало.

Мэгги молча пропустила её. Сьюзан прошла в гостиную, села в кресло и тяжело вздохнула.

«Я читала ту статью, – начала она. – И знаешь, что я поняла? Я узнала в этом авторе себя. Сеюнью. Такую же язвительную, циничную, уверенную, что знает, как надо».

Мэгги молчала, давая ей говорить.

«Я всю жизнь думала, что сила – в умении контролировать нарратив, – продолжала Сьюзан, глядя в пустоту. – Создать красивую историю и заставить всех в неё поверить. Но ты… ты сильнее. Ты не боишься показать историю некрасивой. Потому что это правда».

Она подняла на Мэгги глаза, и в них впервые не было ни расчета, ни актерства. Только большая, немыслимая усталость.

«Я хочу помочь тебе, – тихо сказала Сьюзан. – Не как бабушка. Не как мать. Как профессионал. Я знаю всех в этой индузии. Я знаю, как они думают. Позволь мне быть твоим… советником. Твоим щитом».

Мэгги смотрела на женщину, которая когда-то разбила её жизнь. И видела в ней не монстра, а союзника. Странного, опального, но искреннего в своем желании загладить вину. Возможно, это был самый безумный её поступок. Но её жизнь и состояла из безумных поступков.

«Хорошо, – кивнула Мэгги. – Но есть одно условие. Никаких манипуляций. Только правда».

Уголки губ Сьюзан дрогнули в подобии улыбки. «Боюсь, мне придется учиться этому заново».

Их странный альянс заработал немедленно. Сьюзан, используя свои старые связи и авторитет, устроила несколько закрытых показов пилотного ролика Джека – «Немая сцена. Пробы». Она не показывала его массам, а направляла строго выверенным людям – влиятельным кинокритикам, уставшим от гламура, продюсерам из мира независимого кино, искавшим новое дыхание. И реакция была подобна разорвавшейся бомбе. Тихай, подпольная, но невероятно мощная.

Пошли разговоры. Шепот в кулуарах. «А ты видел, что делает Райан? Это гениально. Это больно. Это настоящее».

Давление со стороны студии начало ослабевать. Айверсон, почувствовав изменение ветра, внезапно стал более сговорчивым. Он видел, что проект «Венецианский эскиз» из коммерческого риска превращается в громкое, скандальное, а значит, потенциально прибыльное событие.

Первый день съемок в павильонах Лос-Анджелеса стал решающим. Том Флеминг попытался взять бразды правления в свои руки, снимая сцену так, как видел её изначально – с красивыми слезами и пафосными монологами. Мэгги молча наблюдала за монитором. Изабель старалась, но её игра выглядела фальшиво на фоне гладкой, бездушной режиссуры.

«Стоп!» – наконец, не выдержав, сказала Мэгги. Она подошла к Флемингу. «Том, это не работает. Ты душишь её в своих декорациях».

«Я режиссер!» – вспылил он. – «И я решаю, как снимать!»

В павильоне воцарилась напряженная тишина. Вся съемочная группа смотрела на них.

«Тогда я воспользуюсь своим правом продюсера, – холодно сказала Мэгги. – Давай попробуем по-моему. Один дубль. Без твоих подсказок. Просто камера и Изабель».

Флеминг, багровея, хотел было возразить, но встретил взгляд оператора, который почти незаметно кивнул. Команда была на стороне Мэгги. Они тоже устали от штампов.

«Ладно, – прошипел Флеминг. – Валяйте. Но это последний дубль».

Сцена была простой: героиня Изабель, одна в своей венецианской квартире, получает письмо от агентства по усыновлению. Вместо того чтобы давать ей сложный текст, Мэгги просто сказала: «Изабель, представь, что ты получила письмо от меня. Из того приюта в Китае. Но я не взяла тебя. Я ушла и не оглянулась».

Камера включилась. Изабель замерла с распечатанным конвертом в руках. Сначала на её лице не было ничего. Потом появилось недоумение. Затем – медленное, ползущее понимание. И наконец – такая бездонная, тихая боль, что у многих членов съемочной группы перехватило дыхание. Она не проронила ни слезинки. Она просто сжала письмо в руке так, что костяшки побелели, и её всё тело согнулось от немого крика. Это длилось всего тридцать секунд. Но это были тридцать секунд чистого, ничем не разбавленного киноискусства.

Когда прозвучало «Снято!», в павильоне стояла гробовая тишина. Затем оператор, седой ветеран, снял наушники и медленно, уважительно похлопал. К нему присоединился осветитель, потом гримеры. Даже Том Флеминг не смог ничего сказать. Он просто смотрел на повторе на мониторе, и его лицо было бледным.

Мэгги подошла к Изабель, которая всё ещё стояла, дрожа, в центре съемочной площадки.

«Вот, – тихо сказала Мэгги, обнимая её. – Вот оно. Ты только что подарила им кусочек своей души. И они это никогда не забудут».

В тот вечер, возвращаясь домой, Мэгги получила смс от Сьюзан. Всего три слова: «Твоя мать гордится тобой».

Впервые за многие годы эти слова не вызвали в ней ни гнева, ни горькой иронии. Они вызвали тихую, светлую грусть. Грусть по тому, чего не было, но что, возможно, начиналось только сейчас.

Она зашла в дом. Джек учил Дейзи играть на пианино. Две ноты, сбивчиво, но радостно. Это был самый прекрасный звук, который она слышала за всю свою жизнь. Звук настоящего. Звук дома.

Она поняла, что её битва за «Венецианский эскиз» была не просто борьбой за фильм. Это была борьба за право на свою историю. За право быть не идеальной, не счастливой, не красивой, а просто – настоящей. И в этой битве, какой бы ни был финальный кассовый сбор, она уже победила.

Венеция встретила съемочную группу не солнечной позолотой, а промозглым туманом. Он стелился по каналам, скрывая гондолы и палаццо, превращая город в черно-белую гравюру. Для Мэгги это было идеальным фоном. Никаких открыток, только сырая, дышащая многовековой сыростью реальность.

Съемки шли с переменным успехом. Том Флеминг, лишенный возможности тотального контроля, стал пакостить по мелочам: затягивал паузы, оспаривал каждый ракурс, который предлагала Мэгги. Но команда, воодушевленная работой с Изабель, уже не поддавалась на его провокации. Они видели магию, которая рождалась, когда режиссерские амбиции уступали место правде.

Одной из ключевых стала сцена, которую Мэгги отстояла с боем. Её героиня, Анна, должна была просто бродить по ночному городу. Не искать любовь, не плакать о прошлом, а просто идти, слушая, как её шаги отдаются в каменных лабиринтах. Флеминг настаивал на диалоге с прохожим, на случайной встрече, которая «даст зрителю надежду».

«Надежда не в случайностях, Том, – устало сказала Мэгги, наблюдая, как гримеры готовят Изабель к ночным съемкам. – Надежда – в том, чтобы перестать их ждать. В том, чтобы научиться быть собой в этой тишине».

Сцена снималась в три часа ночи на пустынной набережной. Изабель, закутанная в простой плащ, шла по мокрой брусчатке. Камера, управляемая Джеком, который настоял на своем участии в качестве второго оператора, двигалась за ней неуверенно, почти по-любительски, но в этой неуверенности была подлинность. Не было саундтрека, только звук воды, плескавшейся о старые ступени, и далекий крик чайки. Изабель не играла. Она шла. Иногда она останавливалась, закрывала глаза и вдыхала влажный воздух, и в этот момент на ее лице не было ни счастья, ни горя. Было присутствие. Полное, безраздельное присутствие в самом себе.

Джек, смотря в видоискатель, вдруг понял, что снимает не актрису, а свою мать. Ту самую, что стояла на обрыве в Средиземноморье, слушая ветер. Он снимал ту тишину, которую они с Дейзи научились ценить. Его пальцы, привыкшие к быстрым, клиповым монтажу в соцсетях, теперь учились терпению, учась выдерживать долгий, немой кадр.

Когда прозвучало «Снято!», Изабель не сразу вышла из образа. Она стояла, глядя на черную воду канала, и по ее щекам текли настоящие, не вызванные гримом слезы.

«Что случилось?» – обеспокоенно спросила Мэгги, подходя к ней.

Изабель обернулась. Улыбка скользнула по ее лицу, смешиваясь со слезами.

«Ничего. Всё. Я просто… впервые за долгое время не чувствовала себя одинокой. Потому что была наедине с собой. И это было… достаточно».

В эту же ночь Мэгги получила письмо от литературного агента. Черновой вариант её мемуаров, который она отправила неделю назад, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Издательство предлагало контракт, но с одним условием: убрать главы о матери. «Слишком мрачно, – писал редактор. – Читатель хочет вдохновения, а не исповеди о семейных травмах».

Мэгги перечитала письмо, сидя на балконе своего номера с видом на туманную гладь Канала Джудекка. Она смотрела на огни другого берега и думала о том, как легко снова надеть маску, даже искренне желая её сбросить. Убрать Сьюзан – значит снова совершить предательство. Предать ту девочку, которую когда-то бросили, и ту женщину, которой стала её мать, – одинокую, уставшую, так и не нашедшую ответов.

Она взяла ноутбук и написала ответ. Всего несколько строк: «Спасибо за предложение. Но моя история – это не только свет. Это и тень. Без тени не бывает объема. Без правды не бывает книги. Я не готова её редактировать».

Положив ноутбук, она почувствовала не гордость, а смирение. Она просто сделала единственно возможный для себя выбор. И это было свободой.

Утром её разбудил звонок от Дейзи. Дочь, оставшаяся с няней в Лос-Анджелесе, научилась звонить по видео. На экране было её сонное, помятое лицо.

«Мама, я скучаю. Когда ты вернешься?»

«Скоро, милая. Очень скоро».

«А Венеция… она красивая?»

Мэгги перевела камеру на открытый балкон, на медленно рассеивающийся туман, на серую, величавую воду.

«Она… настоящая», – ответила Мэгги. «Как мы с тобой».

Глава одиннадцатая

Возвращение в Лос-Анджелес после окончания съемок было похоже на выход из-под воды. Давление, которое на время отпустило, обрушилось на Мэгги с новой силой. Начинался монтаж, и это была новая война – война за каждую сцену, за каждый кадр.

Том Флеминг, поняв, что не смог контролировать процесс на площадке, перенес поле боя в монтажную. Он приходил каждый день с новой версией, где вырезал «депрессивные», по его мнению, сцены и наращивал музыку, пытаясь вытянуть эмоции, которые актриса отказалась ему дать.

«Она слишком медленная! – кричал он, указывая на сцену ночной прогулки Изабель. – Зритель заснет!»

«Может, ему и нужно наконец уснуть? – тихо парировала Мэгги. – Чтобы проснуться уже другим человеком».

Их главным союзником неожиданно стал Майкл Айверсон. После успеха пилотного ролика Джека на стриминговой платформе, который собрал скромную, но очень верную аудиторию, Айверсон увидел в «Венецианском эскизе» не просто фильм, а культурный тренд. Он начал говорить языком, которого от него никто не ожидал: «аутентичность», «новый реализм», «женский взгляд».

Именно Айверсон настоял на том, чтобы финальный монтаж остался за Мэгги. «Пусть будет так, как она хочет, – сказал он Флемингу на итоговом совещании. – Мир сошел с ума, Том. Теперь они хотят не убегать от реальности, а находить в ней красоту. Или, черт возьми, хотя бы правду».

Флеминг в ярости покинул проект. Его уход стал главной темой голливудских сплетен на неделю. «Мег Райан выжила режиссера с его же площадки!» – кричали заголовки. Мэгги не обращала внимания. Она дневала и ночевала в монтажной вместе с Джеком, который оказался гениальным ассистентом. Его молодое, не зашоренное восприятие помогало находить неожиданные решения.

Однажды вечером, когда они работали над финальной сценой, Джек внезапно сказал:

«Знаешь, мам, а ведь он прав. Фильм медленный. И в нем нет хэппи-энда в привычном смысле».

Мэгги смотрела на монитор, где её героиня сидела на балконе, а не в объятиях мужчины, и смотрела на восход над Венецией.

«А разве это не хэппи-энд? – спросила она. – Она осталась одна. Но она не одинока. Она нашла себя. Кажется, это и есть та самая, единственная любовь, которая никогда не предает».

Джек задумался.

«Может, ты и права. Просто… это непривычно. Как горький шоколад после молочного. Сначала кажется странным, а потом уже не можешь есть ничего другого».

За неделю до премьеры в доме Мэгги снова появилась Сьюзан. На этот раз без предупреждения. Она выглядела постаревшей. Её безупречная маска дала трещину.

«Я уезжаю, Мэгги, – сказала она, не садясь. – В Аризону. Купила там маленький домик».

Мэгги молча ждала.

«Я прочитала твою книгу, – тихо продолжила Сьюзан. – Тот черновик, что ты прислала агенту. Он… переслал его мне. Думал, может, я смогу тебя уговорить».

Мэгги сжалась внутри. Она боялась этого больше, чем разгромных рецензий.

«И что?» – спросила она, и её голос дрогнул.

Сьюзан подошла к окну, отвернувшись.

«Я всегда думала, что ты меня ненавидишь. А оказалось… ты меня просто понимаешь. И это… больнее. Потому что оправдываться перед ненавистью легко. А перед пониманием… невозможно».

Она обернулась. В её глазах не было привычного блеска. Только усталость.

«Ты была права. Я бежала. И я так и не нашла того, что искала. А ты… нашла. И я завидую тебе. Не твоей славе, не твоему дому. А этой… твоей тишине. Этому спокойствию».

Впервые за много лет Мэгги не нашла в себе ни гнева, ни обиды. Только пустоту, которую оставляет после себя пройденная боль.