Настоящая Мэгги

– В нашем случае – да, – парировала Мэгги. – Ты исчезла на тридцать лет. Появление требует объяснений.

Сьюзан вздохнула, изображая легкую грусть.

– Я всегда следила за тобой, Мэгги. Гордилась тобой. Ты воспользовалась шансом, который я тебе дала. В отличие от меня, ты не позволила семье похоронить свой талант.

Мэгги почувствовала, как сжимаются ее кулаки. Старое, детское чувство вины, приправленное гневом, подкатило к горлу.

– Не перекладывай на меня свою вину. Ты сбежала. Точно так же, как я пыталась сбежать в свои роли.

– Но ты вернулась, – мягко заметила Сьюзан, и ее взгляд упал на Дейзи. – Вернулась к тому, от чего я бежала. К материнству. И, скажи честно, разве это не кабала? Вечная готовка, уборка, эти вечные детские крики… Разве это не засасывает? Не превращает тебя в тень самой себя?

Ее слова были отравленными стрелами, выпущенными точно в цель. Они будили в Мэгги те самые ночные страхи, сомнения и усталость. Но теперь, услышав их из уст матери, они потеряли свою силу. Потому что Мэгги видела в них не правду, а боль другого человека, так и не нашедшего выхода.

– Это не кабала, – тихо, но четко сказала Мэгги. – Это выбор. И да, он труден. Но он настоящий. В отличие от твоих сценариев и кастингов, где все чувства – бутафория.

Сьюзан улыбнулась, и в ее улыбке не было ни капли тепла.

– Бутафория платит за такие дома, дорогая. И за усыновление из Китая, позволь заметить. Ты всегда была идеалисткой. Думала, что сможешь обойти систему. Но система всегда побеждает. Ты либо играешь по ее правилам, либо она стирает тебя в порошок.

Разговор прервал плач Дейзи. Девочка, устав от напряжения, разрыдалась. Мэгги взяла ее на руки, и это простое действие – прижать к груди теплый, плачущий комочек – дало ей больше уверенности, чем любые актерские победы.

– Правила меняются, – сказала Мэгги, качая дочь. – Или я их изменю. А теперь, извини, мне нужно уложить ребенка.

Сьюзан поднялась. Ее маска идеальной леди не дрогнула.

– Конечно. Я в городе несколько дней. Остановилась в «Беверли-Уилшир». Позвони, если… передумаешь.

Она ушла, оставив после себя шлейф дорогих духов и ощущение ледяного холода. Джек, проводив ее взглядом, резко выдохнул.

– Боже, она ужасная.

– Она… потерянная, – неожиданно для себя сказала Мэгги. – Она так и не нашла того, что искала. Ни в семье, ни в карьере.

Уложив Дейзи, она подошла к столу, где лежали ее наброски, ее «не сценарий». Она взяла ручку и на чистом листе написала: «ПРАВДА. Цена. Шрам. Основа».

Алан звонил на следующий день, и в его голосе звучала неподдельная паника.

– Мэг, ты в курсе, что твоя мать дала интервью «Пипл»? Полный разворот! «Бабушка Мег Райан: «Я мечтаю обнять своих внуков, но дочь меня не пускает!».

Мэгги закрыла глаза. Ход был предсказуем. Сьюзан играла на своем поле, используя медиа как оружие.

– И что? – спокойно спросила она.

– Что «и что»? – взвизгнул Алан. – Общественность на ее стороне! Образ доброй бабушки против холодной, черствой дочери! Это же катастрофа для твоего имиджа!

– У меня больше нет имиджа, Алан, – сказала Мэгги. – Есть я. И моя семья.

– Нет, дорогая, – его голос стал жестким. – Пока твое имя на афише, у тебя есть имидж. И он трещит по швам. Студия в ярости. Они рассматривают твой отказ как нарушение моральной clauses контракта. Ты не только не королева, ты стала проблемой.

Мэгги посмотрела на Джека, который учил Дейзи складывать пирамидку из кубиков. Он ловил каждое ее слово, и на его лице была та самая, настоящая улыбка, которую не купишь ни за какие деньги.

– Тогда передай Айверсону, что проблема готова к встрече, – сказала она. – Лично. Завтра.

Она положила трубку. Страх уступил место странному спокойствию. Шахматная партия начиналась, и впервые у нее на руках были свои, а не чужие фигуры.

На следующее утро она оделась не в брендовый костюм, а в простые джинсы и белую рубашку. Никакого грима. Она выглядела как обычная женщина, уставшая мать, а не кинозвезда.

Встреча проходила в гигантском кабинете Айверсона с панорамным видом на Лос-Анджелес. За столом сидели он, Алан и несколько незнакомых ей людей в строгих костюмах – юристы, финансисты.

– Мэгги, – начал Айверсон, не предлагая ей сесть. – Ситуация становится критической. Твой личный кризис начинает стоить нам денег.

Мэгги стояла посреди кабинета, чувствуя на себе их взвешивающие взгляды.

– Я не буду сниматься в «Венецианском эскизе», – сказала она просто. – Это окончательно.

В комнате повисла тишина.

– Тогда мы будем вынуждены… – начал Айверсон.

– Я знаю, что вы вынуждены, – перебила она. – Но прежде чем вы запустите свои машины, я хочу предложить вам сделку.

Она подошла к столу и положила перед ним свою скромную, картонную папку. Не толстый сценарий, а несколько листов с тезисами.

– Что это? – скептически спросил Айверсон.

– Это правда, – сказала Мэгги. – Не та, что продается в кино, а та, что происходит за кадром. Я предлагаю вам не игровое кино, а документальный проект. «Немая сцена». О том, что происходит, когда стихают аплодисменты. О поиске себя после славы. О материнстве, не упакованном в голливудскую обертку. О моей матери. О моей дочери. О цикле, который я пытаюсь разорвать.

Алан застонал.

– Мэг, ради всего святого, кто захочет это смотреть? Люди хотят сказку!

– Люди устали от сказок, Алан, – парировала она, не отрывая взгляда от Айверсона. – Они устали от фальши. А я… я стала экспертом по фальши. И теперь я готова говорить о настоящем. Это риск. Но это новый риск. А не пережевывание старого.

Айверсон молча листал ее тезисы. Его лицо было непроницаемым.

– И кто будет снимать эту… исповедь?

– Я, – сказала Мэгги. – Я буду режиссером. И продюсером. А вы будете дистрибьютором. Мы разделим риски и прибыль. Я не прошу у вас денег на съемки. Я использую свои. Я прошу у вас платформу.

Она сделала свою ставку. Всю свою карьеру, все свои сбережения, всю свою репутацию она ставила на одну карту – на правду.

Айверсон откинулся на спинку кресла и уставился на нее. Он видел перед собой не Мэг Райан, королеву ромкома, а другого человека. Режиссера. Автора. Бизнес-леди, наконец.

– Это безумие, – произнес он.

– Да, – согласилась Мэгги. – Но именно безумцы меняют правила игры.

Она повернулась и вышла из кабинета, не дожидаясь ответа. Она сделала все, что могла. Теперь очередь была за ними.

Выйдя из здания студии, она достала телефон и набрала номер, который нашла накануне. Номер небольшого, но уважаемого литературного агентства, специализирующегося на мемуарах.

– Алло, – сказала она, глотая порцию смога и свободы. – Меня зовут Мэгги Хайра. Я хотела бы обсудить возможность написания книги…

Глава седьмая

Ответ студии пришел не письмом, а тишиной. Дни складывались в неделю, а звонка от Айверсона не было. Эта пауза была хуже любого отказа. Она напоминала Мэгги затишье перед атакой, когда противник перегруппировывает силы. Она пыталась использовать это время: встречалась с независимыми продюсерами, обсуждала с литературным агентом структуру будущей книги. Но тень Голливуда, огромная и безразличная, нависала над каждым ее шагом.

Дейзи, окрепшая после болезни, с жадностью осваивала мир. Ее английский ломался забавными оборотами, смешиваясь с обрывками китайских слов, которые она, казалось, начала забывать. Это вызывало у Мэгги новую, странную грусть – словно она стирала последнее свидетельство прошлого дочери. Однажды Дейзи, разглядывая семейный альбом, ткнула пальчиком в детскую фотографию Джека.

– Братик? – спросила она.

– Да, это Джек, – кивнула Мэгги.

– А я? – Дейзи перелистнула страницу, показывая на пустое место между фото Джека и Мэгги. – Где я?

Простой вопрос повис в воздухе, полный недетской глубины. Мэгги обняла ее.

– Ты была тут, в моем сердце. А теперь ты здесь, с нами.

Но вопрос Дейзи стал катализатором. Ночью Мэгги не спала. Она смотрела на звезды за окном и думала о том, что усыновление – это не только про спасение ребенка. Это и про уважение к его истории, к той пустоте, что была до тебя. Она начала вести второй дневник – от имени Дейзи. Записывала все, что знала о приюте, о том дне, когда они встретились, о своих догадках и сожалениях. Это был ее способ дать дочери прошлое, пусть и составленное из обрывков.

Джек тем временем неожиданно нашел свое место в этой новой реальности. Его увлечение гаджетами трансформировалось из побега в инструмент. Он начал снимать на свой телефон короткие, ни на что не похожие видео. Не постановочные, а скорее наблюдения. Мэгги, читающую Дейзи сказку на ночь. Дейзи, пытающуюся научить плюшевого мишку есть палочками. Себя, объясняющего сестре правила бейсбола. Его камера была не суjudgeем, а участником, любящим и немного застенчивым.

– Смотри, – как-то вечером он показал ей смонтированный минутный ролик. Просто Дейзи смеется, глядя на мыльные пузыри. Кадр был немного смазанным, звук перегруженным, но в нем была такая искренняя радость, от которой у Мэгги перехватило дыхание.

– Это… прекрасно, – выдохнула она.

– Это правда, – поправил он. – Ты говорила про документальный проект. А что, если снимать не только про боль и прошлое? А про вот это? Про настоящее?

В его глазах горел огонь, которого она не видела давно. Огонь созидания, а не потребления. Она поняла, что ее сын, всегда считавшийся типичным представителем поколения селфи, на самом деле был потенциальным соратником. Художником, ищущим красоту в реальном.

Именно в этот момент хрупкого равновесия в дверь снова постучалась Сьюзан. На этот раз не одна. С ней был молодой человек с камерой за плечом и диктофоном в руке.

– Мэгги, дорогая! – Сьюзан сияла, ее улыбка была шире и искуснее обычного. – Это Бен, корреспондент из «Вэрайети». Мы готовим большой материал о женщинах-первопроходцах в Голливуде. Я подумала, наша история идеально подойдет. Мать и дочь, две сильные женщины, изменившие индустрию каждая по-своему.

Это был гениальный и подлый ход. Сьюзан не просто прорывалась в ее жизнь – она пыталась присвоить ее бунт, вписать его в свой собственный, удобный нарратив успеха. Сделать из их трагедии и противостояния трогательную сагу о преемственности поколений.

Мэгги стояла в дверях, чувствуя, как Джек напрягся за ее спиной. Дейзи, испуганная незнакомцами, спряталась в складках ее юбки.

– У нас нет общей истории, Сьюзан, – холодно сказала Мэгги. – Есть твоя. И есть моя.

– Но какая разница, дорогая? – не сдавалась Сьюзан, бросая взгляд на оператора, как бы приглашая его запечатлеть этот «драматичный» момент воссоединения. – В конечном счете, все это – часть шоу-бизнеса. Правда, боль, любовь – все это товар. Просто нужно уметь его правильно упаковать.

И тут Мэгги ее увидела. По-настоящему. Не как грозную мать или хищную карьеристку, а как трагическую фигуру. Женщину, которая так долго жила в мире бутафории, что разучилась отличать его от реальности. Ее собственная жизнь стала для нее сценарием, который она бесконечно переписывала.

– Заходи, – неожиданно для себя сказала Мэгги.

Она шагнула назад, пропуская их в дом. Взгляд Сьюзан торжествующе скользнул по лицу дочери. Она считала, что победила.

– Бен, можешь начать снимать, – скомандовала Сьюзан, устраиваясь в кресле, как королева на троне.

– Нет, – мягко, но твердо остановила ее Мэгги. Она повернулась к оператору. – Выключите камеру, пожалуйста.

Тот растерянно посмотрел на Сьюзан.

– Мэгги, что ты делаешь? – улыбка на лице Сьюзан застыла.

– Я предлагаю вам другую историю, – сказала Мэгги, глядя прямо на оператора. – Не интервью. А документальное наблюдение. Прямо сейчас. Без сценария. Вы можете снимать. Но только если запечатлеете все. Абсолютно все.

Она подошла к Джеку и тихо что-то сказала ему на ухо. Он кивнул и убежал наверх.

В гостиной воцарилась неловкая тишина. Сьюзан пыталась сохранять композуру, но ее уверенность таяла с каждой секундой. Она была готова к бою, к словесной дуэли, но не к этой гробовой тишине, в которой слышалось только тиканье часов и прерывистое дыхание Дейзи.

Вернулся Джек. В руках он держал свою камеру. Непрофессиональную, любительскую. Он молча включил ее и навел на Сьюзан.

– Что это значит? – фальцетом спросила та, нервно поправляя воротник блузки.

– Это значит, что сегодня режиссеров будет двое, – сказала Мэгги. – Вы снимаете свою версию. Мы – свою. А зритель… если этот материал когда-нибудь увидит свет, пусть сам решит, где правда.

Она села на пол рядом с Дейзи, обняла ее и уткнулась лицом в ее волосы. Это не было игрой. Это был жест крайней усталости и откровения.

– Я не хочу быть частью твоего шоу, мама, – тихо произнесла Мэгги, и ее голос, наконец, сорвался, выдав ту самую боль, которую она годами прятала за улыбкой. – Я устала. Я чуть не потеряла дочь. Я почти потеряла сына. Я готова потерять все деньги, всю славу, лишь бы они были живы и счастливы. И знаешь, что самое ужасное? Глядя на тебя, я понимаю, что ты, наверное, тоже когда-то так чувствовала. Что ты тоже устала. И вместо того, чтобы попросить о помощи, ты просто… ушла. И теперь, спустя тридцать лет, ты пытаешься вернуться не ко мне, не к ним, – она кивнула на Джека и Дейзи, – а в тот момент, где ты сделала неправильный выбор. Но его уже не исправить.

Сьюзан сидела, окаменев. Ее идеальный макияж не мог скрыть дрожи в уголках губ. Камера Бена была включена, но он опустил ее, понимая, что стал свидетелем чего-то слишком личного, слишком настоящего для глянцевого журнала.

– Ты… ты не понимаешь, – прошептала Сьюзан, и в ее голосе впервые не было ни капли актерства. Только сокрушительная, немыслимая усталость. – Я была в ловушке. Твой отец… этот дом… эти вечные счета… Я задыхалась. Я видела, как мой талант, мои мечты умирают в четырех стенах. И да, я сбежала. Потому что иначе я бы сгнила заживо. И да, я сделала карьеру. Я стала сильной. А что такое сила, Мэгги? Это умение делать выбор. Даже самый ужасный. И не оглядываться.

– Оглядываться – это не слабость, – сказала Мэгги. – Это мужество. Посмотреть в лицо тому, что ты сломал, и попытаться собрать осколки.

Дейзи, до этого молча сидевшая у ног Мэгги, вдруг поднялась, подошла к Сьюзан и протянула ей свою игрушку – потрепанного плюшевого зайца. Простой, детский жест сострадания, который разрушил все защитные барьеры.

Сьюзан смотрела на игрушку, словно видела ее впервые. Ее рука дрогнула, но она не взяла зайца. Вместо этого она поднялась, поправила пиджак, и ее маска снова скользнула на лицо, но теперь в ней были трещины.

– Мне пора, – сказала она глухо. – У меня встреча.

Она вышла, не оглядываясь. Бен, смущенно пробормотав извинения, последовал за ней.

Джек выключил камеру.

– Боже, – выдохнул он. – Это было… интенсивно.

Мэгги сидела на полу, чувствуя себя совершенно опустошенной, но в то же время – странно очищенной. Она сказала все, что копилось годами. Не для публики, не для камеры, а для себя. И для матери.

– Ты записал? – тихо спросила она.

Джек кивнул.

– Сомневаюсь, что это войдет в ее материал для «Вэрайети».

– А в наш? – посмотрела на него Мэгги. – В наш документальный проект? В «Немую сцену»?

Джек задумался, глядя на экран своего телефона.

– Я не знаю. Это… слишком личное. Но, наверное, в этом и есть вся правда. Она неудобная. Она не упаковывается в красивый конверт.

Вечером, укладывая Дейзи, Мэгги получила смс от неизвестного номера. Всего две строчки:

«Ты была храбрее меня. Всегда. Прости».

Она не стала отвечать. Просто сохранила номер. Впервые за много лет она почувствовала не злость и не боль, а жалость. И в этой жалости было начало какого-то нового, хрупкого понимания.

На следующее утро раздался звонок от Айверсона. Его голос был лишен прежней снисходительности. В нем звучало холодное, деловое уважение.

– Мэгги. Совет директоров рассмотрел ваше предложение. Мы не готовы финансировать ваш документальный проект. Это слишком большой риск.

Сердце Мэгги упало.

– Но, – продолжил Айверсон, – мы готовы рассмотреть вас в качестве продюсера «Венецианского эскиза». На наших условиях. И мы приостанавливаем судебные иски на три месяца. У вас есть это время, чтобы доказать свою состоятельность по другую сторону камеры.

Это была не победа. Это была передышка. Платформа, пусть и шаткая. Возможность остаться в игре, не предавая себя до конца.

– Я согласна, – сказала Мэгги.

– И, Мэгги… – Айверсон сделал паузу. – Твое выступление в моем кабинете. Это был хороший спектакль. Почти убедительный.

– Это был не спектакль, Майкл, – ответила она и положила трубку.

Она подошла к окну. На улице шел редкий для Калифорнии грибной дождь. Он смывал пыль с листьев, обнажая их настоящий, сочный цвет. Она думала о матери. О ее смс. О «почти» в голосе Айверсона.

И тогда она поняла, что ее настоящая битва только начинается. Битва не со студией, не с матерью, не с прошлым. Битва за право оставаться собой в мире, который платит за иллюзии. И ее оружием будет не идеальная улыбка, а та самая, неудобная, нескладная, разбитая и воскресающая вновь правда. Правда, которая начиналась здесь, в этой комнате, где спали ее дети, и расходилась кругами, как капли дождя по стеклу.

Глава восьмая

Три месяца. Девяносто дней, которые отделяли ее от финансовой пропасти или творческого провала. Этот срок висел над Мэгги дамокловым мечом. Каждое утро она просыпалась с чувством, что песок в часах убывает, а она все еще не нашла свою формулу – как остаться верной себе в мире, где правду нужно продавать под видом вымысла.

Ее новый офис на студии был стерильным и безликим, как номер в дорогом отеле. Никаких личных вещей, только сценарии, раскадровки и питч-документы. Здесь она была не Мэгги Хайра, а миссис Куэйд, продюсер. Первая же встреча с командой «Венецианского эскиза» стала для нее холодным душем.

Молодой режиссер, Том Флеминг, лет тридцати, с горящими фанатичным блеском глазами, смотрел на нее как на динозавра, которого вытащили из запасников для привлечения инвестиций.

– Я обожаю ваши ранние работы, миссис Куэйд, – говорил он, но его взгляд скользил по ней с снисхождением. – Но сейчас времена изменились. Зритель стал сложнее.

– Зритель всегда был сложнее, – парировала Мэгги, просматривая его видение сценария. – Просто раньше ему реже давали возможность это показать.

Она указала на несколько ключевых сцен, где героиня, одинокая мать, усыновившая ребенка, должна была, по замыслу Тома, рыдать в подушку от отчаяния, а затем встретить красивого незнакомца и найти спасение в его объятиях.

– Это неправда, – сказала она просто.

– Это кино! – всплеснул руками Том. – Люди приходят за эмоциями!

– За катарсисом, – поправила его Мэгги. – А катарсис рождается из узнавания. Узнаете ли вы себя в этой женщине? Я – нет. Отчаяние не проходит от появления красивого мужчины. Оно проходит, когда ты находишь силы встать и приготовить завтрак своему ребенку, даже если у тебя нет на это сил. Когда ты ночью слушаешь ее дыхание и понимаешь, что это единственный звук, который имеет значение.

В комнате повисла тишина. Сценарист, ассистенты – все смотрели на нее с немым удивлением. Они ждали от нее деловых правок, обсуждения бюджетов и кассовых сборов, а она говорила о дыхании ребенка.

– Хорошо, – Том скептически хмыкнул. – А что вы предложите вместо финальной сцены поцелуя на гондоле?

– Одиночество, – сказала Мэгги. – Но одиночество, наполненное смыслом. Она сидит одна на балконе, смотрит на каналы, а ее дочь спит в соседней комнате. И она улыбается. Не потому что счастлива. А потому что она спокойна. Потому что она выбрала себя. И это – победа.

Выйдя с встречи, она чувствовала себя опустошенной. Они не понимали. Они видели в ее истории лишь декорацию для старой сказки. А она пыталась рассказать им новую, и от этого ей было еще более одиноко.

Вернувшись домой, она застала необычную тишину. Джек сидел на диване с ноутбуком, на его лице была сосредоточенная гримаса.

– Мам, садись, – сказал он не отрывая взгляда от экрана. – Тебе нужно это увидеть.

Он развернул ноутбук. На экране было смонтированное видео. Кадры, снятые им за последние недели: Дейзи, учащаяся завязывать шнурки, ее морщинки концентрации на лбу; Мэгги, засыпающая над книгой с темными кругами под глазами; их совместный завтрак, когда Дейзи размазала варенье по всему столу, и они обе смеялись; кадры из зоопарка, где были видны не только их улыбки, но и усталость Мэгги, раздражение Джека от папарацци. А потом – отрывок той самой тяжелой встречи с Сьюзан. Джек вырезал самое главное: ее тихий, надломленный голос, слова о том, что она готова потерять все ради детей; и жест Дейзи с игрушкой.

Это не было гладким, отполированным кино. Это была жизнь со всеми ее шероховатостями, неидеальностями, болью и проблесками света. И это было невероятно мощно.

– Я назвал это «Немая сцена. Пробы», – сказал Джек. – Потому что это и есть пробы. На настоящую жизнь.

Мэгги не могла говорить. Она смотрела на сына и видела в нем не подростка, а человека с огромной внутренней чуткостью.

– Как ты… Почему ты это снял?

– Потому что кто-то должен был, – пожал он плечами. – Ты всегда говорила о правде. Вот она.

В ту ночь Мэгги не спала. Она пересматривала видео снова и снова. И вдруг ее осенило. Она боролась не с той системой. Она пыталась вписать свою правду в их старые рамки. А что, если создать новые?

На следующее утро она пришла в офис Айверсона без предупреждения.

– Майкл, я хочу сделать пилотную серию, – заявила она, кладя перед ним флешку с видео Джека. – Не для кинотеатров. Для стриминговой платформы. Десять минут. Без гарантий. Просто посмотрите.

Айверсон скептически поднял бровь, но вставил флешку в компьютер. Он смотрел молча, его лицо было непроницаемым. Когда видео закончилось, он откинулся на спинку кресла.

– Это депрессивно, Мэгги. И сыро.

– Это честно, – не сдавалась она. – И я готова снять еще. Не только про себя. Про других женщин в индустрии. Про матерей. Про тех, кто пытается совмещать карьеру и семью и чувствует себя виноватыми и там, и там. Это не «Немая сцена». Это «За кадром». Голоса, которые вы никогда не слышите.

Айверсон долго смотрел на нее, оценивая.

– Стриминги… – произнес он задумчиво. – Они действительно ищут новый контент. Более рискованный. Ладно. Я покажу это людям из «Нетфликс». Без обещаний.

Это была крошечная брешь в стене. Но для Мэгги она значила все.

Тем временем, ее странное сотрудничество с Сьюзан продолжалось. Они работали над кастингом для «Венецианского эскиза». Просмотры были мучительными. Одна за другой молодые, прекрасные актрисы читали сцены, изображая «уязвимость» и «силу» с таким расчетливым профессионализмом, что Мэгги становилось дурно. Они были ее отражением двадцатилетней давности – идеальными, пустыми куклами.

И тогда в аудиторию вошла она. Не красавица по голливудским меркам – лицо с характером, глаза, в которых читалась своя история. Ее звали Изабель Мартинес. Когда она начала читать сцену, где героиня признается себе в своем одиночестве, Мэгги почувствовала мурашки по коже. В ее голосе не было надрыва, лишь тихая, бездонная усталость и капля надежды. Она не играла. Она проживала.

– Кто это? – спросила Мэгги после ее ухода.

– Выпускница Йейля, несколько ролей в независимом кино, – пробормотал кастинг-директор, просматривая бумаги. – Не самый коммерческий тип.

– Она идеальна, – сказала Мэгги.

– Мэгги, подумай, – вмешалась Сьюзан. – У нее нет имени. Она не продаст билеты.

– А у меня есть имя, – возразила Мэгги. – И я буду продюсером. Мы продадим его вместе.

Сьюзан хотела что-то сказать, но замолчала. В ее глазах мелькнуло что-то похожее на уважение.

Вечером того же дня Мэгги зашла в комнату к Дейзи. Девочка уже спала, прижав к груди того самого потрепанного зайца. На тумбочке лежал рисунок – три фигурки, две большие и одна маленькая, и четвертая, нарисованная отдельно, поменьше. Джек, Мэгги, Дейзи и заяц. Ее семья.

Она вспомнила вопрос Дейзи: «Где я?» в семейном альбоме. И поняла, что ее дочь, сама того не зная, дала ей ответ. Она была не в прошлом, которого не было. Она была здесь, в этом рисунке, в этой комнате, в этом сердце.

Она спустилась вниз, где Джек что-то правил на своем ноутбуке.

– Спасибо тебе, – сказала она ему. – За твое видео. Ты… настоящий художник.