Настоящая Мэгги

Александр Антонов

Настоящая Мэгги

Часть первая

Пролог

Счастье, как и тот самый, вошедший в историю оргазм в кафе «Кэтц», иногда приходится подделывать. Усердно, с приложением всех актерских сил, до тех пор, пока не перестанешь понимать, где заканчивается игра и начинается настоящая жизнь. А потом наступает момент, когда понимаешь, что настоящее чувство рождается не по режиссерскому хлопку, а в гробовой тишине, среди невидимых миру обломков тщательно выстроенной жизни.

Мэгги Хайра знала это лучше, чем кто-либо.

Ей было пятнадцать, когда мать, Сьюзан, женщина с неосуществленными мечтами о сцене, работавшая агентом по подбору актеров, собрала свой грим и свои амбиции и ушла, хлопнув дверью. Хлопок был не режиссерский, а самый что ни на есть жизненный, болезненный и окончательный. Она оставила четверых детей на отца, школьного учителя математики с вечным запахом мела от пальцев и подработкой тренера. Он учил других побеждать, а сам оказался в проигрыше. Этот урок Мэгги усвоила раньше, чем теорему Пифагора: мир ненадежен. Любовь – дело договорное и может быть расторгнуто в одностороннем порядке.

Университет штата Коннектикут, отделение журналистики, должно было стать побегом. Писать о других, а не проживать чужой сценарий. Но за образование нужно было платить. И тут на помощь призраком явилась мать – вернее, ее старые связи. Карточка Актерской Гильдии США, словно золотой ключик, открыла дверь в мир, который когда-то украл у нее семью. Небольшие роли в сериалах, улыбки в рекламных роликах. Она входила в образы, как в примерочные кабинки, – примерила, улыбнулась, сняла.

Потом был большой экран. «Богатые и Знаменитые» – название звучало как насмешка над их домом в Фейрфилде после ухода матери. Эпизоды, камео. Ее заметили только в «Лучшем Стрелоке». Но настоящая слава, шквальная, ослепительная, накрыла ее одно утро 1989 года. Она легла спать начинающей актрисой Мэг Райан, а проснулась Америкой Мэгги Хайра. Та самая, по которой сходила с ума вся страна. «Когда Гарри встретил Салли» – милая комедийная мелодрама, ставшая главным романтическим хитом десятилетия. Ее улыбка, ее наигранный в кафе экстаз стали национальным достоянием.

Они влюбились в нее. В этот образ. В белокурую романтичную симпатягу, идеальную жену и возлюбленную, чья открытость и доброта казались такими же доступными, как воздух. Ей аплодировали, ее называли «Женщиной года», ее лицо украшало списки самых красивых. Она основала свою компанию, чтобы штамповать счастье на конвейере – правильное, голливудское, с хэппи-эндом.

А потом пришла тишина. Та самая, что рождает настоящее. Она наступила после того, как стихли свадебные фанфары ее собственного десятилетнего брака с Дэнисом Куэйдом. Брак рассыпался, как песочный замок, оставив после себя лишь чувство недоумения и тихого стыда за то, что не смогла соответствовать созданному для всех образу.

Теперь она стояла в своем шикарном доме на Средиземноморье, купленном вдали от любопытных глаз. Волны бились о скалы внизу, и этот ритм был единственным звуком, который она могла вынести. Вся Америка по-прежнему хотела от нее улыбки. И она улыбалась. На премьерах, на обложках. Но за этой улыбкой, отточенной до автоматизма, уже не было ничего. Лишь пустота, белая и шумящая, как экран кинотеатра после окончания сеанса.

И тогда она совершила самый осознанный поступок в своей жизни. Не для камер, не для имиджа, не для того, чтобы что-то кому-то доказать. Она полетела в Китай. Далеко-далеко, туда, где никто не знал ее как Мэг Райан. И вернулась оттуда с маленькой девочкой, Дейзи Тру. Крошечной ладошкой, вложенной в ее руку.

И теперь, глядя на спящую дочь, она впервые за долгие годы не подделывала чувство. Вся накопившаяся, нерастраченная, настоящая любовь, которую она когда-то ждала от матери, которую пыталась построить с мужем, которую дарила миллионам незнакомцев на экране, хлынула на это хрупкое существо. Она обретала себя не в новых ролях и не в новых романах, а в тишине этого дома, в тяжести детской головки на своем плече, среди обломков старой жизни, из которых она, наконец, начала строить новую. Настоящую.

Глава первая

Ветер с моря был единственным, кто не требовал от нее улыбки. Он гулял по просторным, выбеленным солнцем комнатам, перебирал страницы недописанного сценария на тяжелом деревянном столе, касался щеки прохладой, пахнущей солью и полынью. Здесь, на краю света, в этом шикарном, купленном на пике отчаяния убежище, Мэгги могла, наконец, не быть Мэг Райан.

Ее агент, Алан, звонил каждый день. Его голос, привыкший командовать многомиллионными бюджетами, в трубке казался назойливым писком суетливого цикады.

– Мэг, дорогая, они сходят с ума! «Роман в Венеции» – это же готовый хит. Режиссер молится на тебя. Ты – королева жанра, чёрт возьми! Ты создала этот жанр!

Она смотрела в панорамное окно на бирюзовую полосу моря, представляя, как говорит ему: «Я не королева, Алан. Я узница в собственной короне». Но вместо этого отвечала мягко и бескомпромиссно, как научилась за последний год:

– Я в паузе, Алан. Скажи им, что я в поисках себя.

– Да кто они все, эти «себя»?! – почти кричал он. – Зрители хотят тебя! Ту самую!

«Ту самую». Фраза висела в воздухе, как проклятие. Та самая, что с наигранным экстазом в кафе доказала Гарри, что женщины мастерски притворяются. Та самая, что ждала любовь на вершине Эмпайр-Стейт-Билдинг. Та самая, что писала нежные письма незнакомцу и верила в ангелов. Они влюбились в призрак, в миф, в красивую обложку. А что было внутри книги? Пустые страницы.

Иногда, бродя по холодному кафельному полу, она ловила себя на том, что улыбается собственному отражению в затемненном стекле окна. Улыбка-призрак, отработанная до мышечной памяти. Уголки глот поднимались ровно настолько, чтобы выразить милую, располагающую заинтересованность. Глаза при этом оставались пустыми. Она щелкала выключателем где-то внутри, и улыбка гасла, как погасла когда-то любовь в ее браке.

С Дэннисом все было по-настоящему. По крайней мере, так ей казалось. Не «режиссерский хлопок», а долгие, трудные съемки «Внутреннего пространства», где искра между ними вспыхнула сама собой, без дублей. Он был таким ярким, таким… голливудским. Их свадьба была сказкой, которую с жадностью снимали папарацци. Идеальная пара. Золотые мальчик и девочка. Рождение Джека – кульминация этого блокбастера под названием «Счастье Мег Райан».

Но за кадром оставалось другое. Тихие ужины, когда они уже не знали, о чем говорить. Его новые, все более амбициозные роли. Ее вечная запертость в клетке «милой болванки». Они стали двумя параллельными звездами, движущимися по одной орбите, но больше не излучающими тепло друг для друга. Когда он ушел, это не было громким скандалом. Это было тихое, стыдливое угасание. Как будто финальные титры поползли по экрану, а зрители уже разошлись.

И вот она осталась одна. С шикарным домом, с счетом в банке, с лицом, которое узнавали в каждом уголке планеты, и с оглушительной тишиной внутри.

Однажды утром, разгребая почту – счета, рекламные буклеты, журнал People с ее же улыбающимся лицом на обложке двухлетней давности – она наткнулась на конверт без обратного адреса. Внутри была единственная вырезка из старой газеты. Статья о ее матери, Сьюзан. Короткий абзац о том, как бывшая «мать четверых детей» добилась успеха в Голливуде, став одним из самых влиятельных кастинг-директоров. Кто-то прислал это ей? Бывшая подруга? Завистливый коллега? Или это был знак?

Мэгги вышла на террасу. Солнце слепило глаза. Она вспомнила тот день, когда мать ушла. Не ее уход – а тот вечер, когда отец, пахнущий мелом и потом после тренировки, молча готовил ужин на четверых. Он не плакал. Он просто двигался по кухне, как раненый медведь, а они, дети, сидели за столом и боялись пошевелиться, понимая, что мир только что рухнул, и взрослые не знают, как его собрать.

Она повторила путь матери. Не в мелочах, а в главном: она тоже выбрала карьеру, съемки, славу. Она тоже оставила своего Джека, пусть и не физически, а эмоционально, погрузившись в работу, в образ, в бесконечное бегство от себя. Цикл повторялся.

Ветер сорвал вырезку из ее пальцев и унес к обрыву. Мэгги не стала ее ловить. Она стояла и смотрела, как клочок бумаги, несущий в себе призрак прошлого, кружится в воздухе и исчезает в синеве.

И тогда, в той самой «гробовой тишине», среди «обломков тщательно выстроенной жизни», родилось решение. Тихое, ясное и неотвратимое, как восход над Средиземным морем.

Она не поехала бы в Венецию. Не надела бы еще раз корону королевы ромкома. Она не стала бы искать себя в новом романе, новом сценарии, новой роли.

Она подняла телефон и набрала номер не Алана, а своего юриста.

– Майкл, – сказала она, и ее голос прозвучал странно уверенно. – Мне нужна вся информация об усыновлении. Из Китая.

Она положила трубку. Сердце билось часто-часто, но не от страха. А от предвкушения. Впервые за долгие годы она не собиралась ничего подделывать. Она собиралась совершить самый настоящий, не прописанный в сценарии поступок своей жизни.

Глава вторая

Самолет ревел, выжимая из себя последние силы где-то над безликими просторами Сибири. Мэгги прижала лоб к холодному стеклу иллюминатора. Внизу плыла бесконечная стежка облаков, похожая на гигантский рулон ватина, которым декораторы Голливуда закрывают все неидеальное. Здесь, на высоте десяти тысяч метров, между небом и землей, она чувствовала себя подвешенной не только в пространстве, но и во времени. Она больше не была Мэг Райан, покинувшей Лос-Анджелес. И еще не стала той, кем ей предстояло стать.

Документы лежали в сумке у ее ног – толстая папка, от которой пахло официальной бумагой и чужими руками. Заполненные анкеты, медицинские справки, разрешения, справки о доходах, письма от психологов, заверяющих, что Маргарет Мэри Эмили Энни Хайра психически устойчива и готова к материнству. Целая жизнь, уместившаяся в картонной обложке. Ирония заключалась в том, что для получения права на настоящую жизнь ей пришлось предъявить гору бумаг, доказывающих состоятельность ее жизни фальшивой.

Она закрыла глаза, и перед ней всплыло лицо Джека, ее сына, когда она объясняла ему, что уезжает ненадолго, что привезет ему сестренку. Его детский, еще не замутненный условностями взгляд был полон непонимания. «Почему из Китая? Почему не отсюда?» – спрашивал он. Что она могла ответить? Что ей нужно было место, где ее имя ничего не значит? Где от нее не ждут улыбки, знакомой всей Америке? Где сам акт любви будет лишен зрелищности, оставлен один на один с самой собой и с тихим чудом доверия маленького человека?

Алан, ее агент, был в ярости. «Ты сбегаешь! – кричал он в трубку за день до вылета. – Ты прячешься за какой-то благотворительностью! Мэг, детские дома есть и в Калифорнии!» Он не понимал, что речь шла не о благотворительности. Речь шла о спасении. Она тонула, и эта девочка была не спасательным кругом, брошенным ей извне, а единственной соломинкой, которую она, захлебываясь, нашла на дне собственной души.

Приземление в Гуанчжоу оглушило ее. Не звуком, а всем сразу – запахом, цветом, плотностью воздуха. Он был густым, влажным, пахнущим имбирем, жареным арахисом, выхлопными газами и чем-то незнакомым, пряным. Толпа в аэропорту была живым, пульсирующим организмом. Никто не смотрел на нее с узнаванием. Взгляды скользили по ее светлым волосам, загорелому лицу, но в них не было ни восторга, ни ожидания. Было лишь мимолетное любопытство к иностранке. Это было блаженством. Она была невидимкой.

На следующий день, в сопровождении переводчика и представителя агентства, она поехала в приют. Дорога была долгой, город постепенно сменялся пригородами, затем полями и какими-то серыми, унылыми постройками. Само здание оказалось чистым, но безрадостным. Белые стены, выцветшие от солнца, скрипучие чисто вымытые полы. Тишина была странной – не беззвучной, а приглушенной, как будто само здание научилось поглощать детский смех.

И вот ее подвели к ней.

Девочка сидела на полу в просторной комнате, усыпанной игрушками, и молча перебирала кубик. Ей было около полутора лет. Крошечная, с серьезными темными глазами и короткими черными волосами, торчащими в разные стороны. На ней было простое платьице голубого цвета. Переводчик что-то сказал воспитательнице, та ласково окликнула девочку по-китайски.

Девочка подняла глаза. Большие, почти черные, они уставились на Мэгги без страха, но и без интереса. Просто констатация факта: вот стоит незнакомая женщина. В них была глубокая, недетская мудрость отверженности. Мэгги почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Весь ее актерский опыт, все умение работать с камерой, вызывать в себе нужные эмоции по щелчку пальцев – все это оказалось бесполезным хламом. Она стояла на краю пропасти настоящего, и у нее не было страховки.

Она медленно, боясь спугнуть, опустилась на колени, чтобы оказаться с девочкой на одном уровне.

– Привет, – прошептала она, и голос ее дрогнул. – Я Мэгги.

Она не знала, что делать дальше. Улыбнуться? Но ее улыбка была оружием массового поражения, товаром, валютой. Она боялась, что эта улыбка испугает ребенка, что будет выглядеть фальшиво, как всегда. Вместо этого она просто смотрела, пытаясь душой, всем своим существом передать одно простое сообщение: «Я не причиню тебе зла. Я пришла за тобой».

Девочка наблюдала за ней еще мгновение, затем ее взгляд упал на браслет на запястье Мэгги – простую серебряную цепочку с маленьким кулоном в виде птицы. Она протянула руку и осторожно, одним пальчиком, дотронулась до него.

И в этот мир, в эту тишину, в это прикосновение, хлынуло то самое чувство. Тот самый «настоящий оргазм», которого она ждала всю жизнь. Не взрывной, не театральный, а тихий, всезаполняющий, теплый поток. Он шел не из головы, не от режиссера, а из самого нутра, из той самой пустоты, что копилась годами. Он смывал все – и боль от ухода матери, и стыд развода, и усталость от вечной улыбки. Он был ответом на все «почему».

Она не сдержала слез. Они текли по ее щекам беззвучно, соленые и настоящие. Она не пыталась их остановить, не думала о том, как выглядит. Она просто смотрела на эту маленькую ручку, доверчиво лежащую на ее браслете.

– Дейзи, – прошептала она имя, которое выбрала для нее. Дейзи Тру. Маргаритка Правда. Цветок, простой и жизнеутверждающий. И правда, которую она отныне клялась искать и хранить.

Она осторожно, как драгоценность, взяла девочку на руки. Дейзи на мгновение замерла, затем прижалась к ее груди, устроив головку под самым подбородком. Она была легкой, как пушинка, и в то же время невероятно тяжелой – весом всей новой жизни, что начиналась в эту секунду.

Обратный путь был уже другим. Дейзи, уставшая от переживаний, заснула у нее на руках, и Мэгги не отпускала ее всю долгую дорогу до отеля. Она смотрела, как вздрагивают маленькие ресницы во сне, как сжаты крошечные кулачки, и чувствовала животный, первобытный инстинкт защищать это хрупкое существо. Никакие съемочные площадки, никакие овации не давали и тени того ощущения значимости, что она испытывала сейчас.

В номере отеля, кормя Дейзи с ложечки безвкусной овсяной кашей, она поймала себя на том, что улыбается. Настоящей, неуклюжей, неотрежиссированной улыбкой, от которой щеки затекали, а в уголках глаз собирались морщинки. Она не включала и не выключала ее. Она просто была.

Ночью Дейзи проснулась от страха в незнакомом месте и расплакалась. Мэгги взяла ее на руки, начала качать, напевать что-то бессвязное. Она не знала колыбельных. В ее детстве их пела няня, а потом не пел никто. Она напевала обрывки джазовых стандартов, которые любил ее отец, и свои собственные, бессмысленные успокаивающие звуки. И постепенно плач стих. Дейзи снова заснула, ее дыхание стало ровным и глубоким.

Мэгги сидела с ней в кресле до самого утра, прислушиваясь к этому дыханию. За окном занимался новый день. Впервые за много лет она не боялась рассвета. Не боялась тишины. Потому что тишина теперь была наполнена смыслом. Она была наполнена дыханием ее дочери. Среди обломков старой жизни, здесь, в далекой гостиничной комнате, она нашла самый прочный фундамент для жизни новой. И его имя было Дейзи.

Глава третья

Возвращение в Лос-Анджелес стало для Мэгги сродни прыжку в ледяную воду после долгого пребывания в парной. Теплая, напоенная морем игрушечность Средиземноморья сменилась агрессивным, слепящим неоном и сухим, пропахшим бензином и тревогой воздухом Калифорнии. Но главным шоком был не город, а его внимание.

Они с Дейзи вышли в зал прилета, и стена звука и света обрушилась на них еще до того, как они прошли таможенный контроль. Вспышки фотокамер зажигались, как безумные звезды, голоса репортеров сливались в единый оглушительный гул. «Мэг! Сюда! Посмотрите сюда!», «Мэг, покажите дочку!», «Как вы назвали девочку, Мэг?», «Это правда, что вы спасаетесь от одиночества?».

Дейзи, испуганная этим внезапным адом, с криком вжалась в ее шею, маленькие пальчики впились в кожу так, что стало больно. Мэгги инстинктивно прикрыла голову девочки ладонью, как щитом, и, не поднимая глаз, попыталась пробиться к выходу, где их должен был ждать автомобиль. Каждый всполох камеры был для нее ударом бича. Она чувствовала себя диким животным, загнанным в угол, матерью-медведицей, защищающей своего детеныша.

И сквозь этот хаос она уловила взгляд. Всего один. Мужчины в толпе, с микрофоном в руке. Его глаза не выражали ни любопытства, ни восторга. В них была холодная, почти клиническая оценка. Он смотрел на нее не как на человека, а как на товар, на публичный актив, который вдруг повел себя неподобающим образом. В этом взгляде было столько голливудской сущности, что Мэгги на мгновение перехватило дыхание. Она не просто вернулась с ребенком. Она вернулась на сцену, на которую больше не хотела выходить, и теперь за кулисами ее жизни сидели миллионы зрителей.

Машина, к счастью, ждала в нескольких шагах. Шофер, невозмутимый профессионал, отгородил ее от толпы, и через секунду они уже мчались по скоростному шоссе, оставляя за собой кричащий кошмар аэропорта. В салоне воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь прерывистыми всхлипываниями Дейзи.

– Все хорошо, милая, все закончилось, – шептала Мэгги, гладя ее по спинке, но сама она тряслась мелкой дрожью. Это была та самая «тишина после», но на этот раз она была не целительной, а зловещей. Она была наполнена эхом только что пережитого насилия.

Дом в Беверли-Хиллз встретил их роскошным, выхолощенным безмолвием. Все здесь было идеально: от отполированных до зеркального блеска паркетных полов до безупречно белых диванов, на которых, казалось, боялись оставить вмятину. Это был не дом, а декорация к фильму под названием «Идеальная жизнь Мег Райан». И теперь Мэгги смотрела на него глазами Дейзи – глазами, видевшими простоту приюта в Китае, – и ей становилось стыдно за эту показную, бездушную роскошь.

Джек, ее сын, ждал их в гостиной с няней. Ему было уже тринадцать, он стоял, засунув руки в карманы джинсов, и смотрел на нее с тем сложным выражением, в котором смешались радость, обида и подростковая отстраненность.

– Привет, мам, – бросил он, и его взгляд скользнул по прижавшейся к ней Дейзи.

– Джек, мой хороший, – Мэгги потянулась обнять его, но он лишь позволил себя обнять, оставаясь напряженным. – Это твоя сестра. Дейзи.

Дейзи, услышав свое имя, робко выглянула из-за ее плеча. Большие глаза с любопытством уставились на Джека.

– Привет, – сказал Джек без особого энтузиазма.

– Она еще не говорит по-английски, – пояснила Мэгги, чувствуя, как нарастает неловкость.

– А что, она будет? – спросил Джек с вызовом в голосе.

– Конечно, будет. Мы все будем ей помогать.

Няня, миссис Эпплтон, женщина с лицом бухгалтера и руками акушера, скептически осмотрела Дейзи.

– Нужно будет составить график питания и сна, миссис Куэйд. И осмотреть у педиатра. У них там, в этих приютах, бывают всякие… нюансы.

Мэгги почувствовала, как закипает. «Нюансы». Это слово, такое стерильное и безличное, описывало живого, дышащего ребенка. Ее ребенка.

– Спасибо, миссис Эпплтон, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Но мы пока обойдемся без графиков. Дейзи нужно привыкнуть. И ко мне в том числе.

Первый вечер на новом месте стал для Дейзи испытанием. Все было чужим: огромная кровать вместо скромной кроватки, непривычная еда, странные звуки за окном. Она плакала тихо и безутешно, не реагируя ни на уговоры, ни на игрушки. Мэгги снова, как и в отеле в Китае, просидела с ней всю ночь, качая на руках и напевая свои бессвязные песни. Но на этот раз магия не срабатывала. Стены идеального дома были слишком толсты, а призраки прошлого – слишком реальны.

Утром, когда Дейзи наконец уснула, Мэгги, обессиленная, вышла на кухню. На столе уже лежала свежая пресса. И она была повсюму. Ее фото с Дейзи на руках выходило на первых полосах таблоидов. Заголовки кричали: «МЭГ РЯАН СПАСАЕТСЯ МАТЕРИНСТВОМ!», «ОДИНОКАЯ САЛЛИ НАШЛА СВОЕГО РЕБЕНКА!», «УСЫНОВЛЕНИЕ КАК ЛЕКАРСТВО ОТ ДЕПРЕССИИ?».

Она сгребла газеты и швырнула их в мусорное ведро, но ощущение грязи и профанации самого святого, что у нее сейчас было, не проходило. Они снова все украли. Превратили ее отчаянную попытку обрести почву под ногами в пикантную деталь своего шоу.

Зазвонил телефон. Алан. Она посмотрела на трубку, как на гранату. Пятый звонок с утра.

– Мэг, детка, я видел утренние газеты! – затараторил он, едва она подняла трубку. – Это же золотая жила! Такой пиар не купишь! Все только и говорят о твоем возвращении! Слушай, я уже получил три предложения – все с материнскими темами. Одна даже про усыновление! Это твой звёздный час, вернее, его второе пришествие!

Она стояла у окна, глядя на залитый калифорнийским солнцем бассейн, по которому плавала пара начищенных до блеска уток-декораций. И снова представила, как говорит ему: «Алан, я не хочу быть пиаром. Я хочу быть матерью». Но вместо этого произнесла устало:

– Я не готова обсуждать работу, Алан.

– Да какая работа, Мэг, это же жизнь! Твоя новая жизнь! И она готова к хэппи-энду! Зрители ждут!

Он говорил, а она смотрела, как в сад выходит Джек. Он сел на качели и уставился в свой телефон, его поза была красноречивее любых слов – одинокая, отстраненная. И она поняла, что спасение одной жизни грозило обернуться крушением другой. Она привезла Дейзи в мир, который сама ненавидела, и теперь должна была как-то примирить эти две враждующие вселенные – публичную Мег Райан и частную Мэгги Хайра, мать Джека и мать Дейзи.

Внезапно из комнаты донесся испуганный крик Дейзи. Мэгги бросила трубку, даже не попрощавшись, и помчалась наверх.

Дейзи стояла в середине комнаты, сжавшись в комочек, и указывала пальчиком на большую, в золотой раме, фотографию на стене. На фото была она, Мэгги, в образе Салли из «Когда Гарри встретил Салли», с той самой, знаменитой улыбкой. Улыбкой, которая ничего не значила.

Мэгги подошла, взяла девочку на руки и, подойдя к фотографии, мягко сказала:

– Это не я, Дейзи. Это просто картинка. Призрак.

Она повернулась, унося дочь прочь от изображения, и ее взгляд упал на собственное отражение в зеркале. Измученное лицо, темные круги под глазами, растрепанные волосы. Ничего общего с улыбающейся женщиной на фотографии. И впервые за долгое время это несоответствие не вызывало в ней паники. Оно вызывало гордость.

Она спустилась вниз, прошла в гостиную, сняла со стены несколько самых пафосных постеров со своими фильмами и убрала их в кладовку. Затем она взяла Дейзи на руки и вышла в сад к Джеку.

– Знаешь, – сказала она, садясь на качели рядом с ним, – я думаю, нам всем нужно куда-нибудь выбраться. Не в пафосное место. А просто. В зоопарк. Или в парк аттракционов. Как думаешь?

Джек медленно поднял на нее глаза. В них мелькнул проблеск интереса.

– Серьезно? А папарацци?

– А черт с ними, – с неожиданной для себя самой грубостью сказала Мэгги. – Пусть снимают. Но они будут снимать не Мег Райан, усыновляющую ребенка для пиара. Они будут снимать нас. Семью. Неидеальную, неголливудскую, но настоящую.

Дейзи, почувствовав изменение в интонации матери, улыбнулась своей первой, еще неуверенной улыбкой. Джек пожал плечами, но в углу его рта заплясала черточка, похожая на улыбку.

И в этот момент Мэгги поняла, что строительство новой жизни – это не про то, чтобы сбежать от старой. Это про то, чтобы разобрать старые декорации по камешку и на их месте посадить свой, живой сад. И это будет долго, трудно и больно. Но это будет по-настоящему. Впервые за долгие-долгие годы она смотрела в лицо будущему не как актриса, ждущая режиссерского «снято!», а как режиссер своей собственной, наконец-то, жизни.