Настоящая Мэгги

В ту ночь Мэгги не снимала. Она писала. Не сценарий, не книгу. Письмо. Себе семнадцатилетней. Она писала о том, что бояться – это нормально. Что неуверенность – это не слабость, а признак того, что ты живой. Что не нужно пытаться угодить всем, особенно той строгой женщине за камерой. Она писала о том, что самое главное путешествие – не в Голливуд, а внутрь себя. И это письмо она никогда не отправит. Но сам акт его написания стал для неё новым освобождением.

Глава восемнадцатая

Джек снимал свой первый полнометражный документальный фильм. Тема была рискованной – «Наследие молчания: дети знаменитостей». Он брал интервью у взрослых мужчин и женщин, выросших в лучах славы своих родителей, и пытался понять, как эта тень повлияла на их собственные жизни, выбор, психику.

Самой сложной съемкой стало интервью с ним самим. Он поставил камеру напротив пустого стула, сел в кресло режиссера и начал задавать вопросы в пустоту, представляя на том месте самого себя, десятилетнего.

– Что ты чувствовал, когда твою маму узнавали на улице?

– Гордился? Завидовал? Стыдился?

– Тебе хотелось, чтобы она была просто… мамой?

Его голос в тишине студии звучал голо и уязвимо. Он говорил о том, как в подростковом возрасте ненавидел её улыбку, этот вечный, сияющий символ, за которым, как ему казалось, скрывалась настоящая, незнакомая ему женщина. Он говорил о ревности к Дейзи, к этому «новому проекту», который отнял у него и так скудные остатки материнского внимания.

А потом он говорил о переломе. О том, как увидел её не как звезду, а как человека – уставшего, напуганного, сражающегося за себя и за них. О том, как она, наконец, перестала улыбаться ему насильно. Как разрешила себе злиться, грустить, быть слабой. Как их поход в зоопарк, несмотря на папарацци, стал для него не унижением, а актом странной, извращенной гордости: «Смотрите, вот она, моя мать. Неидеальная. Настоящая».

Когда он закончил, в студии стояла гробовая тишина. Он выключил камеру, чувствуем себя опустошенным, как после хирургической операции. Но вместе с пустотой пришло и очищение. Он посмотрел на свое отражение в черном экране монитора и впервые не увидел там «сына Мег Райан». Он увидел Джека Куэйда. Режиссера. Человека со своей собственной, сложной историей.

Этот raw-материал он не стал включать в фильм. Это было слишком лично. Но он сохранил его. Как документ. Как свидетельство своего собственного, отдельного от матери, рождения.

Глава девятнадцатая

Для Дейзи десять лет стали возрастом вопросов. Она с жадностью читала книги об усыновлении, о Китае, смотрела документальные фильмы. Её интерес был не болезненным, а исследовательским. Она словно пыталась сложить пазл своей идентичности из разрозненных кусочков.

Однажды она пришла к Мэгги с книгой о китайской культуре, открытой на странице с иероглифами, обозначающими семейные связи.

– Мам, а как будет «мама» по-китайски? – спросила она.

Мэгги, застигнутая врасплох, замерла. Она не знала. Этот простой вопрос обнажил всю пропасть её неведения, всю поверхностность её попыток привить Дейзи связь с её наследием. Она покупала ей платья с драконами, водила в китайские рестораны, но не дала ей самого главного – языка.

– Я не знаю, милая, – честно призналась она. – Но мы можем узнать.

Они сели за компьютер и начали искать. «Мама» – «妈妈» (мама). «Дочь» – «女儿» (нюйэр). «Семья» – «家庭» (цзятин). Дейзи с серьезным видом повторяла звуки, выводя иероглифы на листе бумаги. Её детский язык с трудом оборачивался вокруг непривычных тонов, но она старалась.

Внезапно она остановилась.

– А как звали ту женщину? В приюте? Ту, что был добра ко мне?