Камни жизни. В поисках силы

А ей, простой кормилице, чья жизнь измерялась печными углями и квашней теста, была отведена роль тихого причала, тёплого убежища в надвигающейся буре. Не участницы, не провидицы, но – пристанища. И она приняла это. Без вопросов, без сомнений.

Стас вышел из дома, и морозный воздух обжег легкие, вернув его в привычную реальность – мир стали, льда и расчета. Он сделал несколько шагов по хрустящему снегу, собираясь раствориться в сумерках. Но в этот раз его проводили.

Он услышал за собой тихий скрип двери и обернулся. На пороге стояла Мэри, завернутая в большой платок Рэны. Ее светлые волосы казались призрачными в блеклом свете угасающего дня.

И тогда Стас произнес тихо и четко:

– Спасибо.

Мэри чуть заметно наклонила голову, ее большие зеленые глаза выразили легкое недоумение.

– За что?

Он на мгновение задержал взгляд на теплом свете окна, за которым металась знакомая тень Рэны, слышался уютный стук посуды.

– За то, что подарила ей счастье.

В его голосе не было тепла. Это была констатация факта, такой же неоспоримой и твердой, как отчет о выполненном задании. Но для Мэри, видевшей суть вещей, это было больше, чем любая цветистая благодарность. Он, чье призвание – нести разрушение, заметил и оценил тихую радость, которую она принесла в жизнь самого дорогого для него человека.

Мэри не улыбнулась в ответ. Она лишь чуть заметно кивнула, принимая его странную, выстраданную благодарность.

Стас развернулся и ушел. А Мэри еще долго стояла на пороге, чувствуя, как в груди у нее теплеет от осознания простой, но важной истины: даже у самого холодного огня есть своя, сокрытая ото всех, теплота.

Так и текли их дни, ровные и ясные, наполненные простыми, спасительными радостями. Рэна, не сговариваясь, стала звать Мэри дочкой, и та откликалась на это слово не сразу, а после небольшой, почти незаметной паузы, но всегда с тихой, светлой улыбкой, которая согревала сердце старой кормилицы куда лучше любого очага.

Мэри редко говорила о прошлом. Обрывки воспоминаний просачивались сквозь её молчание редко и скупо. По крупицам, с материнским терпением, Рэна смогла собрать призрачный силуэт её прежней жизни. Что девочка жила с матерью, Аркиной, и младшей сестрой где-то на самых окраинах Юланколии, в деревне с печальным, пророческим названием Белопустыня. Что отец её погиб – как именно, Мэри не говорила, и Рэна не спрашивала. Что был у неё наречённый, Олл, добрый и сильный парень, – но его забрали на службу по указу самой княгини Милы.

И когда Рэна слушала эти обрывочные признания, доносившиеся в тишине вечера, её сердце сжималось. Она понимала, что её «дочка» пришла к ней из мира, где не было места ни надежде, ни ласке.

***

Тимур уже вернулся в свою спальню, чтобы хоть на час забыться, когда неожиданный визитёр появился на пороге с безжизненной точностью часового механизма. Движения Килона были лишены малейшей суеты, а лицо оставалось непроницаемой маской законника, привыкшего иметь дело не с людьми, а с параграфами, прецедентами и безличными статьями. Его тёмные, лишённые блеска глаза холодным сканером оценили обстановку, мгновенно зафиксировав принца, принцессу и наследника как ключевые переменные в уравнении власти, подлежащие анализу.

Он склонился в безупречном, выверенном до миллиметра поклоне – ровно настолько, сколько предписывал этикет для его ранга, и ни на йоту больше. В этом движении было больше механики, чем уважения.

– Ваше высочество. Вы не требовали моего присутствия, но я наслышан, что вы беседовали с Шеном и Краксом, – его голос был ровным, монотонным, словно он зачитывал докладную записку. – И пришел, как и они, дать совет. Мое мнение по вопросу следующих шагов наконец сформировалось.

Тимур почувствовал, как по спине пробежал холодок. Если Шен был молотом, а Кракс – удавкой, то Килон напоминал хирургический ланцет – точный, стерильный и безжалостный.

– Мы слушаем, советник, – произнес Тимур, обмениваясь с Эларией быстрым взглядом. В ее глазах он прочел то же настороженное ожидание. Самый тихий и терпеливый паук в совете наконец вышел из тени, чтобы предъявить свой вариант паутины.

– Совет требует предварительного анализа объективных фактов, – Килон сложил руки за спиной в замок, приняв позу лектора, читающего доклад для не слишком способных студентов. – Факт первый: король недееспособен. Факт второй: принц-перебежчик предоставил противнику критическую информацию, поставив под удар безопасность страны. Факт третий: наблюдается рост панических настроений в народе и признаки деморализации в армейских рядах. Вывод: необходима незамедлительная и наглядная демонстрация силы и обновления. Символический жест, который развеет тени прошлого и укажет на новое, динамичное будущее.

Он помолчал, дав цифрам и логике отстояться, как хорошему вину.

– Генерал Шен – живая легенда. Но легенда – это памятник прошлому. Его шрамы и седина говорят о былых победах, но не о грядущих. Солдаты видят в нём старого, хоть и грозного воина. Они видят уходящую эпоху. Это порождает деструктивные настроения о слабости, о закате.

Холодные глаза Килона, словно два обсидиановых наконечника, упёрлись в Тимура, сверля его, выискивая малейшую слабину.

– Вам требуется новый символ. Молодой. Яростный. Непобедимый. Тот, чья слава не в прошлых победах, а в будущих. Тот, кого враги уже боятся как воплощение мощи Горкейлии, а наши солдаты готовы боготворить.

Он сделал крошечную, едва заметную паузу, чтобы следующее слово прозвучало с весом гирьки на весах судьбы.

– Принц Станислав.

Воздух в покоях застыл. Это имя прозвучало не как предложение, а как диагноз и единственно возможное лечение. Килон не просил и не советовал. Он констатировал. Он видел Тимура, Шена, Стаса – не как людей, а как фигуры на шахматной доске. И его гениальный, бездушный ход заключался в том, чтобы пожертвовать одной фигурой, чтобы ввести в игру другую, более мощную и пугающую.

Тимур замер, чувствуя, к чему клонит советник, и в его груди что-то ёкнуло – опасная, почти запретная смесь страха и азарта. Это был ход, до которого он сам не додумался бы, ход, ломающий все привычные устои.

– Вы предлагаете…?

– Я предлагаю немедленно отстранить генерала Шена от оперативного командования полевыми войсками. Передать верховное командование армией принцу Станиславу, – Килон произнёс это с той же ровной, бесстрастной интонацией, с какой зачитывал бы постановление о повышении налогов на чугун. Для него это была не драма, а оптимальная кадровая перестановка.

– Но Шен… его авторитет… он не примет этого! – воскликнул Тимур, хотя в его глазах, обращенных к Эларии, уже вспыхнул тот самый азарт. Идея была дерзкой, блестящей и по-юношески беспощадной. Убрать с дороги непоколебимый столп, заменив его бушующей стихией.

– Авторитет Шена держится на легитимном приказе верховного главнокомандующего. Ваш приказ теперь имеет равную силу, – без тени сомнения возразил Килон, словно объясняя аксиому. – Назначьте Шена почётным советником по военной стратегии. Почётная ссылка. Это минимизирует урон его самолюбию и позволит формально использовать его опыт, лишив реальных рычагов влияния. Что касается армии, то солдаты будут в восторге. Они уже шепчутся о «Горкейлийском Шипе», испепелившем вражеский отряд у Жанкона. Они жаждут вести в бой не старого льва, что отсиживается в штабе, а молодого дракона, что дышит огнем на передовой. Это не просто военная необходимость, ваше высочество. Это – вопрос эффективного управления восприятием. Вы меняете выцветшее знамя на свежее, окровавленное полотнище, за которым пойдут в ад, не задавая вопросов.

Тимур медленно выдохнул. Он смотрел не на Килона, а в пространство перед собой, словно уже видел это новое, яростное знамя, развевающееся над рядами преданных солдат. Это был риск. Безумный риск. Но иного выхода из кризиса он не видел.

Тимуру понравился этот ход. Он видел в нём чистый, красивый удар клинка, рассекающий гордиев узел проблем одним махом. Он разом убирал с ключевой позиции слишком могущественного и непредсказуемого генерала, ставил на его место брата, чья лояльность семье казалась незыблемой, и посылал ясный сигнал и врагам, и своим: Горкейлия не цепляется за прошлое, она смотрит в будущее, и будущее это – молодо, яро и беспощадно.

– Да, – прошептал он, а затем увереннее, с загоревшимся взглядом. – Да. Это правильно. Это и будет сделано. Составьте соответствующий указ.

– Текст указа уже структурно сформирован в моём сознании, ваше высочество. Я изложу его на пергаменте в течение часа, – Килон склонился в том же безупречном, бездушном поклоне. – С вашего разрешения.

И он удалился, не оставив после себя ни эмоций, ни запаха, ни намёка на личное отношение. Лишь идеально просчитанный, безжалостный план, висящий в воздухе, как приговор.

Элария молчала.

Но на этот раз её молчание было иным, тяжёлым и гулким, как свинец. Если после ухода Шена и Кракса она чувствовала стратегическую тревогу, то теперь её охватил настоящий, леденящий душу ужас, более острый и ясный, чем всё предыдущее.

«О, мой муж, ты слеп», – кричало внутри неё. «Ты видишь красивый ход на доске, а этот… этот клерк только что поднёс зажжённый факел к бочке с порохом, стоявшей в самом сердце нашей семьи!»

Он прекрасно знал, какое пламя раздувал. Шен был оскорблён уже одним вопросом о верности. Что он сделает, когда его публично отстранят от дела всей его жизни, от армии, которая была его единственной семьёй, и передадут власть его же ученику, мальчишке, которого он сам выковал и считал своим оружием? Эта обида будет смертельной, личной, выходящей за рамки долга. Это будет война. Тихая, подспудная, но война.

И Станислав… Боги, Станислав. Молодой, необузданный, с пробудившейся магией огня, пожирающей его изнутри, с мистической татуировкой дракона на груди и душой, исковерканной Шан-Оки…

Килон не укреплял трон. Он подкладывал под него две мины, фитили которых уже тлели. И Элария с ужасом смотрела, как её муж, уставший и жаждущий простых решений, с готовностью принял в дар этот адский механизм.

Тяжелое молчание Эларии наконец заставило Тимура оторвать взгляд от карты будущих побед и посмотреть на нее. Он увидел не одобрение, а бледность.

– Тимур, – произнесла она тихо. – Этот приказ… его нельзя обнародовать сейчас.

– Почему? – он нахмурился, его энтузиазм столкнулся с ледяной стеной ее тона. – Каждая минута промедления…

– Каждая минута промедления даст нам шанс не взорваться изнутри, – перебила она, подходя ближе. Ее пальцы сжали его запястье, не позволяя отстраниться. – Ты слышал, что сказал Килон? Он предлагает отдать приказ в отсутствие Стаса. Представить ему свершившийся факт. Ты понимаешь, что это значит?

Она не дала ему ответить, ее слова лились быстро и жестко, как удары кинжалом.

– Это значит поднять на дыбы не только Шена, но и твоего брата. Ты думаешь, Стас, этот дикий зверь, обрадуется, что его ставят на место пса на цепи, даже если это цепь главнокомандующего? Без его согласия? Без разговора? Он может воспринять это как попытку приручить его, использовать. И тогда его ярость обрушится не на врагов, а на нас.

Тимур замер, и в его глазах промелькнуло сомнение. Азарт стал понемногу остывать, уступая место трезвой, неприятной реальности.

– Что ты предлагаешь? – спросил он, и в его голосе снова появилась усталость.

– Время, – выдохнула Элария. – Шесть месяцев. Всего шесть месяцев. Мы выждем. Объявим, что Шен руководит «особыми операциями» или «обороной столицы», что угодно. А за это время… мы поговорим со Стасом, составим план. Не ты прикажешь ему, а мы предложим ему эту роль. Объясним, почему это необходимо. Дадим ему почувствовать, что это его выбор, его власть. И его ответственность перед тобой, а не указ, спущенный сверху. Мы подготовим почву. Успокоим Шена, найдем ему почетное применение, чтобы его отставка не выглядела как ссылка.

Она посмотрела на него с мольбой и железной решимостью одновременно.

– Мы гасим один фитиль и аккуратно поджигаем другой, вместо того чтобы бросить факел в пороховой склад. Дай мне эти полгода, Тимур. Ради семьи. Ради него. Ради того, чтобы твое первое великое решение как регента не стало твоей последней ошибкой.

***

Мэри очень нравилась её новая жизнь. Старушка Рэна, у которой её поселил Стас, оказалась добрее и милее, чем можно было мечтать. Она стала для девочки настоящей матерью – не призрачной и больной, как Аркина, а земной, заботливой, тёплой, всегда готовой накормить досыта, обнять и даже тайком сунуть в ладонь кусочек засахаренной ягоды или душистый медовый пряник. Мэри иногда тихо грустила об Аркине, но образ родной матери постепенно тускнел.

Она больше не могла посещать райский Сад, как и предсказывал ей Юланк. Та волшебная дверца в её сознании, ведущая в мир зелени, мёда и яблок, захлопнулась навсегда. Но её дар не исчез – он переродился, как гусеница в бабочку. Теперь она могла переносить своё сознание, как пушинку на ветру, в те места, где уже когда-то была физически. Это было похоже на сон наяву – чёткий, ясный, но лишённый телесности.

Это был уже не побег от реальности, а новый способ познавать и понимать мир – и то, что в нём осталось от её прошлого.

Рэна задремала у печи, её ровное дыхание сливалось с тихим потрескиванием поленьев. Мэри села на грубый деревянный пол, скрестила ноги, закрыла глаза и отпустила свой разум в свободный полёт. Она мысленно пожелала увидеть свой старый дом, словно проверяя, осталась ли там хоть капля того, что когда-то было её жизнью.

И её сознание, легкое и невесомое, рванулось сквозь пространство – через леса и суровые горы, через невидимые границы и бурные реки, в покинутую деревню Белопустыню.

То, что она увидела, заставило её внутренне содрогнуться, словно от прикосновения ко льду. Деревня была пустынна и мертва по-настоящему. От домов остались лишь почерневшие, обугленные скелеты брёвен, беспомощно торчащие из груды унылого пепла и мусора, как рёбра великана, павшего в давней битве. Улицы, где она бегала босиком всего год назад, заросли бурьяном и колючей, высохшей крапивой, словно сама земля стремилась скрыть шрамы прошлого. Царила гнетущая, абсолютная тишина, нарушаемая лишь монотонным шелестом ветра, гулявшего между одиноких печных труб и покосившихся плетней.

Ни людей. Ни кур, клохчущих во дворах. Ни дымка из труб. Ни жизни.

Только пепел, память и тихий, безутешный вой ветра, оплакивающий былое. Её прошлое, её детство, её первая, несчастливая жизнь – всё было стёрто с лица земли огнём, который принёс тот, кто стал теперь её единственным проводником в будущее. И в этой мёртвой тишине она поняла окончательно и бесповоротно: возвращаться ей некуда. Дорога назад сгорела дотла. Оставался только путь вперёд, сквозь туман неизвестности, рука об руку с живым пламенем, что всё это уничтожил.

На следующий день Станислав в очередной раз навестил их, появившись на пороге с привычной бесшумностью тени. Пока Рэна хлопотала у печи, громко ворча на непослушные угли, Мэри, набравшись смелости, робко спросила его, едва слышно:

– Ты… ты не видел там, после… мою мать? Или сестру? Стейшу?

Станислав замер. Его обычно непроницаемое лицо, каменная маска солдата, на мгновение стало отрешенным, будто он вглядывался в воспоминания, затянутые едким дымом и яростным пламенем. Он честно, с педантичной точностью, перебрал в уме мелькавшие в тот хаотичный день образы – мелькающие тени, бегущие фигуры, искаженные гримасами ужаса лица, – но ничего конкретного, никакого ясного портрета Аркины или хрупкой фигурки Стейши, не всплыло. В его памяти остался лишь общий хаос, шум и жар.

– Нет, – ответил он наконец, и его голос прозвучал ровно, без утайки, но и без капли утешения. – Я не видел их. Часть жителей бежала из деревни. Но кто именно мне неведомо.

Он посмотрел на неё прямо, его глаза были честными до жестокости.

– Нашей целью была месть и уничтожение вражеского опорного пункта, а не убийство каждого жителя. Мы не преследовали тех, кто бежал.

Мэри молча кивнула, опустив взгляд на свои сплетенные на коленях пальцы. В его словах не было злорадства или жестокости, лишь констатация военной необходимости. Он не давал ей ложных надежд, что её родные живы, но и не хоронил их заживо, утверждая обратное.

Мэри начала привыкать к Станиславу. Его редкие появления, некогда заставлявшие её внутренне сжиматься, больше не пугали. Он был странным, молчаливым, закованным в броню отстраненности, но в его строгости не было и тени той унижающей жестокости, которую она помнила по своему отцу. Стас никогда не приказывал, не ограничивал её волю, не повышал голос. Он просто появлялся, проверял, всё ли в порядке, и всегда спрашивал одним и тем же, выверенным как удар клинка, вопросом: «Тебе что-нибудь нужно?»

Мэри всегда молча качала головой, не решаясь обременять его своими маленькими, мирными желаниями. Но сегодня, когда он уже сделал шаг за порог, собираясь раствориться в сумерках, она, сделав глубокий вдох, робко произнесла, почти прошептала:

– У меня… через пару недель день рождения. Я бы хотела испечь торт. Ты не мог бы принести всё необходимое? Муку, яйца, немного мёда?

Его темные глаза внимательно, без осуждения, посмотрели на нее. И он просто кивнул. Один раз, коротко и ясно. Без лишних слов. Как всегда.

Для Станислава просьба Мэри не была простым поручением. Она стала боевой задачей, внесенной в безупречный внутренний план его существования. И он отнесся к ней со всей серьезностью, на какую был способен.

Его быт был аскезой отшельника и стратега. Он обитал в самых дальних, заброшенных казармах замкового комплекса, в крыле, где пыль лежала на полках пуще зимнего снега. Комнаты его были лишены каких-либо признаков личности – лишь походная кровать, стол, заваленный картами и свитками, да стойка для оружия. Ни роскоши, ни уюта.

Он был тенью. Призраком, в существование которого при дворе почти не верили. Прислуга, изредка заходившая в эти покои по указанию строго ограниченного круга лиц, и не подозревала, что служит младшему принцу. Такова была воля Лимара, озвученная ему до болезни: «Ты – оружие. А оружие держат в ножнах до необходимости. Показывать тебя – роскошь, которую мы не можем себе позволить».

Из этой тени он и действовал. Кроме Тимура, Эларии и старого Шена, знавшего каждый его шрам, никто в Арате не видел его лица. Его жизнь состояла из вылазок – тайных встреч с братьями по оружию из Шан-Оки, Каэлом, Фенриром и Рорком, для обмена информацией и планирования диверсий; из коротких визитов к Рэне; и из бесшумного наблюдения за врагом, чьи лагеря он мог неделями изучать, не выдавая своего присутствия.

И вот в этот выверенный, лишенный всего лишнего график, он внес новый пункт: «Приобрести провизию для кондитерского изделия».

После просьбы Мэри он, под покровом ночи, покинул свои покои. Он не пошел на кухни и не отдал приказ слугам. Вместо этого он, скрывая лицо под капюшоном, вышел в город и лично, с придирчивостью лучника, выбирающего стрелы, отобрал на рынке самой белой ячменной муки, самые свежие яйца и густой, темный мед с дальних пасек, пахнущий горными травами. Он заплатил молча, не торгуясь, и так же бесшумно исчез, оставив за собой лишь легенду о странном, неразговорчивом солдате. Все это он проделал без единой мысли о нелепости задания.

Ровно через две недели, в глухую полночь, он появился снова. Не постучал, просто бесшумно вошёл в дом, где все уже спали. Он не стал будить Рэну, а тихо подошёл к постели Мэри и легонько тронул её за плечо.

Она проснулась мгновенно, без испуга, будто ждала его. Её глаза в полумраке встретились с его, и он коротко кивнул. При свете одной-единственной свечи, стараясь не шуметь, они вдвоём принялись за работу. Стас, с его неожиданной ловкостью и выверенной точностью движений, взбивал яйца до идеальной пены и растирал густой мёд, а Мэри, сгорая от счастья, просеивала муку и замешивала тесто, украдкой наблюдая, как его мощные, привыкшие сжимать рукоять меча руки, аккуратно управляются с венчиком и ложкой. Он оказался удивительно умелым помощником на кухне – каждая его манипуляция была лишена суеты.

Когда торт, источающий дивный аромат ванили и мёда, наконец остыл на подоконнике, они разбудили Рэну. Та, протерев сонные глаза, сначала хотела было ворчать на ночную возню, но увидела их лица – сосредоточенное лицо Стаса и сияющее – Мэри, а потом и сам золотистый, румяный торт – и всё поняла.

И они устроили самый тихий, самый потрясающий праздник в мире. Втроём, при тусклом свете догорающей свечи, за грубым деревянным столом в маленьком домике на краю света, они ели торт, испечённый принцем-убийцей и божественной пророчицей, и улыбались друг другу. Рэна, качая головой, причмокивала от одобрения, Мэри сияла, как маленькое солнце, а уголки губ Стаса были чуть-чуть приподняты – его версия безудержного веселья.

Это был не просто день рождения. Это было настоящее, живое чудо, которое они создали своими руками посреди тёмной и суровой ночи, словно крошечный, но неугасимый огонёк, зажжённый против всего хаоса и боли этого мира. И в этой тихой комнате, пахнущей счастьем и свежей выпечкой, было куда больше силы, чем в любом сражении.

После того как торт был съеден, а Рэна, умиротворённая и сонная, снова задремала в своём кресле, Станислав неожиданно обратился к Мэри:

– У меня есть для тебя подарок. Собирайся.

Он повёл её не в глушь леса, а в сторону, откуда в предрассветной дымке угадывались грозные силуэты высоких стен и остроконечных башен. Когда Мэри поняла, что их цель – замок самого Короля Лимара, её глаза округлились от изумления, но она, безраздельно доверяя ему, лишь крепче сжала его руку, чувствуя под пальцами шрамы и холодную сталь закалённых мышц.

Они пробирались украдкой, потайными тропами, известными, казалось, только ему одному. Он вёл её через потайную калитку, скрытую плющом, мимо спящих или безупречно обойдённых часовых, по безлюдным переходам и винтовым лестницам, пока они не оказались в огромной, пропахшей душистым сеном, кожей и овсом королевской конюшне.

Здесь, в золотистом свете факелов, стояли десятки великолепных, ухоженных лошадей. Воздух дрожал от их тёплого дыхания и тихого ржания. Станислав выбрал двух. Могучего, гнедого с чёрной, как смоль, гривой жеребца, чьё копыто било по каменному полу с гулким, властным стуком, и длинноногую, изящную кобылу серебристо-серой масти с умными, бездонными глазами и шелковистой гривой, переливавшейся в свете огня.

Он помог ей взобраться в седло. Пальцы на мгновение задержались, проверяя, надёжно ли она устроилась, затем он сам легко вспрыгнул на своего скакуна.

И под сводами спящего замка, в предрассветном сумраке, они понеслись. Ветер свистел в ушах, гривы хлестали по воздуху, а каменные стены мелькали, как в сказочном сне. Мэри, забыв обо всём, смеялась – тихо, но безудержно, чувствуя, как лошадь под ней отзывается на каждое её движение.

Вскоре они уже мчались по скрытым тропам прилегающего леса, оставив каменные стены позади. И тут с Мэри произошла удивительная перемена. Её обычная, глубокая тишина, хранящая тайны богов, сменилась настоящим водопадом, потоком слов, который, казалось, копился в ней всю её жизнь.

– Ой, смотри, какая ива старая! – восторженно кричала она, указывая на склонившееся над ручьём дерево. – Она тут, наверное, сто лет стоит! Представляешь, что она видела? А вон ягоды! Это же брусника, её можно в пироги, а можно просто так есть, она кислая, но если с мёдом… А вон заяц пробежал! Видел? Как пушинка, белая-белая!

Она болтала без умолку, комментируя каждое дерево, каждую промелькнувшую птицу, каждый лунный луч, что серебряной иглой пробивался сквозь листву. Она оживала, превращаясь в обычного, счастливого ребенка, впервые познающего мир.

Станислав, обычно погружённый в молчаливую сосредоточенность охотника, слушал этот непрерывный, восторженный поток. Сначала он лишь молча кивал, его профиль оставался строгим. Но потом, незаметно для него самого, в уголке его рта появилась едва заметная, но настоящая улыбка. Ему была непривычна и даже абсурдна эта болтовня, но в ней было что-то настолько искреннее, чистое и живое, что он находил это… забавным. Даже милым.

Для него, выросшего в строгости дворца и адском огне Шан-Оки, её детский, безудержный восторг перед простым миром был странным и новым открытием. Он видел в лесу укрытия, засады и пути отхода. Она видела в нём чудо.

И в тот день его подарком была не просто прогулка на королевских лошадях. Его подарком было позволить ей быть собой – юной, восторженной, говорящей без умолку девочкой, – и самому, впервые в жизни, на мгновение отбросить шкуру солдата и увидеть мир её глазами: не как поле битвы, а как место, полное безоружной, хрупкой, но такой ценной красоты.

***

Когда истекли обещанные полгода, Элария решила действовать. Наступила весна, а значит время пришло.