Камни жизни. В поисках силы

Он уже знал, что они неядовиты. В Шан-Оки его учили отличать съедобные коренья от смертельных. Но её радость от этой находки заставляла его не просто кивать, а наклоняться и срезать несколько шляпок своим клинком, откладывая про запас. Для неё.

– А как тут после дождя пахнет! Прямо сказкой! – говорила она, глубоко вдыхая влажный, пряный воздух, в то время как он лишь чувствовал сырость, въедавшуюся в кожу и портящую кожаную амуницию.

Впервые за долгие годы Стас шёл не сквозь ландшафт, а сквозь чужое восприятие. Он вёл её через грязь и опасности, а она вела его через мир, в котором стрекозы были изумрудными, а запах дождя – сказкой. И понемногу, шаг за шагом, её тихая стойкость и её доверчивая рука в его ладони становились для него таким же испытанием, как и любое из тех, что он прошёл в Шан-Оки. Только сдать его было невозможно. Можно было лишь пройти.

Ей безумно нравилась его компания. Стас, всегда такой угрюмый и молчаливый, был для неё идеальным собеседником. Он никогда не перебивал, не бросал раздражённое «замолчи», не отмахивался. Он просто шёл рядом, изредка бросая короткое «ага» или кивая в ответ. Его орлиный взгляд постоянно сканировал окрестности, но Мэри чувствовала – он слушает. По-настоящему. Впитывает её бесконечный, как горный ручей, поток слов: истории о жизни в Белопустыне, о смешных привычках соседей, о ярких снах, о том, какая Рэна добрая, и как она, Мэри, в семь лет чуть не утонула в озере, пытаясь поймать говорящую лягушку.

И поначалу эта раздражающая, бесполезная трескотня постепенно стала для него чем-то вроде привычного фонового шума пути, вроде шелеста листьев или щебетания птиц. А потом… потом он начал её различать. Это был странный, но живой и тёплый звук жизни рядом с ним, вечно погружённым в гнетущую тишину и холодный расчёт. Её болтовня заполняла пустоту в его черепе, не давая уйти в привычный мрачный самоанализ и ледяные воспоминания Шан-Оки. Иногда, в самые неожиданные моменты, когда она с полной серьёзностью рассуждала о повадках лесных духов или о том, как облако на небе похоже на спящего барашка, в уголке его рта появлялась едва заметная, почти неуловимая тень улыбки. Настолько мимолётная, что он и сам не сразу её осознавал, словно луч солнца, на мгновение пробившийся сквозь толщу туч.

Они шли – молчаливый воин с глазами цвета грозовой тучи и болтливая девочка с волосами цвета лунного света – два одиночества, две вселенных, нашедшие друг друга на перепутье судьбы. И их тихая, странная, взаимовыгодная дружба, выкованная из молчаливой защиты и безудержного доверия, крепла с каждым новым пройденным километром, с каждой её историей и каждым его, пусть и невысказанным, ответным кивком.

Мэри шла рядом, уже научившись ловко переступать через бурелом и обходить зыбкие трясины. Её неугомонный язычок, уставший за день от монологов о красоте мха и повадках белок, наконец сменил тему на что-то более опасное и личное. Тишина Стаса была для неё как запертая дверь, и сегодня она решила во что бы то ни стало найти к ней ключ.

Она сделала рывок, подбежав так, чтобы видеть его профиль, скрытый в глубокой тени капюшона.

– Расскажи о своём брате, короле, – потребовала она, вкладывая в голос всю накопившуюся за день решимость. Она ждала, что он отмахнётся, зарычит или просто проигнорирует.

Но Стас лишь слегка повернул голову. Взгляд его тёмных глаз, мелькнувший из-под ткани, был подобен вспышке стали.

– Он не король, – поправил он её, не сбавляя шага. – Отец жив. Тимур – наследный принц. Регент. Не более.

В этих словах не было ни злости, ни раздражения. Была лишь бескомпромиссная, выверенная точность, холодная, как клинок. Но для Мэри, чей слух был настроен на малейшие нюансы, в этой фразе прозвучало нечто большее. Не просто поправка к титулу, а целое мировоззрение. Верность букве закона, неприятие даже тени неправды. Это была первая щель в его броне, первая крупица информации, которую она сумела выцарапать.

Она не отступала, шагая рядом и глядя на него с неподдельным интересом.

– Но он правит? Отдаёт приказы? Как… как он?

Стас на секунду замер, его взгляд на мгновение обратился внутрь себя.

– Он… солдат, – наконец произнёс он, и в его голосе впервые появился едва уловимый отзвук чего-то, кроме льда. Что-то, похожее на уважение. – Честный. Прямой. Не любит сложности.

Это было мало, но для Мэри это стало целым откровением. Она поймала его взгляд и улыбнулась – не победной, а тёплой, ободряющей улыбкой.

– Честный… Это хорошо. Мне кажется, с честными людьми проще.

Уголок губ Стаса дрогнул. Всего на миг.

– Сложнее, – поправил он её, и в его словах снова зазвучала та самая, едва уловимая тень усталой мудрости. – Они всегда бьют прямо.

– А правда, что его жена – красивейшая из женщин? – не унималась девочка, её глаза горели любопытством, словно два изумруда в лесной тени.

Вопрос застал Стаса врасплох. Он на мгновение замедлил шаг, впервые за долгое время всерьёз задумавшись над чем-то, не связанным с выживанием или тактикой. Он никогда не оценивал Эларию с точки зрения красоты. Для него она была… Эларией. Феноменом. Умной, невероятно расчётливой, с холодным, острым умом, который он уважал куда больше любой, даже самой совершенной внешности. Она никогда не болтала попусту, её слова всегда имели вес и точность выверенного удара. А то, что она родила Тимуру наследника, Лориана, лишь укрепляло её статус и добавляло ей «плюсов» в его системе координат, где ценность человека измерялась его полезностью и силой. Красота же была чем-то эфемерным, не стоящим внимания, вроде узора на крыле бабочки – приятно, но бесполезно.

– Пожалуй, да, – наконец выдавил он, с трудом подбирая слова, будто переводил с незнакомого языка. – Она… хорошая. Умная. Сильная. Твёрдо знает, что делает. Никогда не ошибается.

Для него это и было исчерпывающим описанием высшей похвалы.

Мэри довольно хмыкнула, с торжеством восприняв этот набор качеств как полное и безоговорочное согласие с её тезисом о красоте, и тут же выдала новое, совершенно фантастическое предположение, перескакивая с темы на тему с быстротой лесной белки:

– Наверное, она каждый день пьёт росу с лепестков и спит на подушках из лебяжьего пуха! А твой брат, наверное, подарил ей целое озеро, в котором плавают хрустальные лебеди!

Стас лишь молча покачал головой. Его мир, состоящий из стали, крови и политических интриг, столкнулся с миром, сотканным из сказок и наивных фантазий. И он, к своему удивлению, не спешил этот мир рушить.

– Нет, – просто ответил он. – Она пьёт крепкий чай и спит над военными картами. Озеро с лебедями… – он на секунду замолчал, представляя, как Тимур пытается всучить Эларии такой абсурдный подарок. – …ей бы только мешало.

– А когда ты будешь выбирать жену, она будет похожа на принцессу Эларию?

Стас фыркнул – короткий, резкий, сухой звук, больше похожий на ворчание раздражённого медведя, потревоженного в берлоге.

– Не буду я выбирать жену, – пробурчал он, снова ускоряя шаг, словно пытаясь физически убежать от неудобной темы. Земля под его сапогами податливо уступала, а вот эта – нет.

– Будешь! – уверенно парировала Мэри, подпрыгивая, чтобы поспевать за его длинными шагами. – Тебе же нужны наследники! Чтобы твой великий род не пресёкся. Ты же принц! Это твоя обязанность! – она выпалила это заученными формулами, как стихотворение на празднике, не до конца понимая их вес, но чувствуя их неоспоримость.

Стас вдруг остановился так резко, что Мэри едва не врезалась в него. Он обернулся, и его лицо, обычно застывшее в бесстрастной маске, было искажено чем-то острым и подлинным.

– Из меня муж плохой, – отрезал он, и в его голосе впервые зазвучала не шутливая досада, а мрачная, искренняя, выстраданная уверенность. Голос был тихим, но в нём стоял гул далёкого грома. – Я не для этого создан. Не для домашнего очага и колыбели. Меч и пламя – вот мои единственные спутницы. Им преданий не нужно.

Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то вглубь себя, в те тёмные закоулки, куда он никогда никого не пускал. В ту пустоту, что осталась после Шан-Оки, где выжило только оружие, а всё человеческое было выжжено дотла. Он видел во тьме свои руки, державшие не детскую ручку, а окровавленный клинок; чувствовал, как под кожей шевелится дракон, жаждущий не ласки, а жертв.

Мэри замерла, уставившись на него с широко раскрытыми глазами. Впервые его слова не были просто констатацией факта. Они были… раной. И сквозь эту рану на неё пахнуло таким ледяным, одиноким отчаянием, что у неё перехватило дыхание. Все её наивные теории о долге и наследниках рассыпались в прах перед этой суровой правдой.

Она молча протянула руку и коснулась его кулака, сжатого в бессознательном напряжении. Она не сказала ни слова. Просто стояла рядом, тёплой каплей жизни в его ледяном мире, пытаясь своим безмолвным присутствием хоть на йоту согреть ту страшную пустоту, которую он только что ей открыл.

Он сказал это так просто, так безапелляционно, что даже Мэри на секунду приумолкла, осознав, что наткнулась на настоящую, гранитную стену в его душе, за которой зияла пустота, холодная и безвоздушная, как космос между звёздами.

Но ненадолго. Уже через пару минут, отряхнув с плеч тяжёлое впечатление, она снова завела свою шарманку, вовсю рассуждая о том, какая всё-таки должна быть жена у настоящего воина – «ну, чтобы она тебя не боялась, понимаешь? И суп варила крутой!» – пусть даже он и считает иначе.

Стас уже не перечил. Он молча шагал вперёд, уставившись в спину впереди идущей Мэри, и мысленно корил себя тысячу раз за то, что вообще позволил ей затронуть эту тему. Его язык, всегда такой послушный инструмент для приказов и угроз, вдруг предал его, выпустив наружу кусок той кромешной тьмы, что клокотала у него внутри. Каждый её весёлый, беспечный вопрос о жёнах, наследниках и «настоящей любви» впивался в него, как отравленная игла, впуская яд чуждых и пугающих представлений.

Он не видел в этом будущего. Не видел себя в роли мужа, отца, главы семьи. Эти понятия казались ему чужими, призрачными, как сон из другой, незнакомой жизни. Его мир был выкован из льда и стали Шан-Оки. Его единственными верными спутниками были боль, железная дисциплина и всепоглощающий огонь, что жил у него в груди, готовый вырваться наружу по первому зову. Это было его наследие, его проклятие и его единственная настоящая сущность.

Мысли о тихом доме, о женщине, которая будет ждать его у очага, о детском смехе – всё это вызывало в нём не тепло, а глухую, животную тревогу, чувство ловушки. Он был создан для того, чтобы рушить, а не строить. Чтобы защищать, но не заботиться. Чтобы быть оружием, а не человеком. Любая привязанность, любая слабость была бы мишенью на его спине, уязвимостью, которой непременно воспользуется враг. Он чувствовал, как при одном только намёке на такую жизнь дракон на его груди шевелится в тревожном сне, напоминая о своей испепеляющей природе.

И каждый раз, когда Мэри заводила эту тему, он чувствовал, как стены его внутренней крепости сжимаются, напоминая ему о той клетке условностей и ожиданий, в которую его пытались загнать с детства. Он жалел, что не оборвал её сразу, что дал слабину, поддавшись на её наивную настойчивость. Теперь эти разговоры висели между ними тяжёлым, невысказанным грузом, и он молча клялся себе, что больше ни за что не поддастся на её расспросы о вещах, которые для него были страшнее и невозможнее самой смерти. Потому что смерть он понимал. А это – нет.

***

Тимур бесшумно ступил в опочивальню отца, и густой, спёртый воздух, пропахший лечебными травами, угасающей плотью и тихой, всепроникающей скорбью, обволакивал его, как саван. Он давно привык к этому ритуалу. Король Лимар лежал неподвижно, как изваяние, придавленное невыносимой тяжестью предательства. Его некогда могучее тело, способное сокрушать врагов на турнирах, казалось усохшим и безжизненным, а лицо, обрюзгшее и землисто-серое, было похоже на посмертную маску, с которой стёрли все черты былой ярости и воли.

Тимур машинально присел в привычное кресло у массивной кровати, намереваясь провести здесь положенные полчаса в молчаливом долге – не сына перед отцом, а регента перед символом угасшей власти. Его мысли уже уносились к докладам, войскам, интригам совета, как вдруг что-то заставило его вздрогнуть и застыть на краю сиденья.

Дыхание отца изменилось.

Раньше это был механический, хриплый скрежет несмазанных мехов, предсмертный ритм, отсчитывающий последние песчинки в часах. Теперь же в нём появилась… осознанность. Оно стало глубже, ровнее. И самое главное – паузы между вдохом и выдохом стали короче, наполненными не пустотой, небытием, а напряжённым, почти осязаемым молчанием.

Тимур замер, не смея пошевелиться, всем существом вслушиваясь в этот едва уловимый сдвиг. Это было похоже на то, как если бы огромный, молчавший годами колокол вдруг издал первый, робкий, неслышный никому гул, от которого заколебалась пыль на его бронзовых боках. В груди у Тимура что-то сжалось – ледяной ком из страха, надежды и предчувствия грядущей бури.

И тогда глаза Лимара открылись.

Это были не мутные, ничего не видящие озёра безумия и болезни, в которые Тимур привык смотреть все эти недели, ища в них хоть крупицу ушедшего отца. Нет. В их глубине, за пеленой физического страдания, тлел тот самый знакомый Тимуру с детства огонь – острый, пронзительный, жуткий в своей внезапной и безжалостной ясности. Это был взгляд полководца, видевшего насквозь и друзей, и врагов. Взгляд короля.

Король медленно, с нечеловеческим усилием, будто голова его была отлита из чистой бронзы, повернул голову на подушке. Каждый сантиметр давался ценой тихого, внутреннего стона, который был слышен лишь по напряжению височных артерий и судорожному подрагиванию век. И его взгляд, тяжёлый, как свинец, влажный и неумолимый, упёрся в сына. Он не просто смотрел – он впивался, пронзая Тимура насквозь, сдирая с него слои регентской власти, взрослой уверенности, возвращая в тот самый момент, когда он был маленьким мальчиком, провинившимся перед грозным отцом.

Губы Лимара дрогнули, бессильно и жалко пытаясь сложиться в хоть какое-то подобие слова. Сухая, потрескавшаяся кожа растянулась в болезненной гримасе. Из пересохшего, забывшего речь горла вырвался не звук, а хрип – низкий, гортанный, похожий на скрежет камней на дне высохшего колодца. Это был ужасающий, первобытный звук, полный невысказанной ярости и тщетности.

Тимур замер, не в силах пошевелиться, чувствуя, как ледяные мурашки пробегают по его спине. Он боялся понять, что хочет сказать отец. И боялся – не понять.

– Где… – это слово было едва слышно, выдохнуто на последнем издыхании, но оно прозвучало в тишине комнаты с силой удара хлыста, рассекая спёртый воздух. – …он?

Тимур замер, почувствовав, как ледяная струя страха пробежала по его спине, сковывая мышцы и заставляя похолодеть пальцы. Он безошибочно понял, о ком спрашивает отец. Не о Стасе, не о делах королевства. О Ринате. Все его мысли, все выстроенные за год регентства планы, вся недавняя уверенность мгновенно испарились, оставив лишь давний, детский, животный ужас перед этим человеком и его всевидящим гневом.

– Он… – голос Тимура предательски сорвался, став тонким и беззащитным, каким он не был с десяти лет. Он отчаянно хотел солгать, выдумать историю о плене, о миссии, о чём угодно, что отсрочило бы этот удар. Но под тяжестью отцовского взгляда любая ложь казалась хрупкой, как стекло.

– Он в Юланколии, – выдавил он наконец, сжимая ручки кресла до побеления костяшек и опуская глаза, не в силах выдержать этого пронзающего давления. – С Милой. Он… женился на ней. Перешёл на её сторону.

Он ждал взрыва. Ждал, что отец силой ярости сорвётся с постели, что комната наполнится криком и проклятиями.

Но ничего этого не произошло.

Глаза Лимара не изменились. В них не вспыхнул яростный гнев, не мелькнула отеческая боль. Лишь тлеющий в глубине уголь холодного знания стал чуть ярче, чуть страшнее в своей безмолвной, сконцентрированной ярости. Он словно знал. Всегда знал.

– Пре… – прохрипел король, с невероятным трудом выталкивая из себя каждый звук, будто выплёвывая на свет куски собственного разорванного сердца, пропитанные ядом. Его рука с побелевшими от напряжения суставами судорожно вцепилась в одеяло. – …да…тель.

Тимур молча кивнул, чувствуя горький привкус стыда и собственного бессилия.

И тогда, после мучительной паузы, разорванной лишь хрипом в легких, Лимар снова заставил свои голосовые связки вибрировать, и в его шёпоте прозвучала леденящая душу непреклонность, не оставляющая места сомнениям:

– Он… не… предатель. – Король сделал ужасающий, свистящий вдох, собирая остатки сил, чтобы вытолкнуть главное. – Он… мой… сын.

Он замолчал, и казалось, что эта краткая речь истощила его последние силы. Его дыхание стало ещё более тяжёлым и прерывистым, а веки сомкнулись, будто уставшие от непосильного усилия – не физического, а душевного.

Тимур замер, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Он не понимал. Не понимал ни прощения, ни отрицания самого факта измены. В его мире, выстроенном на солдатском кодексе чести, поступок Рината не имел оправданий. «Бред, – пронеслось в голове. – Бред умирающего, который не хочет видеть правду». Он покачал головой, не в силах принять эту странную, болезненную милость.

– Я… я понимаю, отец, – тихо сказал он, хотя не понимал ровным счётом ничего. – Я сделаю всё, что смогу. Когда появится возможность… я поговорю с ним. Постараюсь… привести его к тебе.

Он произнёс это скорее чтобы утешить умирающего, как говорят с ребёнком, обещая невозможное. В его голосе не было уверенности, лишь усталая покорность и тяжёлое, гнетущее недоумение. Он смотрел на отца и видел не короля, вершащего суд, а старика, цепляющегося за призрачную надежду, которую Тимур считал давно похороненной.