Камни жизни. В поисках силы

Камни жизни. В поисках силы

Глава 1. 991 год. Горкейлия

Тень металась по стенам вместе с ним. Белые волосы Тимура, обычно убранные с царственной строгостью, сейчас спадали на воспаленный взгляд влажными прядями. Он метался по кабинету, и в его светлых глазах теперь бушевала слепая буря. Не принц Горкейлии, старший сын Короля Лимара, а сама его мятежная душа, изъеденная червем тревоги, не знала покоя.

Взор его, воспаленный бессонницей, цеплялся за символы власти. Горкейлийский грифон, лики предков в золоченых рамах – все эти темные, холодные глаза, устремленные на него с укором. Он, наследник, чувствовал себя заблудшим отроком в лабиринте собственной несостоятельности.

Его мир рухнул от двух ударов.

Первый: отец. Король Лимар. Молот, ковавший волю державы. Теперь он лежал, сраженный не сталью, а жгучим свинцом предательства. Его сердце, бившееся в такт военным барабанам Горкейлии, не вынесло подлости. Лекари шептались о «немощи духа, сокрушившей плоть». Трон лишился своей опоры.

Но второй удар бил больнее. Именно он и подкосил отца. Его брат принц Ринат. Ученый светоч, чей ум должен был стать самым острым клинком королевства. Он не просто бежал. Он надругался над своей кровью. Женился на Миле, княгине Юланколии. Той самой, что отравила собственного мужа. Теперь эта паучиха по праву брака обрела их титул. А Ринат стоял рядом с ней, принося присягу вражескому двору.

Сообщников брата схватили. Старый Артур, наставник, бывший Ринату вторым отцом, взошел на эшафот. Тимур до сих пор видел, как катилась седая голова. Остальных четвертовали – кровавая месса в назидание.

Память возвращала его на площадь. Не как зрителя, а как участника жуткого ритуала, где он играл роль идола, обязанного лицезреть кровавое подношение.

Солнце било в глаза, и от блеска доспехов стражи рябило в глазах. Толпа гудела приглушенно, как растревоженный улей. А в центре, на деревянном помосте, стоял он – старый Артур. Не сломленный годами мудрец, а выпрямленный последней гордостью старик. Ветер трепал его седые волосы, и он смотрел не на толпу, не на палача, а прямо на Тимура, стоявшего на балконе дворца.

И тогда Артур заговорил. Голос его, обычно тихий и размеренный, окреп и прозвучал на всю площадь, заставляя смолкнуть даже ветер.

– Не о пощаде я кричу! – начал он. – О справедливости взываю! Да, я виновен! Виновен в том, что видел, как разум принца затмевается туманом страсти, и не сумел рассеять его! Виновен в том, что знал о его тайных выездах к юланколийской волчице и ограничился лишь увещеваниями! Я, его наставник, в чьи обязанности входило не только учить, но и защищать… я его не уберег. Я допустил, чтобы яд ее речей отравил его сердце. И за эту ошибку я плачу самой дорогой монетой.

Он не молил. Он каялся. И в этом покаянии было больше силы, чем в любой мольбе.

Тимур, стоя недвижимо, чувствовал, как каждый мускул на его лице застывает в маске суровой невозмутимости. Но внутри что-то сжималось в тугой, болезненный комок.

«Он прав», – холодно и четко пронеслось в голове Тимура. – «Он виновен. Как виновен и я. Мы все виновны. Отец – что не увидел в Ринате ничего, кроме слабости. Я – что был слишком поглощен своими обязанностями наследника. Мы все проглядели.»

Жалости к старому учителю не было. Ему было жаль не Артура, а того, что все так произошло. Жаль напрасно потраченной преданности, жаль этой бессмысленной, но необходимой жестокости.

И когда топор палача сверкнул на солнце, Тимур не отвел глаз. Он видел, как голова Артура отделилась от плеч и на мгновение замерла в воздухе, словно все еще пытаясь что-то сказать, донести свою последнюю мысль. Потом она с глухим стуком покатилась по окровавленным доскам.

Тишина на площади стала абсолютной. И в этой тишине Тимур услышал только голос собственной мысли, обращенный к призраку брата:

«Видишь, Ринат? Вот цена твоего безумия. Ты не только предал нас. Ты убил тех, кто был тебе верен. И я, твой брат, стал палачом. Доволен ли ты своим выбором?»

Но Ринат исчез. Растворился в чужих землях, как дым.

– Тимур.

Голос прозвучал негромко, но с той самой стальной сердцевиной, что всегда отличала Эларию. В арочном проёме, окутанная мягким светом из покоев, стояла его жена. На её руках, безмятежно пригревшись у груди, спал их сын – маленький Лориан.

– От тебя исходит жар отчаяния, словно от раскалённого металла, – тихо произнесла она, делая бесшумный шаг вперёд по толстому ковру. Ее глаза, холодные и ясные, сканировали его, будто карту предстоящего сражения. – Ты не ешь, не спишь. Ты даже не позволил слугам сменить повязку на руке. Видишь? Кровь проступила вновь. Ты сломаешься, мой муж. А сломанный клинок бесполезен в бою, каким бы острым он ни был прежде. Его выбрасывают.

– И как я могу?! – его голос сорвался на приглушённый, хриплый шёпот, полный ярости и бессилия. Он кивнул на спящего сына, не желая нарушать его покой. – Как я могу думать о еде или сне, когда мой брат там, с ней? Он знает всё, Элария! Он знает не только о тайных складах и шпионах. Он знает, что я терпеть не могу запах жасмина, потому что он напоминает мне о похоронах матери. Он знает, что в гневе я начинаю говорить тише, а не кричать. Он знает, как я мыслю! Каждое решение, которое я приму, он уже предвидел, играя с нами в эту игру! Он… – Тимур замолк, сглотнув ком в горле, чувствуя, как предательская влага застилает взгляд. – А отец… Скажи, сможет ли он вообще оправиться после этого? Или этот удар добил его окончательно? Я стою у края пропасти один, Элария. Один.

Жена приблизилась к нему. Нежно, но с неумолимой твердостью, она положила свою ладонь на его сжатый в бессильной ярости кулак. Её пальцы были удивительно прохладными, и это прикосновение, словно капля воды в раскалённую пустыню, ненадолго вернуло ему связь с реальностью.

– Именно поэтому ты должен стать теперь не молотом, что бьёт сокрушительно, вслепую, а наковальней, – сказала она, глядя ему прямо в глаза, не позволяя отвести взгляд. – Твёрдой, непоколебимой, способной выдержать любой удар и придать новую форму тому, что на тебя падает. Пока король не в силах держать меч правления, его вес ложится на твои плечи. Не по формальному указу – совет и генералы ждут твоего первого приказа, твоего первого вздоха, твоего первого намёка. Мы не можем позволить образоваться пустоте власти. Поверь мне, Ориан уже принюхивается к ветру, учуяв запах крови и разложения нашей семьи.

– Я знаю! – Тимур сдавленно выдохнул, всё же отводя взгляд в сторону, к потускневшим портретам предков. – Я знаю, что нужно действовать, нанести удар первыми, пока они упоены своей гнусной победой! Но это и есть ловушка, Элария! Они ждут именно этого! Ринат… он просчитал каждый мой возможный ход, как шахматную партию! Мы должны… нам нужен ход, которого от нас не ждут. Нечто совершенно непредсказуемое, что перевернёт всю доску!

Он умолк.

– Совершенно верно. Вспомни, – ее голос прозвучал не как укор, а как призыв к оружию, спрятанному в самой глубине его памяти. – О чём неустанно твердил твой отец, даже когда чума выкашивала гарнизоны, а зерно на полях чернело? Что он видел единственным ключом к победе, которая положит конец этой войне на тысячу лет?

Тимур с горькой, усталой усмешкой провёл ладонью по лицу, ощущая щетину и влагу у глаз, которую он бы никогда не показал на людях.

– Камни Жизни, – он выплюнул эти слова, словно горькую мякоть отравленного плода. – Мифические артефакты из сказок нянек и полузабытых пророчеств дурных предсказателей. Сила, которую никто не видел и не измерял. Мы не можем строить стратегию целого королевства на мифах, Элария! Мы воины, а не герои баллад, рыцари не ищут Грааль, когда враг у ворот!

– Но мы не можем позволить себе игнорировать то, во что слепо и фанатично верит наш враг, – парировала она, и в её глазах вспыхнул тот самый холодный, расчётливый огонёк, который Тимур знал так хорошо. – Если хоть тень, пылинка от этих легенд – правда, и тот, кто соберёт Камни, получит власть переписать саму карту мира… мы не можем допустить, чтобы это оказались они. Так что отправь не убийц, не диверсантов. Отправь своих лучших охотников за знанием. Пусть их целью будет не смерть, а информация. Начни с Юланколии. Ищи следы в их собственной истории, ищи слабые места в их уверенности. Пока они ищут силу, мы найдем их уязвимость.

– Но кому верить? – Голос Тимура прозвучал приглушенно. – После Рината… после его улыбки, его слов о долге и знании… Я вижу тень предательства в почтительном поклоне каждого оруженосца. Слышу шепот заговора в скрипе каждой половицы. Я начинаю подозревать собственное отражение в зеркале. Я не король, Элария. Я параноик, дрожащий на троне, высеченном из собственного страха.

Элария сделала шаг вперед, и ее тень легла на него, не скрывая, а ограждая от внешнего мира.

– Страх – это топливо, Тимур. Не дай ему стать саваном. Преврати его в оружие. Как когда-то сделал твой отец. Давай созовем ближайших слуг Короля Лимара.

Слова Эларии повисли в воздухе не просьбой, а холодным приказом. Тимур замер. Хаос в его голове, похожий на рой ослепленных и перепуганных ос, начал обретать подобие порядка. Не внезапно, а с тяжелым, почти физическим усилием воли, словно он ворочал каменные глыбы собственных сомнений.

– Ты права, – его собственный голос прозвучал твёрже, в нём появился металл, которого не было минуту назад. Он выпрямил плечи, сбрасывая с себя невидимую, липкую шкуру затравленного зверя. Теперь в его осанке читалась тяжесть не отчаяния, а ответственности – та самая, что ковала из принцев королей. – Мы не будем метаться, подозревая всех подряд. Мы будем целенаправленно добывать правду. По кусочку.

Он повернулся к двери. Он встретился с выжидающим взглядом капитана стражи, замершего у входа.

– Вызовите ко мне генерала Шена, – прозвучал приказ, ровный и не допускающий возражений. – Немедленно.

Дверь отворилась без стука, впустив не человека, а саму тень, принявшую форму старого волка. Генерал Шен вошёл с той беззвучной стремительностью, что свойственна хищникам. Казалось, тяжелые сапоги не касались пола, а доспехи – второе, более прочное тело – не издали ни звона, будто бы слившись в единую броню с его волей. Он замер перед Тимуром в безупречной стойке, высеченной из гранита дисциплины. Его взгляд упёрся в принца. В этом взгляде не было ни покорности, ни вызова – лишь готовность механизма к получению команды. Каждый шрам на его лице – тонкая нить у виска, грубый рубец, пересекающий бровь – казался не следом прошлых битв, а частью его нынешней, вечной боевой раскраски, швами, скрепляющими его сущность.

– Генерал Шен, – голос Тимура прозвучал сдавленно, срываясь на высокой ноте, выдавшей всю его накопленную тревогу. Он пытался встать в позу правителя, выпрямить плечи, но в его глазах читалась паника загнанного зверя. – Мне нужна правда. Весь план отца. Всё, что он обсуждал с тобой перед… перед тем, как слечь.

Шен ответил мгновенно, без раздумий, как если бы ответ был отчеканен на скрижалях его памяти.

– Ваше высочество. Король Лимар был сломлен. Не телом – духом. Его сила была не в мускулах, а в уверенности. В непоколебимой вере в свой расчёт, в своих людей. Предательство принца Рината отравило самый источник этой силы, как яд, капля за каплей подливаемый в родник. Он не мог строить планы, ибо основа, на которой они строились – вера в кровные узы, – обратилась в прах.

– Значит, мы одни? Без стратегии, без надежды? – Тимур сжал кулаки. – Так что же мне делать? Кому я могу доверять? Хоть тебе? – его голос сорвался на визгливую, почти детскую ноту отчаяния, обнажая всю глубину его растерянности, и он тут же пожалел об этих словах.

Реакция Шена была мгновенной и сокрушительной. Он не сделал ни шага, но казалось, что воздух в комнате сгустился и задрожал. Его спина выпрямилась в стальную струну, а на его лице расцвела не обида, но холодная, убийственная ярость воина, чью честь – единственное, что у него действительно было, – посмели поставить под сомнение. Он не повысил голос, но каждое слово обрушилось на Тимура с силой тарана, ломающего ворота.

– Я служил вашему деду, Королю-Молоту, когда на моей бороде не было и намёка на седину! – прошипел он. – Я вынес вашего отца, будущего короля, с поля боя у Реки Костей, под градом стрел, когда его собственная свита легла костьми, прикрывая нас своими телами! Я выковал из вашего младшего брата оружие по приказу моего короля, сопровождал его в ад Шан-Оки, чтобы он вернулся оттуда богом войны! Во мне вы можете усомниться последним, ваше высочество. И если вы усомнитесь – это станет последним решением, которое вы примете в статусе наследника. Ибо без моей веры ваш трон не простоит и дня. Он рухнет под тяжестью ваших же страхов.

Тимур отшатнулся, будто от физического удара, ощутив на себе всю тяжесть этой неприкрытой угрозы. Он увидел перед собой не слугу, не генерала – а живой фундамент, столп, на котором держалась вся военная машина Горкейлии. Столп, который мог как поддержать крышу, так и обрушить всё здание одним движением.

– Я… я понимаю, генерал, – Тимур с трудом сглотнул, заставляя себя выпрямиться, вбирая в себя этот удар и превращая его в горький урок. Он встретил ледяной взгляд, в котором читалась вся бездна его опыта и его гнева. – Мои слова… они были продиктованы отчаянием. Они не должны были быть произнесены. Забудьте их.

Шен кивнул, один резкий кивок, приняв извинение как нечто само собой разумеющееся, как дань, которую он был обязан принять, но которая не стирала самого факта оскорбления. В воздухе все еще висело невысказанное: «Следующий раз будет последним».

– Тогда что прикажете, ваше высочество?

Тимур отвернулся к огромному арочному окну, за которым безмолвно лежал Арат. Огни города внизу казались ему теперь не символом жизни, а мерцающими углями одного огромного костра, в котором могло сгинуть все королевство. Его отражение в стекле – бледное, с тёмными провалами вместо глаз – на мгновение показалось ему портретом его отца в первые часы после смерти жены. Та же пустота, та же всепоглощающая тяжесть.

Он не оборачивался, говоря в холодное стекло, чтобы не видеть молчаливого одобрения или осуждения в глазах Эларии.

– Приказываю тебе под личную ответственность создать новый, секретный кадровый резерв, – его голос был ровным, лишённым прежних надломов. – Отбери два десятка воинов. Забудь о героях и знаменосцах. Мне не нужны их портреты в галерее предков. Мне нужны серые тени. Беспринципные, голодные, с потухшим огнём в глазах и неутолённой жаждой в сердце. Те, кто готов продать душу за шанс выйти из тени. И подготовь их, – он наконец повернулся, и его взгляд, холодный и острый, встретился со взглядом Шена, – к роли ярых и непоколебимых разведчиков в землях Юланколии.

– Как прикажете, – отчеканил Шен, абсолютно бесстрастно. – Будет исполнено.

Не дожидаясь формального разрешения на отбытие, он развернулся с выверенной резкостью и вышел так же бесшумно, как и появился, растворившись в полумраке коридора. Дверь закрылась беззвучно, оставив за собой гробовую тишину, нарушаемую лишь тихим, ровным дыханием спящего на руках у Эларии ребёнка.

Воздух в кабинете звенел. Тимур снова посмотрел на своё отражение в окне.

***

Кормилица Рэна давно усвоила главный закон выживания за мрачными стенами дворца: не задавай лишних вопросов. Со временем это правило превратилось из тактики в суть ее натуры, в щит, скрывавший доброе, но неуместно мягкое сердце за безупречной броней служебного рвения.

Когда ей вверили присмотр за юными принцами – Тимуром, Ринатом и Станиславом, – она приняла свою участь не со страхом, а с чувством долга, граничащим с предназначением. Король Лимар славился скверным характером, и гнев его был подобен зимней грозе, внезапной и сокрушительной. Но Рэна, чья душа была выкована из тихой, деревенской стойкости, не боялась его. Она боялась лишь одного – не успеть, не додать, не долюбить.

Ее любовь к мальчикам была разной, как были разными они сами, и выражалась не в словах, а в делах. Для Тимура, на чьи хрупкие плечи с колыбели легла тяжесть короны, она была тихой гаванью. Она замечала, как он, оставшись один, репетировал перед зеркалом царственную осанку, и молча поправляла складки его камзола, взгляд ее говорил: «У тебя получится». Она поддерживала его в первых робких решениях наследника, и ее простое «верю в тебя, ваше высочество» значило для него больше, чем лесть десятка царедворцев.

Для Рината, чей ум постоянно ускользал в миры, недоступные другим, она стала терпеливой слушательницей. Она сидела с ним долгими вечерами, и в то время как он, захлебываясь, объяснял устройство небесных сфер или целебные свойства трав, она вникала не в суть его слов, а в горящий огонь в его глазах. Она кивала, поднося ему чашку с травами, и этот простой жест был для него знаком, что его странности здесь, в этой комнате, – не преступление.

А для маленького Стаса, в чьих черных глазах с самого детства бушевала немая буря, она была источником безмолвного утешения. Она не читала ему нравоучений, когда он, исцарапанный и в синяках, возвращался после очередной прогулки. Она лишь усаживала его на табурет, доставала свою потертую шкатулку с мазями, пахнущими мёдом и горькими кореньями, и её твёрдые, тёплые пальцы бережно втирали снадобье в его ссадины. В эти минуты её молчание было красноречивее любых слов – оно говорило, что он может быть самим собой, что его ярость здесь не осуждают, а его боль здесь залечивают.

Когда младшего принца отправили в тот суровый край – Шан-Оки, – король Лимар предоставил ей небольшой, но крепкий дом на самой границе, в деревне Жанкон, и щедро наградил, даруя не столько богатство, сколько пожизненную независимость. Рэна восприняла это как очередной приказ судьбы. Она не задавала вопросов, не проронила ни слезинки на прощанье. Она просто собрала свой нехитрый мешок, состоявший больше из памяти, чем из вещей, и покинула дворец так же тихо, как и жила в нем.

И здесь, в Жанконе, она продолжила вести жизнь добропорядочной, немного замкнутой соседки. Ее дни текли медленно, как густой мед, окрашиваясь в серые, однообразные тона закатов над пограничными холмами. Она не слушала и не распускала сплетен. Она вязала, работала в огороде и изредка смотрела в сторону мрачных гор на горизонте, пока однажды, глубокой ночью, в ее дом без стука не вошел мускулистый, черноволосый мужчина. Он вошел не как гость, а как хозяин, внося с собой запах дыма, холодной стали и дикой степи. Но Рэна не вздрогнула. Она подняла на него взгляд и увидела глаза – все те же, цвета черного угля, но теперь в них горел не знакомый ей детский гнев, а глубокий, бездонный холод, в котором читалась вся тяжесть прожитых лет. Станислав. Он просто вошел и сел за ее стол, как в детстве, и этот простой жест был для нее красноречивее любой исповеди.

И когда пожар, устроенный им же, поглотил ее старый дом, Рэна, не задавая вопросов, молча собрала пожитки и переселилась в другой, такой же домик, подальше от пепелища. Надо – так надо. Она не роптала на судьбу и не проклинала его. Вместо этого она вымыла новые стены, развесила занавески и поставила на стол лишнюю тарелку – на всякий случай. Единственное, на что она надеялась в глубине души, – что ее мальчик, ставший оружием и бурей, будет изредка, хоть иногда, приходить под ее кров, чтобы просто посидеть в тишине и сбросить на мгновение ту невыносимую тяжесть, что легла на его плечи.

Рэна скучала так, что тишина в доме звенела, превращаясь в набат. Каждый скрип половицы отзывался эхом забытого детского смеха, а ветер за окном шептал чужие, тревожные вести. Быть может, старость и есть это состояние – знать, что твои дети там, в самом эпицентре бури, а ты, больная и беспомощная, не можешь подставить им плечо, не можешь даже просто принести чашку чая, чтобы согреть их окоченевшие пальцы.

В ту ночь, когда зарево встало над Жанконом, она стояла на пороге, вцепившись в косяк, и смотрела, как горит её прошлое. Не дом было ей жалко – вещи были всего лишь вещами. Её сердце, старое и изношенное, сжималось в комок ледяного страха, глядя на этот огненный смерч. Она знала, чья это работа. И, забыв все придворные условности и культы, она сжимала в руках амулет-коготь и шептала, обращаясь к грозному Антланту Горкейлу:

– Прошу, Великий Воитель… не дай пламени поглотить его самого. Отведи беду от моего мальчика. Дай этим старым глазам увидеть его еще раз… хоть раз. И помоги ему. Дай мне хоть чем-то помочь ему.

Наутро Горкейл, казалось, не просто услышал, но и явил свою волю с той прямолинейностью, с какой обрушивает скалы. К её дому снова пришёл Стас. Он вошел так, как уходил – без стука, внезапно заполнив собою всё пространство.

И тогда он распахнул свой длинный, пропахший дымом и кровью плащ. Рэна невольно ахнула, отшатнувшись, будто увидела призрак.

Из-за его спины выглянуло лицо девочки. Подростка. Совершенно чуждое этому миру жестокости и стали. Светлые, почти белые волосы были испачканы сажей, а в огромных, широко распахнутых глазах цвета весенней листвы застыла такая бездонная, немая тишина после бури, что у Рэны ёкнуло сердце.

– Иди, дитя, – прошептала она, и её голос дрогнул. – Иди, согрейся.

И в этот миг она поняла, что её молитва была услышана. Помощь, в которой он нуждался, пришла не в виде меча или зелья. Она пришла в виде хрупкой, испуганной девочки, которую её мальчик принес из пожара, как дракон приносит в свое логово самую ценную и непонятную другим добычу.

Рэна поставила на грубый деревянный стол две глиняные миски. Пар от бульона, густого и мутного, пахнущего дымком очага, кореньями и диким луком, поднимался вверх, закручиваясь в призрачные венки. Она тут же отступила в тень, к печи, став частью интерьера, дав гостям пространство.

Они ели молча. Тишина в хижине была густой, звенящей, и только тихий, мерный звон ложек о глину нарушал ее. Станислав ел быстро, собранно, с выверенной эффективностью солдата, для которого еда была лишь топливом, а не удовольствием. Девочка же ела иначе. Она держала ложку двумя руками, словно боялась уронить, и подносила ее ко рту медленно, с опаской. Каждый глоток она задерживала на губах, будто проверяя вкус на подлинность, не веря, что еда перед ней – настоящая. Ее плечи были ссутулены, взгляд прикован к миске, словно она пыталась спрятаться за ее краями.

Не говоря ни слова, не спрашивая разрешения, Рэна вышла во двор. Она истопила маленькую баньку по-чёрному. Дым, едкий и целебный, потянулся из-под двери, смешиваясь с вечерним воздухом.

Станислав помылся первым. Он вернулся в дом другим – с его кожи и волос исчезли запахи гари, пота и крови, остался лишь чистый, горьковатый аромат дыма и влажного тела. Не сказав ни слова, он дошел до угла, где Рэна заранее подготовила овчины, и свалился на них с той самой безвольной тяжестью, что присуща только закаленным воинам, способным выключать сознание по первому требованию разума. Через мгновение его дыхание стало глухим, ровным и бездвижным – сном, в котором не было места сновидениям, а лишь полное, животное восстановление сил.

И только тогда Рэна, стоя у печи, наконец позволила себе внимательно, без суеты, разглядеть девочку, которая все так же сидела за столом, сжимая в пальцах пустую ложку и глядя в пустую миску, словно в пропасть своего нового, непонятного будущего.

Рэна позвала ее. Та молча поднялась и последовала за ней, покорная и безвольная, как тростинка, сломленная ураганом и плывущая по течению.

В тесной баньке Рэна принялась за свое молчаливое служение. Она помогала ей мыться, и ее опытные, добрые руки замирали каждый раз, когда натыкались на новые свидетельства жестокости жизни. Не синяки от побоев, а куда более страшные следы – впалый живот, выступающие лопатки, словно готовые проткнуть кожу, истонченную, почти прозрачную на плечах.

Девочка не плакала, не жаловалась, не испытывала и стыда. Она была где-то далеко, смотрела сквозь струящуюся воду и клубы пара куда-то внутрь себя своими огромными, слишком взрослыми и бездонными для её возраста зелеными глазами.

Рэна только качала головой, безмолвно возмущаясь и жалея так, что сердце ныло от бессильной боли. Гостья была до жути худа, кожа да кости, будто её никогда по-настоящему не кормили. Простая одежда, в которой пришла гостья, была не просто в заплатках – она была истощена самой бедностью, пропитана запахом нищеты.

Но все это не могло скрыть её странной, почти неестественной красоты. Прямые, как отборный лён, длинные волосы, казалось, светились изнутри даже в полумраке. Большие глаза, цвета первой весенней листвы после дождя, поражали своей глубиной и ясностью. Тонкие, утонченные черты лица говорили о крови, в которой текла иная, не крестьянская история. И в этом контрасте – между изможденным телом и этой проступающей сквозь него благородной красотой – было что-то щемящее и пророческое, от чего у Рэны заходилось сердце. Она понимала: Стас принес в ее дом не просто спасенную из огня сироту. Он принес в ее дом судьбу.