Камни жизни. В поисках силы

Вернувшись в дом Рэна подошла к старому сундуку. Замок щелкнул с тихим вздохом. Из него она достала одно из своих самых ценных сокровищ – простое, но добротное шерстяное платье темно-синего цвета, когда-то подаренное ей дворцовой управляющей «на выход». Оно было велико худенькой девочке, широковато в плечах и длинновато в подоле, но – чистое и насквозь пропитанное запахом сушеных трав и покоя. Она помогла ей одеться, и ее пальцы, загрубевшие от работы, с нежностью расправляли складки на незнакомом теле, застегивали каждую пуговицу, как запечатывая в этой ткани обещание безопасности.

Уложив девочку в свою собственную постель, на мягкое, пружинистое ложе из душистого сена, она укрыла ее овечьими шкурами, тяжелыми и греющими, как материнское объятие.

И тогда Рэна, двигаясь бесшумно, как тень, принялась готовить новую порцию еды – на этот раз густую, наваристую похлёбку с кусочками мяса и ячменём. Она наполняла дом тихими, привычными звуками – убаюкивающим поскрипыванием половиц, уютным шелестом пламени в очаге, размеренным бульканьем котла. Это был её язык, единственный, на котором она могла говорить о самом главном. Язык заботы и молчаливой преданности, понятный и дикому принцу, и испуганной девочке.

Она не задавала вопросов. Вопросы рождают стены, а ее долг был – эти стены рушить. Она просто делала то, что умела лучше всего – кормила, обстирывала, давала кров. И в глубине души, глядя на спящего Стаса и на приоткрытую дверь в комнату, где отдыхала незнакомка, она благодарила богов. Не за сохранность дома или свою безопасность, а за то, что ее мальчик, неся на себе все бури мира, по-прежнему знал дорогу к ее порогу. И за то, что он принес с собой того, кому ее тихая, простая помощь была нужна.

Когда гости проснулись и молча, каждый в своем ритме, опустошили миски с густой, наваристой похлебкой, Станислав отодвинул от себя пустую посуду с таким видом, будто завершил тактическую задачу. Его взгляд, пронзительный и холодный, как острие кинжала, уставился на девочку.

– Кто ты? – его голос низко пророкотал, разрезая тишину, как сталь режет кожу. Вопрос повис в воздухе, абсурдный и неизбежный. Ведь это он, весь пропахший дымом и смертью, принес ее сюда, на своих руках, как добычу или как ношу.

– Мэри, – ответила она. Ее голос был тих, но ясен, без единой ноты просьбы, оправдания или страха.

– Как ты избежала огня? – слова Стаса падали мерно. – Я сжег все дотла. Ничто живое не должно было уцелеть. Какая сила укрыла тебя?

Мэри не ответила сразу. Ее большие зеленые глаза, казалось, смотрели не на него, а сквозь него, в какую-то иную реальность. Она лишь медленно пожала худыми плечиками, обтянутыми грубой шерстью ее нового платья. Движение было поразительно спокойным, почти отрешенным, как если бы ее спросили о погоде за окном, а не о чудесном спасении из кромешного ада.

– Наверное, Антлант Юланк, – она произнесла это с той же простой, непритязательной интонацией, с какой деревенские ребята говорят о дожде или урожае. Будто имя бога-праотца, повелителя времени и судеб, было для нее не грозной силой из древних гимнов, а чем-то само собой разумеющимся, обыденным фактом ее личной биографии.

Станислав замер. Он вглядывался в нее, словно пытался прочесть незнакомые, неземные руны на ее бледном, почти прозрачном лице, разгадать шифр, скрытый в глубине ее спокойных глаз.

– Ты не побоялась протянуть мне руку, – бросил он. Это был не вопрос, а констатация факта, нарушавшего все законы войны и страха. – Все бежали. Кричали. А ты – стояла. Смотрела.

– Юланк сказал, я должна пойти, когда позовут. Ты позвал. – Она сделала небольшую паузу, и в воздухе повисло невысказанное: «Поэтому я и стояла. Я ждала тебя». – А еще… я видела, что будет, если я не протяну руку в ответ. Видела огонь. Боль. Смерть. Не чужую. Мою.

Она сказала это без дрожи, без истерики. Просто как отчет. И в этой простоте заключалась такая бездна, что у Стаса, привыкшего к крикам и мольбам, на мгновение перехватило дыхание. Он был орудием смерти, существом, сеющим хаос. А эта девочка, его полная противоположность, говорила с ним на языке видений и божественных указаний, и в ее словах была та же безжалостная ясность, что и в его ударе мечом. Они были разными полюсами одной силы. И он это чувствовал.

В углу комнаты, в глубокой тени, где сходились запахи старого дерева и дыма, Рэна непроизвольно прижала к губам сморщенную, исчерченную прожилками ладонь. Сердце ее, выносливое и привыкшее к любому труду, забилось с бешеной, болезненной частотой, словно пытаясь вырваться из груди и улететь прочь от этой непонятной, божественной жути.

И тут голос Стаса изменился. Знакомая металлическая твердость, отточенная в Шан-Оки, внезапно смягчилась, уступив место низкому, напряженному шепоту, в котором сквозь привычную сталь пробивалось нечто иное – недоверчивый, жадный интерес.

– Ты… говорила с Антлантом Юланком?

– Да. Он мой друг. – В ее голосе не было ни хвастовства, ни благоговейного трепета. – Но он сказал, мы долго не увидимся. И что мне не надо с тобой бороться. А что мы вместе должны куда-то пойти.

Станислав медленно кивнул. Он смотрел на нее, но видел уже не просто девочку, спасенную из огня. Он видел ключ. Запутанный, сложный механизм, тикающий в такт вечности, чье истинное предназначение только начинало проступать сквозь пелену обыденности.

Рэна, не в силах вынести это наваждение, прошептала в свою жилистую, пропахшую мылом и луком ладонь, обращаясь к пустоте и самой себе:

– Антланты, видения… Дите с богами на «ты»… Гори все синим пламенем…

Ей стало холодно и жутко, будто из-под пола потянуло ледяным сквозняком из иного мира.

Станислав ушёл в тот же день, растворившись в лесной чаще так же внезапно, как и появился. Рэна, стоя на пороге и глядя в стену деревьев, что уже поглотила его, почувствовала странное спокойствие. Ее мальчик по-прежнему был бурей, но теперь у этой бури появился компас. А у нее – причина вставать по утрам.

Она медленно повернулась к Мэри. Девочка сидела на табурете у очага, её светлые волосы были золотыми в огненном свете.

– Ну что, дитя, – тихо сказала Рэна, и в её голосе впервые зазвучала не тревога, а твердая, материнская решимость. – Пока его нет, будем жить. Тебя многому нужно научить. Начнём с хлеба.

И она протянула Мэри ломоть свежего, душистого хлеба. Это был не просто кусок еды. Это было приглашение. Приглашение в новую жизнь, где боги и пророчества отступали перед простыми, спасительными ритуалами – замешиванием теста, треском поленьев в очаге и тихими вечерами в ожидании бури.

***

Если Шен был воплощённой тенью, стремительной и острой, то Кракс вплыл в покои подобно густому, маслянистому мареву. Его тучная фигура, облачённая в камзол из тёмного, дорогого бархата, расшитого столь тонко, что узор можно было разглядеть лишь вплотную, казалось, не нарушала тишину, а впитывала её, поглощая звуки и свет подобно прожорливой губке. Воздух в кабинете Тимура стал ещё спёртее, наполнившись сладковатым, тяжёлым ароматом дорогих благовоний.

Почти через месяц после вызова, Кракс наконец предстал перед Тимуром, прибыв с экстренного совета торговых гильдий Горкейлии. Гильдии, как доложил советник, были смертельно обеспокоены слухами о болезни короля. И их беспокойство, разумеется, имело вполне конкретную, звонкую монетную цену.

– Ваше высочество, – его голос был густым и вязким, как мёд, под которым таилась горькая полынь. Он склонил голову в почтительном, но неглубоком поклоне, и Тимур поймал на себе его взгляд – маленькие, острые глазки, быстрые и цепкие, как у грызуна, оценивающие не принца, а актив или угрозу. – Прошу простить моё долгое отсутствие. Я спешил, дабы успокоить умы наших… щедрых благодетелей. Уверяю вас, их преданность короне незыблема. Пока их кошельки в безопасности. Позвольте выразить наши общие надежды на скорейшее выздоровление его величества. Стабильность – лучшая подпись на торговых контрактах.

Тимур смотрел на него, не делая попыток скрыть отвращение, которое вызывала в нем эта маслянистая, показная почтительность. Его взгляд, обычно скрывавший неуверенность, теперь был твердым и пронзительным.

– Вставайте, Кракс, и отложите церемонии в сторону, – отрезал он. – Сейчас мне нужны не любезности, а прямые ответы. Цену лести я уже знаю – она измеряется в опустевшей королевской казне.

Кракс выпрямился с лёгким, хорошо сыгранным стоном, будто его тучность была неподъёмной ношей, и сложил короткие, пухлые пальцы на выпуклом животе, как бы ограждая себя от несправедливых подозрений.

– Всякий ответ, какой только пожелаете, ваше высочество, – произнёс он, и его голос тек, как засахарившийся мёд, сладкий и липкий. – Я – открытый свиток. Исписанный, увы, лишь скучными колонками цифр и датами поставок, но всё же к вашим услугам.

– Правда? – Тимур прищурился, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он сделал шаг вперед. – Тогда первый и главный вопрос. Могу ли я доверять вам так, как безраздельно доверял отец?

Реакция Кракса была мгновенным шедевром лицедейства. Его лицо, обычно – маска подобострастия, изобразило такую глубокую, такую искреннюю боль и обиду, что они показались бы подлинными любому, кто не знал этого человека дольше пяти минут.

– Ваше высочество! – воскликнул он, и в его бархатном голосе впервые появились надтреснутые, дрожащие нотки, будто Тимур плюнул в самую душу. – Я… я уязвлён. Глубочайше уязвлён самой необходимостью слышать такой вопрос! Моя верность – не плащ, что можно сбросить с плеч при смене сезона. Она – моя плоть и кровь! Я служил вашему отцу не из страха и не из корысти, а ибо видел в нём столп, на котором держится Горкейлия! Теперь я вижу этот столп в вас. Сомневаться во мне – всё равно что сомневаться в восходе солнца над нашими горами!

Он сделал искусную паузу, дав своей «ране» истечь несколькими каплями красноречивого молчания, и затем, будто с титаническим усилием отбросив личную обиду ради высшего блага, перешёл к сути. Его голос вновь стал деловым и гладким, как отполированный нефрит.

– Но коль ваше высочество запрашивает мой ничтожный совет в сей час испытаний… – он вздохнул, с легкостью профессионального актера превращаясь из оскорблённого царедворца в мудрого, сурового стратега. – Мощь Горкейлии всегда держалась на её неприступности. Народ наш – кремень, а границы – закалённая сталь, о которую ломают клыки любые враги. Нынешняя уязвимость проистекает от излишней открытости миру. Предательство принца Рината доказало: доверять нельзя никому. Особенно тем, кто стучится в наши ворота с улыбкой и полными телегами. Мой совет твёрд и недвусмыслен: немедленно ужесточить пограничный режим. Все торговые пути – перекрыть. Все караваны – под подозрением. Я предлагаю ввести тотальный мораторий на всю внешнюю торговлю. Полностью. До дальнейших распоряжений. Пусть Ориан думает, что мы зализываем раны. А мы в это время выкуем новый, несгибаемый хребет державы.

Тимур замер. Это был радикальный, беспрецедентно жёсткий шаг.

– Полная изоляция? – переспросил он, и в его голосе зазвучала тревога, смешанная с ужасом перед последствиями. – Но казна… народ… Голод, бунты, нехватка самого необходимого… Мы сами себя задушим!

– Безопасность дороже злата, ваше высочество, – парировал Кракс, и в глубине его глаз, таких же маленьких и блестящих, как бусины, блеснул холодный, стальной огонёк. – Голод можно переждать. Вторжение – нет. Что до нехватки товаров… – он почти незаметно улыбнулся, и в уголках его рта заплясали хищные морщинки, – …сие откроет превосходные возможности для купцов, лояльных короне. Тех, кого мы знаем и можем контролировать. Надлежит затянуть пояса и сжать кулак. Показать Юланколии, что Горкейлия не сломлена. Она ощетинилась.

– Это… жестокий шаг, – пробормотал Тимур, чувствуя, как почва уходит из-под ног.

– Время жестоко, ваше высочество, – мягко, почти отечески, сказал Кракс, наклоняясь чуть вперёд, и от него потянуло сладким, приторным запахом марочного вина и дорогих духов. – Мы должны отвечать той же монетой. Ради спасения того, что дорого. Ради него. – Он кивнул в сторону спящего Лориана, и это упоминание сына прозвучало как тончайший, смертоносный укол.

Этот последний штрих, этот удар ниже пояса, оказался решающим. Тимур медленно, тяжело кивнул, будто голова его была налита свинцом. Сила, на которую он так надеялся, обернулась железной хваткой, сжимающей горло его королевства.

– Хорошо, – слово прозвучало глухо, словно вырвалось из-под развалин. – Составьте указ. Я его подпишу.

– Мудрейшее решение, ваше высочество. Проявленная вами твёрдость исполнила бы сердце вашего отца гордостью, – Кракс склонился в ещё одном низком, почти издевательском поклоне, и на его губах на мгновение застыла едва уловимая, победоносная улыбка, быстрая, как взмах крыла ястреба. – С вашего дозволения, я приступлю немедленно.

Тень Тимура, длинная и неуверенная, упала на колыбель. Воздух в покоях был неподвижным и тёплым, пахнущим молоком и лавандой, которую так любила Элария. За толстыми стенами остался давящий груз короны, предательство, ядовитые советы Кракса – весь тот хаос, что грозился поглотить его. Здесь же царил хрупкий, безмятежный покой.

Он медленно опустился на колени у резной дубовой люльки. Маленький Лориан спал, зарывшись пухлой щёчкой в шёлковую подушку. Его ровное, тихое дыхание было единственным звуком, заслуживающим доверия в этом мире.

Тимур нежно провёл пальцем по бархатистой щеке сына, и в горле у него встал ком. Он был наследником трона, полководцем, правителем – но в этот миг он чувствовал себя лишь отцом, чья единственная задача – защитить этот сон.

Он наклонился ниже и тихо, срывающимся от нахлынувших чувств голосом, начал напевать. Это была не дворцовая баллада, а старая, простая колыбельная. Ту самую, что ему в детстве пела мать, когда ему снились кошмары или он скучал по суровому, всегда занятому отцу.

Спи, моё солнце, закрой свои глазки,

Пусть не разбудят тебя мои ласки,

В свете луны, что плывёт в вышине,

Спи, засыпай, поскорей приснись мне.

Не бойся грозы за стеною высокой,

Не бойся чужого, злого намёка,

В твоей колыбели, под стражей мечей,

Спи, засыпай, погуляй по мечте.

Вырастай сильным, как дуб в поле чистом,

Будешь ты мудрым, и добрым, лучистым,

Но пока спи, за нас крепко держись,

Спи, моя гордость, ты вся моя жизнь.

Его голос, привыкший отдавать приказы, дрожал на низких нотах, сбивался и вновь находил мелодию. В этих простых, истёртых временем словах была вся его боль, весь его страх и вся его надежда. Он пел о крепости, которую должен был построить. О мире, который должен был подарить. О силе, которой должен был научить.

И внезапно, на строке о «злой грозе», память нанесла удар – не образ, а ощущение. Тимуру было пять лет. В дворцовых покоях пахло не ладаном и сталью, а мёдом и лечебными травами. Его мать, Лейра, с соломенными косами и усталым, добрым лицом, сидела на краю его огромной кровати. За окном бушевала настоящая гроза, и он, принц Горкейлии, дрожал от страха, зарывшись лицом в её платье. И она пела. Ту самую песню. Её голос был тихим, хрипловатым от болезни, но в нём был стержень такой несгибаемой нежности, что буря за окном казалась просто дурным сном.

«Не бойся грозы за стеною высокой…»

– Видишь, Тимур? – прошептала она тогда, гладя его по волосам. – Стены наши крепки. А мое сердце – самая крепкая стена для тебя.

Теперь он сам был стеной. Связь времен замкнулась. Он был больше, чем принц, больше, чем наследник. Он был звеном в цепи, отцом, продолжающим то, что начала его мать. Он пел уже не только для сына. Он пел для той женщины с соломенными косами, чьё сердце когда-то было его крепостью. Он клялся им обоим – и спящему младенцу, и светлой тени из прошлого – что устоит. Что сдержит слово.

***

Мэри оказалась тихим благословением, даром, ниспосланным в ответ на её одинокие мольбы. Девочка не требовала к себе особого внимания, со смиренной, недетской благодарностью принимала любую, даже самую простую еду и с искренней, светлой радостью помогала Рэне по хозяйству, как будто впервые в жизни обрела не долг, а дар – быть полезной.

Их быт сложился тихий и размеренный, как медленно текущая река, залечивающая своими водами все раны.

По утрам Мэри первым делом подметала грубый деревянный пол в доме метлой из прутьев, а свист веника и шелест сору были для неё музыкой мирной жизни. В это время Рэна растапливала печь, и вскоре дом наполнялся запахами дыма, хрустящих ячменных лепёшек и густой овсяной каши, в которую она щедро добавляла ложку душистого мёда – роскоши, которой Мэри не могла нарадоваться.

Днём они могли вместе ходить за водой к колодцу. Мэри, несмотря на хрупкость, ловко управлялась с тяжелым ведром, а по дороге, как пчела, успевала собрать скромный букетик из ромашек и васильков. Она ставила его в глиняную кружку на подоконник, чтобы «дом был веселее».

По вечерам, при трепетном свете лучины, Мэри училась прясть шерсть. Рэна, умудрённая опытом, сидела рядом и своими натруженными руками показывала, как правильно держать веретено, чтобы нить выходила ровной и крепкой. Девочка, сосредоточенно высунув кончик языка, старательно повторяла движения, и её тонкие пальцы, ещё неумелые, уже начинали обретать нужный навык. Их тихие разговоры вполголоса, под треск огня и жужжание веретена, были наполнены обыденными, спасительными заботами: о том, как прошёл день, что приснилось, какую сказку рассказать на ночь.

В этих простых ритуалах, в этой предсказуемой череде дел таилось великое исцеление. С каждым днём плечи Мэри распрямлялись всё больше, а в её зелёных глазах, отражавших пламя очага, потихоньку угасала тень былого ужаса, уступая место спокойному, внимательному свету. Она училась не просто прясть или мести пол. Она училась жить.

Соседям Рэна объяснила появление девочки легко и понятно:

– Сердце старое заныло, одной скучно. Пригрела сиротку, чтобы в доме не только тиканье сверчка да шум ветра был. Будет мне помощницей в старости.

Деревенские, люди простые и практичные, приняли это объяснение без лишних вопросов. В мире, где выживание зависело от взаимовыручки, взять в дом сироту было делом богоугодным и понятным.

Мэри быстро и мягко нашла общий язык с местной детворой. Она не ввязывалась в их шумные, громкие игры с догонялками и мячом, предпочитая оставаться на обочине их буйного веселья. Но стоило ей присесть на завалинке, как через некоторое время вокруг неё собирался кружок самых маленьких. Она тихо что-то рассказывала. И дети, обычно непоседливые, затихали, обступая её плотным кольцом и слушая с открытыми ртами.

Со старушками-соседками у неё сложилось своё, особое отношение. Она не лебезила и не выпрашивала, а по дороге от колодца молча брала у старухи Анфисы половину вязанки хвороста или придерживала калитку, пока та пробиралась с кошелкой. Она могла, проходя мимо, заметить, что на капусте завелись гусеницы, и показать, какие листья нужно оборвать. За эту тихую, ненавязчивую помощь старушки совали ей в руки то ещё тёплый ржаной пирожок с капустой, то горсть душистой лесной земляники, глядя ей вслед и качая головами:

– Дите-то какое смирное, ладное. Рэне на старости лет благодать Горкейла послана.

Словно сама тень, подчиняющаяся лунному циклу, раз в две недели он появлялся на пороге. Ни скрипа шагов на подмерзшей земле, ни стука в дверь – лишь внезапное сгущение мрака в дверном проеме, легкое движение воздуха, пахнущего хвойной морозной сталью, и вот он уже здесь, в низких, тёплых сенях дома Рэны, сбрасывая с плеч.

Станислав явился в сумерки, в тот неуловимый миг, когда день окончательно сдается ночи, и граница между мирами становится тонкой, как лезвие. Его визиты были ритуалом, о котором знали лишь три человека в целом мире.

Рэна, чувствуя знакомое смещение тишины в доме, не обернулась. Она лишь донесла до стола лишнюю миску. Мэри же затихла на своей лавке.

Он пришел не с пустыми руками. Его взгляд, заточенный в Шан-Оки на выявление слабых мест в обороне, еще с прошлого раза отметил едва заметные глазу уязвимости в этой маленькой крепости: заканчивающиеся запасы дров; поредевшие, как ряды после битвы, запасы в погребке; протертый до тонкого листа металла край котла.

Не сказав ни слова, Стас взял топор, и вскоре Рэна, выйдя во двор, обнаружила у стены идеально нарубленные и сложенные в ровную поленницу дрова – работа сродни искусству. Ни сучка, ни задоринки, только чистая, готовая к употреблению энергия. С собой он принес тушку уже освежеванного и просоленного зайца, аккуратно, по-походному, завернутую в грубую, чистую холстину. Он с математической, безжалостной точностью вычислял, что ноша дров, починка инструмента или охота – непосильная задача для старой женщины и девочки-подростка. И так же, как он устранял угрозы на поле боя, он без лишних эмоций устранял эти бытовые риски. Это была его форма заботы – безмолвная, практичная и абсолютная.

Стас молча принял из рук Рэны миску с дымящейся похлебкой и кусок остывающего ячменного пирога. Устроившись на своем привычном обрубке у очага, он съел все не торопясь, но и не задерживаясь. Рэна, ворча себе под нос о сквозняках, простуде и нелегкой доле, осмелилась задать вопрос, кружа вокруг него, как воробушек вокруг каменного изваяния.

– Как ты там?

– Нормально, – отозвался он.

– Дела?

– В порядке.

Рэна фыркнула, с размахом вытирая руки. Ее терпение лопнуло.

– Нормально, – передразнила она его, сгущая свой деревенский выговор. – У тебя плечо, которое ты бережешь, как стеклянное, это «нормально»? У тебя новый шрам над бровью, это «в порядке»?

Станислав замер на мгновение, ложка на полпути ко рту остановилась. Он смотрел в огонь, и в его глазах, отражавших пламя, мелькнула тень чего-то – не раздражения, а почти уважения к ее настойчивости. Затем из его груди вырвался короткий, хриплый звук, больше похожий на выдох человека, сбросившего тяжелый груз, чем на смех. Впервые за все эти визиты он не отмахнулся гримасой презрения, не ушел в ледяное молчание. Он признал ее правоту, ее победу в этой маленькой битве, этим единственным, едва уловимым, но безоговорочным хмыканьем.

И для Рэны это прозвучало громче любой исповеди.

Стас обернулся к Мэри. Его взгляд, тяжелый и пристальный, упал на нее, и воздух в горнице снова натянулся, как тетива.

– Сколько тебе лет? – голос был ровным, без эмоций, как чтение строевого устава.

– Тринадцать, – ответила Мэри, не опуская глаз.

– Ты всё ещё видишь сны? Те, что сбываются? – он отсек всё лишнее, все «как живешь» и «здорова ли», выходя сразу на главную цель.

– Да. Иногда. А ещё… – она на мгновение задумалась. – Раньше моя душа могла уходить отсюда и гулять в Саду. Там зелено-зелено и пахнет мёдом и спелыми яблоками. Там живёт Юланк. Мы с ним болтали.

Станислав слушал, не моргнув глазом. Его лицо было каменной маской, но в самой этой неподвижности, в легком наклоне головы, чувствовалась абсолютная, хищная концентрация волка, выслеживающего цель. Он впитывал её слова, пропуская их через внутреннюю, безжалостную мясорубку военного анализа, раскладывая по полочкам:

«Возраст: 13. Пубертатный период – возможна нестабильность. Сны-провидения: подтверждено. Частота: нерегулярная. Астральная проекция: подтверждено. Локация: «Сад Богов» – нейтральная территория, место возможного контакта с высшими силами. Контакт с Юланком: подтверждено. Характер контакта: вербальный, регулярный. Эмоциональная окраска положительная. Вывод: установлен личный контакт, возможен союз или прямое влияние».

Он видел перед собой не ребёнка, а живой, дышащий шифр, ключ к силе, которой его учили лишь смутные легенды.

– А Горкейла? Ты его видела? – спросил он, и в его ровном, отточенном как лезвие голосе пробилась крошечная, почти неуловимая трещина. Это было не просто любопытство стратега, оценивающего ресурсы противника. Это было нечто глубже, почти личное – жажда подтверждения существования того, чьё имя, культ и неумолимая воля были выжжены в самой его душе. Того, чей огонь теперь жил в его собственных жилах.

Мэри кивнула, и её обычно безмятежное личико стало вдруг серьёзным и взрослым, отражая невыразимую тяжесть увиденного.

– Видела. Он… огромный. И грозный. Смотрит будто сквозь тебя, в самую душу, и видит там всё – и страх, и ярость. Но я с ним не разговаривала. Он не зовёт. Только Юланк.

Стас медленно выдохнул, воздух свистнул сквозь сжатые зубы. Он не получил ответа, который, возможно, бессознательно надеялся услышать – знака, призыва, подтверждения своей избранности. Но он получил нечто более ценное для своего аналитического ума – неоспоримый факт. Горкейл реален. Он не просто абстракция, не миф для подчинения масс. Он – сущность, которую можно увидеть. И если Мэри была мостом к Юланку, то где-то должен был существовать и мост к Горкейлу.

Рэна, случайно подслушавшая этот разговор из-за складок тяжёлой занавески, непроизвольно сжала в руках край своего фартука. Холодная волна страха и щемящей жалости подкатила к горлу, грозя перехватить дыхание. Но в тот же миг к ней пришла пронзительная, безжалостная ясность: именно эта пугающая тайна, эти боги и видения, и свели её потерянного мальчика и эту необыкновенную девочку под кров её скромного дома.