На грани, или Это было давно, но как будто вчера. Том 2

Балагуря, друзья с порциями ароматной каши выдвинулись к столу. Налили по первой чарке, и Солянок, стуча ложкой по большой бутыли, попросил присутствующих успокоиться.

– Итак, товарищи! Попрошу минуточку внимания! – начал торжественно Василий, озаряя присутствующих своей улыбкой. – Сегодня мы собрались здесь по очень приятному случаю.

– А случай действительно приятный!.. – воскликнул вдруг нетерпеливый Газизьян.

– Да помолчи ты, Армен! Пусть Васька слово скажет! Не перебивай! – оборвал его на полуслове Дырявко.

– Конечно, Армен, подожди, дай Ваське сказать! Потом сам свое слово скажешь, – поддержал Лёню Ваня Топчак. – Давай, Вася, продолжай!..

– Итак, товарищи! – продолжил Солянок. – Собрались мы здесь для того, чтобы отметить начало чистых и светлых отношений, завязавшихся буквально на днях между нашими любимыми друзьями – Верочкой Ворониной и Алексеем Лаврушиным. Поднимая этот бокал, мне хотелось бы поздравить их с этим замечательным и прекрасным событием. Разрешите пожелать нашим друзьям укрепления теплой дружбы, которая, как мне кажется, в дальнейшем должна перерасти в серьезные отношения и закрепиться тесными семейными узами. Так вот, товарищи! Не буду утомлять вас долгими речами, а скажу так: давайте выпьем за счастливое будущее наших друзей, пожелаем им большой и продолжительной любви! Пусть они свою любовь и верность пронесут до самой нашей победы над врагом и пронесут ее уже в мирной жизни до самой глубокой старости, закрепив эти прекрасные чувства рождением большого количества красивых и счастливых детей. Ура, товарищи!

– Ура! Ура! Ура! – поддержали Васькины слова друзья, поднимая кружки. Праздничное застолье продолжилось тостами за знакомство, за победу, шутками и шумными разговорами. Громче всех был слышен голос Армена.

Армен Газизьян родом из Армении. Очень веселый человек и хороший друг Ефима Трощенко. Так как приглашенных дам оказалось меньше, чем тоскующих по женскому полу мужчин, Армен оказался в числе обделенных. Теперь все свое внимание он сосредоточил на Ворониной. Ему, как и многим, очень нравилась Верочка. Он не спускал с нее глаз. Следовал в момент мероприятия за девушкой, ненавязчиво стараясь упредить всякое ее желание. Отвешивая комплименты, он галантно, как настоящий джентльмен ухаживал за дамой. Армен был искренне рад за Лёшку и по этому поводу даже пожертвовал своей плащ-палаткой.

– Знаешь, Верочка, я тебе как боевой товарищ один мудрый совет дать хочу. Надеюсь, он тебя спасет от несчастья, – взяв Верочку под локоть, нарочито обстоятельно заговорил Газизьян.

– Это настолько серьезно?! – изображая удивление, принялась внимательно слушать его Вера.

– Если этот подлец, – кивком головы он указывал на Лаврушина, – будет тебе предлагать послушать, как он читает стихи Сергея Есенина, ни в коем случае не соглашайся! – убедительно требовал Армен с легким армянским акцентом и эмоционально жестикулируя при этом. – Как только ты услышишь из его уст первые строки – считай, ты пропала! Ты навсегда останешься в его власти. Он тебя как паук опутает паутиной любовной лирики, и ты уже ни в чем не сможешь ему отказать. Это просто ловушка для нежных и чувствительных девушек. Такие хрупкие создания, как ты, сами того не замечая, летят как несчастные мотыльки на этот костер любви! И, как бы это ни было больно и прискорбно, они сгорают в этом огне дотла, так и не понимая, как смогли попасть на такую уловку. Я как боевой друг просто обязан тебя предупредить об этой опасности!

– Я не пойму тебя, Армен, – смеялась Вера, – он паук, который окутывает каждую свою жертву паутиной? Или он костер, в котором девушки сгорают как мотыльки? – хохотала она, глядя на захмелевшего Газизьяна.

– Он, Верочка… горящий паук! – поднимая указательный палец вверх, выразился Армен. Смех вновь грянул в шумной комнате.

– Ты знаешь, поздно, мой дорогой Армен. Алексей уже читал мне стихи Есенина. И я их с удовольствием слушала, – смеясь, заверила его девушка, снисходительно поглаживая Газизьяна по рукаву гимнастерки.

– Я так и знал! – воскликнул Армен. – Поздно! Поздно теперь что-либо говорить! Ты, Верочка, пропала! Ты даже сама не понимаешь, что ты пропала! Теперь ты вся во власти этого человека. А ведь у меня еще теплилась надежда, что не все потеряно. Но теперь и эта надежда угасла, – махнул с досады рукой Армен.

Смех в комнате не умолкал.

– Ну что ты, Армен, успокойся, – утешал его Дырявко. – Разве у себя на родине ты не читал своей девушке стихи Шота Руставели, чтобы очаровать ее?

– Вай, ара! Что ты говоришь, Лёня?! Шота Руставели не армянский, а грузинский поэт! Зачем я буду любимой девушке читать «Витязя в тигровой шкуре», если у нас в Армении есть свои поэты?! – изображал возмущение Газизьян.

– Да я и не сомневаюсь в том, что в Армении есть свои прекрасные поэты и писатели, – смеялся Дырявко, глядя на балагурящего друга. – Вот я и надеюсь, что мы наконец-то сегодня услышим из уст настоящего армянина и достойного сына своей республики строки стихов лучших армянских поэтов!

– Давай, Армен, не подведи свою Армению! Прочитай нам что-нибудь лирическое, – подбадривал его Ефим, зная, что Газизьян хорошо знал поэзию родного края.

Армен несколько был смущен такой просьбой. Не так часто ему приходилось на публике читать стихи.

– Армен! Но мы просим тебя! – подключились к просьбе девушки.

Оправившись от неожиданной просьбы, Газизьян, поправив гимнастерку, гордо произнес:

– «В каждом армянине есть поэт!» – так гласит наша древняя поговорка. А я вам сейчас хочу прочитать стихи нашего древнего поэта Ованеса Тлкуранци в переводе русского поэта, прозаика и переводчика Валерия Брюсова, – положив руку на дужку кровати, Армен продолжил:

– Я гибну! Сжалься надо мной! Любовь сказала: умирай!

Возьми же заступ золотой и мне могилу ископай.

Пусть на костре сожгут меня: душа стеня взлетит огнем.

Кто не знавал сего огня? И сушь, и зелень гибнет в нем…

Газизьян сам не заметил, как вошел в роль чтеца, да так, что, эмоционально жестикулируя, стал похож на профессионального артиста, цитирующего поэта с высокой сцены. Присутствующие были в восторге.

– Браво! – закричала, аплодируя, Верочка, когда Армен закончил стих.

И все присутствующие тут же поддержали его аплодисментами.

– Браво! Молодец, Армен! – подхватил слова Веры Солянок. – За это надо непременно выпить, – предложил Васька, вставая из-за стола.

– Да вы просто мало знаете о культуре нашего народа. А какие у нас в Армении песни! – окрыленный успехом, пытался продолжить тему о своей родине Газизьян.

– Правильно ты говоришь, Армен, мы мало что знаем об Армении. Но песни мы тоже любим! И сейчас самое время что-нибудь спеть, – стал убеждать его Ефим, усаживая друга за стол.

– Так!.. Тогда сначала споем, а уже потом надо будет непременно выпить, – поддержал предложение Ефима Солянок. – Ефим, запевай! А девчата, надеюсь, тебя поддержат, – настаивал Васька, глядя на развеселившихся девушек.

– Ну що, дiвчата, піснi cпiвати будемо чи нi? (Ну что, девчата, песни петь будем или нет?) – обратился он к приглашенным девушкам, весело им подмигивая.

– А як же?! Звичайно будемо! (А как же?! Конечно будем!) – в один голос радостно согласились девчата.

– А з якої почнемо? (А с какой начнем?) – восторженно спросила Мирослава, обращаясь к Солянку.

– Та з будь-якої. Ефим у нас всi пiснi знає (Да с любой. Ефим у нас все песни знает), – заверил гостей Солянок.

– А ви знаєте пiсню «Ой за лiсом зелененьким»? (А вы знаете песню «Ой за лесом зелененьким»? ) – допытывалась Яна.

– Ну а як же?! (Ну а как же?!) – возмутились одновременно и Ефим, и Дырявко. – Звичайно знаємо! Або ми не українцi? (Конечно знаем! Или мы не украинцы?) – смеясь, добавил Лёня.

– Ось i добре! Тодi, Галю, заспівай, а я буду вторити! (Вот и хорошо! Тогда, Галя, запевай, а я буду петь вторым голосом!) – распорядилась Яна, присаживаясь рядом. Все уселись на скамейки, и девчата запели:

– Ой за лiсом зелененьким,Ой за лiсом зелененькимДрала вдова льон дрiбненький,Драла вдова льон дрiбненький…

Нежные женские голоса дополнили бархатистый тенор Ефима Трощенко и более низкие баритоны Солянка и Дырявко. Каждый из них исполнял свою партию. Дружинину показалось, что они всю свою жизнь только и делали, что репетировали эту песню, чтобы здесь и сейчас спеть ее так красиво. По телу Анатолия пробежала приятная дрожь.

«И все-таки украинцы петь умеют!» – подумал он, слушая старинную народную песню.

– А мы танцевать сегодня будем? – вдруг, шепча на ухо, спросила у Лаврушина Верочка.

Ее глаза так загадочно и озорно светились, что Лёшка, даже если бы был в кандалах, отказать ей в этом все равно бы не смог. Вопрос, конечно, для него был неожиданный, но риторический: не зря же Вера надела новое платье.

– Сейчас организуем, – ответил ей Алексей, поднимаясь из-за стола. «Что же я раньше этого сюжета не предусмотрел?» – с сожалением подумал он, направляясь к выходу. – Николай, пошли со мной, – обратился Лёшка к Колесниченко, махнув ему рукой.

– Лёша, а что случилось, что за пожар? – удивленно спросил подошедший Колесниченко. Его стройная фигура нависла над копающимся в своем вещмешке Лаврушиным.

– Это не пожар, Коля! Это хуже нашего позорного поражения в этой войне, – торопливо сообщил Лёшка, заглядывая в открытую горловину своего сидора. – У тебя, Коля, мыло есть? Да не жадничай! Знаю, что есть, – не дожидаясь ответа, заявил Лаврушин, заталкивая в карман своих штанов кусок солдатского мыла.

– Ну есть! А зачем тебе мыло, ты что, вешаться собрался?! Я что-то не пойму, чего ты затеял, – возмущался Николай. То и дело бросая на Лаврушина недоуменный взгляд, он старался быстрее развязывать свой вещмешок. – Ты можешь толком объяснить, что произошло?

– Да, дружище, вешаться я собрался! По той простой причине, что девчата танцевать захотели!

– Так а при чем тут мыло?

– Ну какой же ты, Коля, недогадливый. Ведь для того, чтобы организовать танцы, что нужно?.. Правильно, нужна музыка! А музыка где у нас?! – с укором спросил Лаврушин. – А музыки, Коля, у нас нет… – развел руками Лёшка. – Вот теперь нам с тобой во что бы то ни стало надо будет раздобыть патефон.

– Ничего себя задачка! – оторопел от неожиданного поворота событий Колесниченко. – И где же мы его достанем? А вдруг этого самого патефона в этом селе нет? Тогда что? – забеспокоился Николай.

– Не может такого быть, чтобы его здесь не было, – возразил Лёшка, поглаживая гладко выбритую щеку. – А если и не окажется в этом селе, тогда найдем в соседнем, – твердо заявил Лаврушин, открывая входную дверь.

– Ну ты, Лёша, даешь!.. – негодовал Колесниченко. – Ты знаешь, что хождение по селу командованием запрещено? Если нас поймают, как минимум пять суток ареста влепят, – заметно волнуясь, высказал свои опасения Николай. – А если здесь не будет твоего патефона и в соседнем селе его не найдем – мы что, пойдем дальше?

– Да, Коля! Ты правильно угадал, – хлопнул друга по широкому плечу Лаврушин. – Будем искать, пока не найдем, даже если для этого придется дойти до самого Берлина! – смеялся Лёшка, на самом деле уверенный в своем мероприятии.

Обсуждая дело, друзья вышли на ярко освещенную летним солнцем улицу; стоял жаркий июльский день, дневное светило входило в зенит, нещадно обжигая тело горячими лучами. Дозорные, укрываясь от вражеской авиаразведки и невыносимого зноя, старались на улице не появляться, по большей части находясь в тени домов и деревьев.

– Надо председателя колхоза найти, – подсказал хорошую идею Колесниченко, – у него точно должен быть патефон. Такие люди все равно побогаче остальных крестьян живут.

– Это точно, Коля! Тут ты прав. Даже если у председателя патефона и нет – он точно знает, у кого это механическое устройство есть, – подтвердил Лаврушин. – Пойдем через огороды, чтобы внимание к себе не привлекать, – решил Лёшка, и друзья, не задерживаясь, направились к колхозной конторе.

Хождение по территории села бойцам дивизии было строго запрещено. Необходимо было соблюдать маскировочную дисциплину. Но желание любимой женщины сильнее приказов командиров. Потому Лёшка уверенно шел сам и вел за собой своего боевого друга.

Хаты сельских жителей не тронуты войной: все как одна побелены, ровные плетневые заборы, дворы ухожены. Взрослых людей на улице не видно: кто помоложе – в поле; старики, скрываясь от зноя, – по домам. Босоногая детвора, играясь в тени сельских построек, с любопытством разглядывает солдат, идущих по огородной меже. По краям сельских огородов стоит высокая кукуруза с молодыми, наливающимися початками. Набирающий цвет подсолнух – выше человеческого роста, его большие, в ярко-желтых цветках головки, скрываясь от полуденного зноя, склонились вниз.

В зарослях высоких растений наши герои двигались быстрым шагом. Легкий ветер доносил запах переспелого и уже забродившего абрикоса. Яблони под весом наливающихся сочных плодов склоняли ветки к земле. Высокая ботва картофеля едва начинала желтеть. Из хозяйских дворов доносилось мычание телят, пение петухов, кудахтанье кур. Все было так мирно и беззаботно, как будто вовсе и нет войны. Одна мысль тревожила друзей: как быстрее найти на время праздника патефон и при этом не попасться на глаза командирам?

Ну вот и центр села; над крышей большого кирпичного дома висит красный флаг. На стендах – агитационные плакаты, лозунги. Прямо у дверей пожилая женщина, очевидно, с местным бухгалтером громко спорит о недоначисленных ей трудоднях. С левой стороны крыльца – коновязь; на привязи стоит белая, средней упитанности лошадь, заложенная в двуколку. Рядом – новый тарантас, запряженный двумя гнедыми лошадьми. У тарантаса хлопочет мальчишка лет тринадцати-четырнадцати, поправляет упряжь.

– По-моему, нам, Коля, повезло. Вот она, контора, а это, если я не ошибаюсь, тарантас председателя, – рассуждал Лаврушин, продолжая для конспирации озираться по сторонам. – Было бы хуже, если бы его здесь не было, – добавил спокойно он.

– И что, мы прямо так к председателю и пойдем? – неуверенно спросил Николай.

– Прямо так и пойдем! – твердо сказал Лёшка, поправляя гимнастерку. – А что тут, Коля, такого? Мы же не воровать идем, а попросить на время ответственного мероприятия патефон. А по его окончании обязуемся вернуть взятое имущество в целости и сохранности, – пытался убедить друга Лаврушин.

– Ну, в общем-то, да! – согласился Колесниченко. – Тогда пошли?!

– Пошли, Коля, пока наш председатель на своем тарантасе куда-нибудь не укатил, – поторопил друга Лаврушин, направляясь к конторе.

Увидев приближающихся бойцов, мальчишка заметно оживился: было видно, что он восхищался их военной формой, выправкой, наградами. Глаза подростка заискрились живыми огоньками. Выцветшая от времени широкая рубаха на мальчишке была не по росту; из-под обрезанных снизу штанин виднелись босые ноги. Мальчуган бросил заниматься лошадьми и стал с любопытством осматривать подходящих к конторе солдат.

– Добридень, – поприветствовал Колесниченко босоногого пацана.

– День добрий, – откликнулся тот и с радостью, уверенно шагнул навстречу.

– Скажи-ка, хлопець, це візок голови? (Скажи-ка, парень, это повозка председателя?)

– Так, це його візок (Да, это его повозка).

– А він сам тут, в конторі? (А он сам здесь, в конторе?)

– Так! Він у себе в кабінеті (Да! Он у себя в кабинете), – бойко ответил мальчуган. Было заметно, что он с восхищением разглядывал людей в военной форме. – А вы на фронт идете? – перейдя на русский, с нескрываемым любопытством поинтересовался пацан.

– На фронт, хлопец, на фронт, – ответил Колесниченко, собираясь уходить.

– А вы меня с собой возьмете?! – с неожиданным вопросом обратился паренек. – Я все равно сирота. Моих родителей и всю мою семью немцы в сорок втором году расстреляли, – выпалил мальчонка и посмотрел на друзей тоскливыми глазами, в которых таилась такая боль…

Как ножом по сердцу полоснули невыносимо тяжкие слова ребенка. Колесниченко готов был произнести: «Не спеши, хлопец, подрастешь и тоже сможешь стать солдатом». Но теперь он стоял и не знал, что можно сказать в ответ, – на языке не было слов. Лаврушин посмотрел на парнишку, и его сердце защемило от боли: наивный детский взгляд не позволял оставаться равнодушным. Израненная с мальства душа ребенка ждала от них самого важного в его жизни решения. Казалось бы, взрослые люди, а стоят беспомощными перед подростком. Переломив в себе кратковременную растерянность, Лаврушин подошел к мальчугану и обнял его за тонкие, худые плечи.

– Как тебя зовут, братишка? – обратился к пацану Лёшка, крепко прижимая его к себе.

– Василий, Василий Кузнецкий, – ответил парнишка. Обрызганное рыжими веснушками лицо теперь смотрело на Лёшку снизу вверх. Его голубые глаза щурились от яркого солнца, а сам он стоял и в нетерпении ждал, что скажет ему незнакомый солдат.

– А родственники, Васёк, у тебя есть? – спросил Лаврушин, поглаживая короткостриженую голову мальчугана.

– Есть, тетка. Но она уже старенькая и сильно болеет. Поэтому меня месяц тому назад в детдом отправили. А я оттуда сбежал! Только вы председателю об этом не говорите, я его обманул: сказал, что меня к тетке в гости на каникулы отпустили, – делился своей болью Василий. – Я на фронт хочу, фашистов бить! Я им отомстить должен, они всю мою семью убили! – не унимался пацан, тая́ в себе надежду, что именно эти солдаты ему непременно смогут помочь.

– Слушай, Васёк! Вот что я тебе скажу, – заговорщически произнес Лаврушин, оглядываясь вокруг. – Я думаю, мы сможем тебе помочь. Только ты сначала помоги нам.

– А что нужно сделать? – воспрял вдруг духом хлопец, и его глаза заискрились от счастья: он оказался нужным военным людям, а значит, есть и надежда!

– Для начала я должен тебя предупредить, что наш с тобой разговор останется в тайне от посторонних, – предупредил Лаврушин, подмигивая при этом Колесниченко. Николай стоял в недоумении, не понимая, что опять затеял Лёшка.

– Тайны я хранить умею. В этом можете не сомневаться, – строго заявил Василий, стараясь убедить в этом солдат.

– Тогда давай так. Сначала, как положено, познакомимся, – предложил Лаврушин. – Меня зовут Алексей, а моего друга – Николай. Так вот, Василий, у нас к тебе такое дело. Скажи, у кого в вашем селе есть патефон? Только ты не подумай, что мы собираемся его украсть. Нам он нужен всего до сегодняшнего вечера. А потом мы его вернем. Ну, не за спасибо, конечно. Можем отблагодарить двумя кусками мыла, – заверил Лёшка, хлопая себя по карману шаровар.

– Так у нас в колхозном клубе есть патефон! – сообщил радостно Василий. – Его в тридцать девятом году у раскулаченного поляка забрали. Пана выселили, имущество отобрали, а его патефон теперь в нашем клубе стоит, – рассказал короткую историю мальчуган.

У бойцов в душе затеплилась надежда.

– Понятно! – оживился Лаврушин. – Стало быть, этот вопрос можно будет обсудить с вашим председателем. Правильно?

– Конечно! Он у нас мужик добрый, не злой. С ним можно вопросы решать, – по-взрослому рассуждал Василий.

– Может, Лёша, нам с колхозным завхозом поговорить? – предложил Колесниченко. – Если патефон в клубе находится, зачем к председателю обращаться?!

– Знаешь, Коля, завхоз может засомневаться в самостоятельности своего решения, пошлет нас к председателю, и мы опять сюда вернемся. Так зачем нам ходить вокруг да около – сразу и пойдем к самому главному, – решил Лаврушин. – Ну что, пошли? – кивнул он в сторону конторы.

– Пойдем… – выдохнул Николай.

– А со мной как?.. – забеспокоился Васька, и на его лицо набежала тень сомнения.

– Ты, Василий, не переживай! Сейчас мы с вашим председателем поговорим, выйдем из конторы и обязательно решим твой вопрос. Только тс-с, молчок – как договаривались, – прижав палец к губам, предостерегающе произнес Лаврушин.

Друзья направились в сторону колхозной конторы.

В узком коридоре помещения полумрак. Бухгалтер в своем накуренном кабинете, ловко щелкая косточками деревянных счетов, громко рассказывает курьеру о недавнем скандале с женщиной. На его столе – куча документов, различных папок. Напротив – кабинет председателя колхоза. В приемной за узким столом сидит секретарь – пожилая женщина лет пятидесяти; твердым размашистым почерком пишет что-то в журнале карандашом. Стены помещения увешаны плакатами. В правом углу – бак с питьевой водой и кружка. На правой стене – портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Увидев зашедших в контору солдат, все, замолкнув, насторожились.

– Здоров’я бажаємо (Здравия желаем), – поприветствовали бойцы сельских тружеников, прикладывая руки к пилоткам.

– Добридень, – почти в один голос ответили селяне, кивая.

– А де ми можемо побачити голову колгоспу? (А где мы можем увидеть председателя колхоза?) – спросил у секретаря Колесниченко, заходя в приемную.

Приветствуя людей в военной форме, женщина встала из-за стола. Было видно, что она волновалась: карандаш в руке секретаря заметно дрожал.

– А ви хочете з ним поговорити? (А вы хотите с ним поговорить?) – стараясь скрыть тревогу, спросила секретарь, в то же время изображая на лице подобие улыбки.

– Та не хвилюйтеся ви, у нас до нього невелике прохання (Да не волнуйтесь вы, у нас к нему небольшая просьба), – улыбаясь, пояснил Колесниченко, стараясь разрядить напряженную обстановку.

– Так він тут, на місці. Але Пилип Володимирович зараз зайнятий: він із завідуючою фермою розмовляє (Да он здесь, на месте. Но Филипп Владимирович сейчас занят: он с заведующей фермой разговаривает), – поспешила сообщить женщина, немного расслабившись от добродушной улыбки Николая.

В это время дверь кабинета председателя открылась, и в ее проеме появилась фигура худенькой женщины невысокого роста.

– А ось і Тетяна Iванiвна вийшла (А вот и Татьяна Ивановна вышла), – сообщила секретарь.

– Добридень, – расплылась в приветственной улыбке Татьяна Ивановна.

– День добрий, – поприветствовали ее друзья, уступая место в тесной приемной.

– Дякую (Спасибо), – поблагодарила солдат заведующая фермой, любезно раскланявшись.

– Зараз я доповім Пилипу Володимировичу про ваш візит (Сейчас я доложу Филиппу Владимировичу о вашем визите), – поспешила сообщить секретарь, заходя в кабинет своего начальника.

Через минуту дверь снова открылась, и женщина предложила бойцам пройти внутрь.

– Здоров’я бажаємо, товаришу голова (Здравия желаем, товарищ председатель), – для официальности прикладывая к пилоткам руки, поприветствовали друзья главу колхоза.

– Здравия желаю, товарищи, – ответил на русском языке председатель. Опираясь о край стола, он встал и вышел из-за своего места. Сильно прихрамывая на левую ногу, мужчина подошел к бойцам, приветствуя их крепкими рукопожатиями. – Чем обязан? Мы вроде с вашим командованием все вопросы обсудили и людей ваших до последнего человека разместили по домам сельских жителей, – забеспокоился руководитель колхоза.

Председатель, усатый мужчина лет тридцати пяти, носил старенькую военную форму, которая существовала в советской армии до сорок третьего года. По выправке сразу было видно, что он из бывших военных, очевидно, комиссованный по причине тяжелого ранения. Глубокий шрам на левой щеке придавал внешности руководителя несколько суровый вид.

– Вы присаживайтесь, – предложил местный голова бойцам, указывая на стулья.

– Спасибо, Филипп Владимирович, – поблагодарил Лаврушин, – но мы ненадолго. И мы к вам не с жалобой, а с огромной просьбой. Понимаете, идет война, но даже она не может людям запретить любить, образовывать новые семьи, рожать детей. Надеюсь, вы меня понимаете?.. Так вот, у нас в полку как раз такой случай…

– Да понял я! – перебил Лёшкину речь председатель. – Не зря же вы наших девчат на мероприятие пригласили, – ухмыльнулся Филипп Владимирович, опираясь левой рукой на спинку стула. Края его черных как смоль пышных усов поднялись вверх, глаза заметно оживились. – Оно понятно – дело молодое… Любовь даже на войне запретить невозможно. Только чем я смогу вам помочь? – обратился он с вопросом к бойцам.

– Разведка у вас, Филипп Владимирович, исключительно работает, как на фронте, сразу чувствуется: у руля военный человек, – смеялся Лаврушин. – Если вы уже знаете о том, что мы ваших девчат пригласили, в таком случае вы сами понимаете: там, где женщины, – там непременно должны быть и танцы. А вот с музыкой у нас проблемы: ее у нас нет. Но у нас разведка тоже на должном уровне – мы знаем, что у вас в клубе есть и патефон, и пластинки. Так вот мы и хотели до сегодняшнего вечера под нашу личную ответственность попросить у вас этот патефон. Вечером, по окончании нашего мероприятия, мы обязуемся вернуть его в полной целостности и сохранности. А за оказанную услугу можем отблагодарить вас двумя кусками мыла. Так сказать, чем богаты… – обратился с неожиданной просьбой Лёшка, вытаскивая из кармана кусок мыла.