Знаки Вечности

Он вышел под дождь, который был похож на мелкую крупу, вываливающуюся из дырявого мешка небес. В кармане вибрировал телефон: Эвелин: «Я у „Книжной Пульпы“. В подвале. Принеси глаза и совесть».

Он улыбнулся: совесть у него была, глаза – тоже. Иногда они ссорились.

Пока он шёл к книжной лавке, город подстраивался под его шаг. Узкие переулки натягивали на себя синеватую сумеречную плёнку; окна кафе разгорались медом; на мостовой заблёскивали слезинки зажигалок. И где-то за всем этим тянуло сырым, глубинным – как будто во всех подвалах вдруг вытащили из угла старую воду.

Подземный воздух, всплыло в памяти. И буква «А» без имени. И то, что Харпер назвал чуланом: «исчезнувшие предметы».

Слова складывались в бесшумную, настойчивую подсказку – те самые стрелки маркеров, только внутри головы. Томас не любил, когда стрелка одна. Он всегда искал вторую. И третью. И символ на коже у погибшей был именно такой стрелкой. Первая. А следующая, казалось, ждала его в подвале книжной лавки.

Метро остановилось в тоннеле между станциями. Сначала погас свет, потом умерли звуки. Толпа замерла. Кто-то кашлянул слишком громко, кто-то пытался звонить, но телефон лишь гудел пустотой.

И тогда они услышали. Не сквозняк, не воду, не рельсы. Дыхание. Глубокое, равномерное, идущее снизу, будто сам город под ними поворачивался на другой бок.

Женщина держала ребёнка и закрывала ему уши ладонями. Но ребёнок молчал. Он будто слушал вместе со всеми.

Когда свет вернулся и поезд снова дёрнулся вперёд, никто не закричал и не засмеялся. Люди просто вышли на станцию и разошлись, каждый – чуть чужим для самого себя. В глазах у них остался холод, который не объяснишь словами.

Глава третья

«Книжная Пульпа». Запах клея, бумаги и чуть-чуть – полыни, как будто кто-то сушит травы среди криминальных романов.

Эвелин Харт стояла у стола, заваленного ксерокопиями, и разглядывала через лупу старую фотографию. Она говорила о символах, о «Liber Sanguinis» и о подземном воздухе. Томас слушал и знал: они идут туда, куда слова ведут быстрее шагов. Их путь указывал на Смитфилд.

Эвелин возвращалась домой не спеша, хотя улицы уже натянули на себя вечернюю кожу. Она знала: если ускорить шаги, за спиной обязательно что-то двинется быстрее. А так – город подстраивался под её ритм, будто им обоим было удобнее идти вровень.

Дверь квартиры встретила её пустотой. Она включила радио – тихий голос читал новости о пробках и погоде. Не ради содержания: лишь бы в комнате не воцарилась та самая тишина, которая умеет прилипать к коже.

Она сняла пальто, повесила его аккуратно, будто от точности жеста зависела точность дыхания. Потом подошла к полке. Там стояли книги, которым она доверяла больше, чем людям: «Corpus Hermeticum», «Книга мёртвых», справочник по археоастрономии. Книги были честны: они не делали вид, что спасут, но обещали хотя бы не врать.

С детства она знала цену звуку и молчанию. Ей было лет десять, когда её заперли в подвале сельской библиотеки. Старый ключ сломался в замке, и двое суток она сидела среди пыльных томов, слушая, как капает вода и как полки будто шепчутся. В какой-то момент она услышала не капли и не дерево – дыхание. Ровное, влажное, как будто сам дом дышал ею.

С тех пор она знала: молчание никогда не пустое. Оно разговаривает. И лучше всего – с теми, кто боится. Она научилась отвечать ему своим способом – анализом. Делала вид, что раскладывает звуки и ощущения по полочкам, будто пишет статью. Так и выжила в том подвале. Так и живёт до сих пор.

В зеркале ванной она видела свои глаза. Честные, но уставшие. Томас всегда торопится – он хочет догнать миф. Она же знает: миф всегда догоняет сам. Вопрос только в том, сколько шагов удастся сделать до встречи.

Она вытерла лицо холодной водой, провела пальцами по вискам и впервые за день позволила себе шёпот – едва слышный, только для стены: – Я боюсь.

Стена промолчала. Но в этом молчании был ответ.

Лавка держалась на трёх китах: старых стеллажах, бесконечных коробках с дешевыми брошюрами и хозяине – низеньком человеке с глазами-колёсиками, которые катались за каждым, кто входил, собирая мелкие монеты внимания. Подвал был его царством. Там, где потолок опирался на грубый кирпичный свод, лампочки под металлическими абажурами разгоняли тени, но не до конца: оставляли их в углах на карманные нужды.

Эвелин Харт стояла у стола, заваленного ксерокопиями, и разглядывала через лупу фотографию – не ту, что только что была снята на месте преступления, а старую, с пятнами времени. На ней – тот же знак: разомкнутая окружность, треугольник над краем.

– Ты опоздал, – сказала она, не поднимая глаз. – Тени здесь уже успели договориться друг с другом.

– Они всегда без меня отлично справляются, – ответил Томас, снимая пальто. – Что скажешь?

Эвелин положила лупу и наконец посмотрела на него. У неё были тёмные, внимательные глаза – не тёплые и не холодные, а справедливые. Она умела смотреть на вещи так, как если бы они были людьми, способными ответить.

– Я скажу, что этот знак – не «украшение», – произнесла она. – И не подпись убийцы, как любят писать в газетах. Это функциональный элемент в составе ритуального набора символов. Но… – она наклонилась снова, – в таком виде я его видела лишь в двух местах.

– В каких?

– В одном анонимном трактате эпохи поздней империи, который никто не перевёл до конца, потому что половина строк – это шифр. И… – она отодвинула стопку ксерокопий, – в дневниках человека, которого ты любишь гораздо меньше, чем он тебя: Алистера Кроули.

Имя легло между ними, как карточка, которую кладут в середину стола и ждут, кто первый выиграет воздухом.

– Кроули, – повторил Томас, стараясь, чтобы в голосе не было ни пренебрежения, ни восторга. – Ты уверена?

– Относительно уверенна только смерть, – отрезала Эвелин. – Я говорю: совпадение слишком точное, чтобы быть случайным. – Она раскрыла картонную папку, достала из неё лист с неровными строчками. – Это – копия страницы из его позднего дневника. Неофициального. У частника. Я добыла её год назад. Могла бы сказать раньше, но ты бы опять сказал «мистика не улика».

– Я так и скажу, – буркнул Томас. – Но покажи.

Лист был исписан быстро, крупно. Между слов – крестики, точки, странные стрелки, будто автор спорил с самим собой и делал ремарки. Внизу – рисунок. Тот самый. Под ним – фраза, написанная неожиданно аккуратно: «Non homo. Ianua in homine clausa.» Эвелин перевела не глядя:

– «Не человек. Врата, запертые в человеке».

Томас почувствовал, как где-то под ложечкой что-то холодное и тяжёлое двинулось и перевернулось – как рыба в тёмной воде. Те же слова он прочитал сегодня в телефоне, в той расплывчатой копии письма… или в письме эпохи, где резали гусиными перьями.

– Откуда у тебя это? – спросил он.

– Архивист, который ненавидит магию, но любит редкости. Он купил у внука одного телемита пару коробок с бумагами. Половину выбросил. Я забрала то, что ему показалось «жутковатой чепухой». В этой чепухе – иногда ключи.

Он кивнул. Иногда чепуха – это пароль.

– И трактат империи? – спросил он. – Дай угадаю: Liber Sanguinis?

– Слишком прямолинейно, – сказала Эвелин. – Название там другое, скорее «Книга Ночи», но это условно. Важнее, что структура совпадает: семь узлов, расстояние между ними по «звёздному дыханию», не календарному. И ещё: «подземный воздух». Фраза буквально. В каждом узле должен быть ход под землю – колодец, крипта, катакомбы. Воздух снизу нужен как проводник.

– Подземный воздух, – повторил Томас, чувствуя, как слова из письма поворачиваются к нему, показывая другую сторону. – И буква «А».

– «А» может значить «Авеста», – хмыкнула Эвелин. – А может – «Анубис». А может – просто «Аноним». Не цепляйся за букву. Цепляйся за структуру.

Она выложила на стол схему – круг, в котором точками отмечены места, а между точками – кривые, пересекающиеся в странных точках. Томас узнал карту Лондона – узнают её даже те, кто никогда не был в Лондоне: река как длинная змея, мосты как нарезанные ломтики. И вокруг – её добавки: готические буквы, заметки вроде «старые катакомбы под Сент-Ботоф», «заброшенный резервуар возле Клеркенуэлла», «крипта при Маргарет-стрит».

– Ты… – он не договорил.

– Я игралась, – спокойно сказала Эвелин. – Год назад. Когда ты сбежал от слова «оккультизм», как кот от воды. Игра превращается в график, если её играть долго. Смотри: если взять известные места убийств 1888 года и наложить их на точки «подземного воздуха», то четыре совпадают с погрешностью до квартала. Тогда мне это показалось красивой случайностью. Теперь – настойчивой закономерностью.

Хозяин лавки зашуршал картоном в дальнем углу, и этот мирский звук вернул всё на место, как щелчок выключателя: есть лавка, есть бумага, есть двое людей, пытающихся соединить тень и цифры.

– Сегодняшний переулок, – сказал Томас. – Там что под землёй?

Эвелин поправила прядь за ухо – простой жест, от которого мысль, казалось, укладывалась в прическу.

– Викторианская сеть стоков, соединённая с остатками монастырского подвала. Там должен быть доступ, если верить планам. Возможно – закрытый люк или замурованный проход. Но доступ – есть. «Подземный воздух» – соблюдён.

– И следующий узел? – спросил Томас слишком быстро.

– Не так, – остановила Эвелин. – Сначала – прочитай это.

Она протянула второй лист из той же папки. Этот был хуже сохранён: края обгрызены, пятно посередине как от пролитого вина. Почерк другой – более узкий, более нервный. Но подпись – внизу – уверенная: «A. Crowley». И короткая запись, по-английски, резкая:

«I saw him again. He carries his silence like a blade. The mouth of the city opened, and he fed it with a woman. Not a man. A door locked in a man. Not a man at all.»

Я видел его снова. Он носит свою тишину, как нож. Рот города открылся, и он накормил его женщиной. Не человек. Дверь, закрытая в человеке. Вообще не человек.

Томас почувствовал – не мысль даже, а вкус – металлический привкус на языке. Он ненавидел, что кусает свою же челюсть этим вкусом. Он не любил Кроули – точнее, любил его роль в мифологии, но не доверял его глазам. И всё же… совпадение совпадений складывалось в кирпичную стену, в которую нельзя не упереться.

– Где ты взяла это? – спросил он тихо.

– Там же. В коробках. И ещё – вот. – Она вытащила третий лист: схематичный рисунок, на котором была цепь из семи кругов, пересечённых линией. На полях латиницей: septem hostiae sub umbra – una voluntate luxata. – «семь жертв под тенью – одна воля размыкает». Перевод мой. Возможно, неточный. Но смысл ясен: семь насильственных, одна добровольная ломает цепь.

Томас провёл рукой по лицу. В голове зашуршало, как листья в трубе.

– Подземный воздух, – сказал он снова, уже как пароль. – И письмо – приглашение. И «Общество Чёрного Солнца», у которого «исчезли предметы» в чулане полиции. И Кроули, который видел… кого-то, кого видел сегодня я. Или хотел увидеть.

– Важно не «кто видел», – сказала Эвелин. – Важно – «где». Если цикл снова начался, следующий узел – смотрим мои точки – должен лежать на северо-восточном секторе круга. Там, где линия пересекает старую римскую дорогу и туннель дренажа. – Она ткнула карандашом. – Вот здесь. Рядом со Смитфилдом. Мясной рынок. И под ним – лабиринт, о котором легенды ходят среди сантехников. Если бы я была сущностью, питающейся подземным дыханием, я бы пошла туда.

– Сантехники – лучшие хранители легенд, – кивнул Томас. – Они видят то, что мы смываем.

Он поднялся. Внизу, под полом, будто шевельнулось – или это просто грузные поезда транспорта прошли где-то рядом.

– Идём, – сказал он.

– Сейчас? – Эвелин вскинула брови. – Тебе не кажется, что ты перепутал романтизм с тактикой? Ночь, дожди, пустые рынки… да, прекрасная декорация для того, чтобы нас кто-нибудь вырезал на части и опять выложил твой «символ».

– Харпер дал мне два часа и запрет на героизм, – сказал Томас. – Я не герой. Я трус. Поэтому мы пойдём, посмотрим не вход, а воздух. И если воздух будет «каким надо», мы вернёмся и позвоним Харперу.

– Трус – это неплохо, – серьёзно сказала Эвелин. – Трус живёт. Но ещё лучше живёт трус с хорошим фонарём.

– У меня есть фонарь, – сказал Томас. – И совесть – ты просила, чтобы я её принёс.

– Совесть – это то, что мешает выживать, – вздохнула она, схватывая папки и запихивая их в сумку. – Но она красиво смотрится в посмертных аннотациях.

Они поднялись по скрипучей лестнице; хозяин лавки кивнул им так, как кивают людям, которые уходят делать что-то, чего не стоит делать. На улице вечер густел; фонари заносили на жёлтый снег света узкие улочки. Томас вдохнул – глубоко. В воздухе было не просто сырость – была та самая нота, которую Эвелин называла «подземной»: холодный подтон, будто где-то совсем рядом у земли кто-то открыл невидимую дверцу.

– Смитфилд, – сказала Эвелин, поправляя шарф. – Мясо, кровь, камни, по которым сто лет назад – и двести – текло много всего. Если бы я была тенью, я бы любила эти камни.

– Тени любят то, что помнит, – сказал Томас. – И Лондон помнит лучше, чем люди.

Они свернули к рынку, где заколачивали ставни. Над крышами плыли острые запахи – железа, соли, старого жира. Вдалеке, где переулки сгоняются в горлышко, ветер выдул звук – как если бы кто-то тонко, бессловесно свистнул. Томас остановился и прислушался – не ушами, костями.

Город дышал. Снизу.

Он посмотрел на Эвелин. Та кивнула – медленно. Фонарь в её руке щёлкнул, полоска света легла на крышку люка. На железе, истёртом тысячами подошв, едва читался рельеф – круг, разомкнутый в месте стыка, и маленький шрам-треугольник.

– Ну здравствуй, – сказал Томас так тихо, будто говорил не с городом. – Мы пришли на звук.

И Лондон ответил им холодком из щели – breath, подземный воздух, старое дыхание, которого хватило, чтобы кожа на руках покрылась мурашками, а у памяти выросло ещё одно лицо – то, что уже начинало смотреть из будущих страниц, не мигая.

Глава четвёртая

Смитфилд. Мясной рынок. Ночь, влажная и солёная, как недосказанная слеза.

Томас и Эвелин стояли у люка с едва видимым знаком. Из глубины тянуло подземным воздухом. На решётке появился конверт с буквой «S». Ответы прятались под землёй, а вопросы – рядом.

Камни этого квартала помнили слишком много ножей. По утрам здесь звучали голоса и крюки, днём пахло холодом и жиром, к вечеру же оставалось лишь эхо, которое осторожно складывали в углы дворники, выметая мелкие кости в щели. Ночь прислушивалась к себе и урчала где-то внизу, как будто под камнем спал огромный зверь.

Люк оказался там, где и должен был быть – на стыке двух траекторий: линии римской дороги, угадываемой по странному упорству прямой, и зигзага викторианской канализации, смирившейся с изгибом рельефа. На железе – истёртый до призрака знак: разомкнутый круг и тонкий, почти случайный треугольный шрам.

– Слышишь? – спросил Томас.

Эвелин кивнула. Из щели тянуло холодком, в котором было что-то вроде запаха свечного конца – не воска даже, а того момента, когда фитиль шипит и отключает свет.

Фонарь щёлкнул; круг света лег на крышку. Болты выглядели как набухшие суставы. Томас провёл ладонью по металлу – не касаясь. Он много лет учился не хватать первое, что видно.

– Не надо, – сказала Эвелин так же негромко, как говорил бы врач под пальцами умирающего. – Мы договорились.

– Мы договорились смотреть воздух, – согласился Томас. – И нюхать.

Он поискал взглядом окружение. В четырёх шагах – дверь в одноэтажное кирпичное строение без вывески. Замок на двери – новый, не отсюда, с блеском, которому ещё не дали пыли. Над дверью – круглая вентиляционная решётка, та самая, через которые в викторианских романах прислушиваются служанки. Из решётки пахнуло слабо – не канализацией, нет, – каким-то сухим, терпким дымом, словно очень далеко горела смолистая трава.

– Подземный воздух не всегда снизу, – сказала Эвелин почти с уважением. – Иногда он ищет укромный выход.

Томас подошёл к решётке, наклонился. Внутри было темно, и тьма казалась плотной, как бархатная занавесь. Где-то глубже, очень глубоко, звенело железо – размеренно, едва слышно, как если бы в ритме сердцебиения кто-то вёл кольцом по стальной перекладине.

– Слышишь? – он повернулся к Эвелин. Та уже стояла рядом, её дыхание стало тише.

– Это – сигнал, – сказала она. – Не «призрак». Это – кто-то живой.

Дверь далеко не была массивной. Но не в дверях было дело. В этих местах двери редко открываются «логикой». Они открываются историями. Томас постучал – один раз, сухо. Они замерли.

Ответ пришёл странный: не шаги, не голос, – шорох бумаги по камню, как если бы чей-то конверт спустили по полу откуда-то сверху. И действительно: снизу из-под двери высунулся край белого листа. Бумага остановилась, будто ожидая разрешения быть взятой. Томас не двинулся. Бумага не ушла.

– Мы в сказке, – прошептала Эвелин. – Где лисы подают записки мышам.

– И мыши умеют читать, – ответил Томас и всё-таки подтянул лист.

Письмо было коротким. Чёрные чернила, ровная рука, буквы без лишнего величия. «Вы пришли до времени. Это храбро или глупо – решит вода. Вас слушают. Если хотите знать, спрашивайте. Но не о том, где „вход“, а о том, где „выход“. – S.»

– «S», – повторила Эвелин. – Не «А». «Чёрное Солнце» любит букву «S» – sol niger. Старики в архивах так и шифровали.

Томас постучал снова – на этот раз по решётке: два коротких, один длинный. Ответ – тот самый металлический звук, трихотомия. Внутри кто-то был и не скрывался. Но дверь всё равно молчала.

– Что это у нас? – прошептал Томас. – «Передатчик»?

– Курьер, – сказала Эвелин. – Или стенографист. Те, кто отдают голос, но не имя.

Томас поднял лист к свету фонаря. На обороте – схематичный знак: прямой коридор, потом слепой поворот, потом узкий уступ, где мира хватит только на двоих. Под схемой – приписка: «Выход = единственное место, где воздух теплее, чем снаружи.»

– Это не ловушка? – Эвелин не отрывала глаз от решётки.

– Ловушка – всё, – сказал Томас. – Вопрос – для кого. – Он прижал ладонь к металлу решётки и почувствовал, как под ладонью проходит вибрация: не звук уже, а дыхание стены.

Слева, в переулке, где заканчивается серия арок, мелькнула тень. Не «фигура» – именно тень, как если бы на мгновение кто-то внутрь темноты встроил другую темноту. Томас резко выключил фонарь. Звук их дыхания стал слышен слишком явно. Эвелин не пошевелилась – она умела быть неподвижной, как витрина с драгоценностями, которую боится ограбить сам воздух.

– Нас слушают не только изнутри, – едва заметно шевельнулись её губы.

Томас сделал то, что учил себя делать много лет: отступил. На шаг. Ещё на шаг. Из темноты никто не вышел. Иногда тени не выходят – им достаточно знать, что ты их заметил.

– Мы не полезем, – решил он вслух. – Мы запомним.

– И позвоним Харперу? – Эвелин подняла бровь.

– Позвоним, – сказал Томас. – Но не всё. Если дать полиции карту, они сложат её только до середины. – Он сунул письмо в внутренний карман, так, чтобы бумага касалась подкладки, а не кожи. – Хочу оставить у себя вопрос.

От решётки пахнуло теплее – на полтона. Словно «передатчик» внутри облегчённо выдохнул: разумные. Или – трусы, как надо.

Они пошли – не быстро и не прямо. Лондон – не город прямых линий. Он – родинка, которую нельзя вырезать без следа. В спине у Томаса жило чувство – не просто наблюдения, а прицеливания, точного и скучающего, как у человека, который видел слишком много смертей, чтобы ждать новой с интересом. В свете редких фонарей вспыхивали рёбра арок, острые края вывесок, стеклянные глаза витрин. В одной витрине отразился кто-то в тёмном – высокий, правильный, чужой – и исчез, как несовпадение.

– Он здесь, – сказала Эвелин, когда они вышли на более широкую улицу. – Не «они». Он.

– Джек? – Томас не любил говорить имя, но иногда имя – это взгляд в глаза.

– Или то, что говорит от его имени, – сказала Эвелин. – Он двигается не как охотник. Как ботаник. Как человек, который изучает – не тебя, а почву вокруг твоих шагов.

Томас достал телефон. Экран вспыхнул, как нерв. Он набрал Харпера. Тот взял на втором гудке.

– Твои два часа ещё не прошли, – сказал Харпер. – Уже скучаешь?

– Смитфилд. Люк с меткой. Дверь с вентиляцией. Кто-то внутри. Письмо от «S». Рядом – третья тень.

– Не геройствуй, – сказал Харпер. – Оставайся на виду. Я вышлю двоих. И, Картер…

– Что?

– Если «S» – это то, о чём я думаю, ты сейчас разговаривал не со стеной. Ты разговаривал с нашими «исчезнувшими предметами». Только теперь они умеют писать.

Связь оборвалась. Томас убрал телефон.

– Орден, – сказал он. – «Передатчик» – курьер ордена.

– Который хочет, чтобы мы нашли «выход», – добавила Эвелин. – А не «вход». Прекрасная метафора для тех, кто мечтает об «открытии врат».

Они двинулись вдоль ритма улицы. С третьего поворота ветер донёс ту самую ноту – смолистую, терпкую, держащуюся на языке тонкой горечью. «Подземный воздух» продолжал шевелиться, не держась одной щели. Лондон дышал из многих ртов.

Когда они обернулись в последний раз, тени не было. Но там, где она стояла, камень блеснул чем-то влажным – не водой и не кровью, – как если бы на него на секунду положили тёплую ладонь. В такую ладонь верят двери.

– Мы вернёмся, – тихо сказал Томас. – Но уже не сами.

Слово «сами» приятно лёгло в гортань – как обещание себе самого себя.

И где-то под ногами, на глубине нескольких лестничных пролётов, очень старые ступени тихо скрипнули – реакцией дерева на имя, которое давно не произносили.

Глава пятая

Флешбек. Лондон, 1895 год. Юный Алистер Кроули впервые слышит «дыхание подземного воздуха» и встречает того, кого назовут Мастером. Его дневники сохранят слова: «Не человек. Врата, запертые в человеке».

Дождь того июля был словно сговорён с дымом: оба опустились на город одинаково низко и не поднимались ни днём, ни ночью. Лондон стал на вкус как металлизованный чай. Длинные экипажи скользили по улицам, оставляя за собой блёклые следы, которые тут же втягивала в себя грязь.

Эдвард Александр Кроули – ещё не «Алистер», ещё не «Зверь», ещё сын своей матери, которая молилась строгими псалмами на завтрак, – шёл в лёгком пальто, которое промокло по вороту, и считал ступени притолок. У него уже были черты человека, который будет раздражать потом все века: слишком чувствительный к словам, слишком злой на скуку, слишком наблюдательный для нормальной жизни. Он шёл в маленький частный клуб, где обещали «разговоры о вещах, называть которые вслух дурной тон». Это его устраивало.

Комната на втором этаже над аптекой пахла серой и книгами, пережившими чужие пальцы. Стены были затянуты тканью цвета тёмного вина, на полках – сочленённые черепа птиц и книги без названий на корешках. Человек, который принимал, был тонок и вежлив – вежливостью тех, кто знает цену грубости.

– Мистер Кроули, – сказал он, не глядя в список. – Вам говорили, что мы не клуб иллюзионистов?

– Я не люблю иллюзии, – ответил Кроули. – Мне нравится, когда вещи ведут себя, как вещи. Но я слышал, что у вас – идеи, которые ведут себя, как звери.

Человек улыбнулся. В этой улыбке было не одобрение, а интерес, который испытывают коллекционеры к новому экспонату.

– Садитесь.

В тот вечер говорили о звёздном времени – не том, что у астрономов в обсерваториях, а о другом, которое течёт «внутри тех, кто знает, как его мерить». Говорили о дверях, которые не найти на плане дома, и о книгах, которые не вписываются в каталоги. Имя «Liber Sanguinis» не произносили – его рисовали в воздухе, как детский секрет – кругом, разомкнутым ровно там, где у доверия не хватает кости.

– Знание – это не дар, – сказал человек, похожий на служителя, но одетый в частное. – Это ключ, которым открывают ворота в пасть. И пасть не всегда принадлежит чудовищу. Иногда – городу.

Кроули слушал – и в его крови, мягкой ещё, юной, без тех ядов, которые он позже туда пустит, – поднималось что-то вроде радости: новая страсть, новая лестница. Ему показалось, что он видит этот ключ. Что он слышит голос того, кто держал его. И в этот момент дверь комнаты слегка качнулась, будто от прохладного сквозняка, и вошёл человек в тёмном костюме, простом, как сухой закон.

Он был не красив и не уродлив; лицо – собранное, как нота между двумя тактами. В нём не было ничего выдающегося – кроме усталости, которая казалась не телесной. Это была усталость обожжённого железа, оставленного на морозе: металл помнит огонь, но выбирает холод.

– Господа, – сказал он мягко, почти тепло, и в этом тепле было чужое. – Прошу простить.