Знаки Вечности

Все встали. Кто-то кивнул. Кто-то, напротив, опустил глаза – так опускают в присутствии того, кто умеет смотреть по-настоящему.

– Мастер, – произнёс человек у окна, и Кроули отметил: слово «мастер» здесь звучит не как «учитель». Оно звучит как «владеющий».

Гость прошёл к столу. Его пальцы, сухие и красивые, с короткими ногтями, коснулись поверхности дерева как музыки. Он не сел.

– Сегодня мы не будем говорить, – сказал он. – Сегодня мы будем слушать воздух.

Он подошёл к стене, где ткань смыкалась над нишей, отодвинул её. За ней – небольшой проём, ведущий в тёмный, узкий коридор. Из коридора пахнуло влажным камнем и чем-то на грани – то ли кровь, то ли старая краска, то ли утро, которое уже не придёт сюда.

– Вниз – по три ступени, – сказал он. – Только тише, чем думаете.

Кроули, который всегда хотел идти первым, на этот раз пошёл третьим. Внизу действительно было только три ступени – и пустота, как узкая кишка, ведущая в никуда. Они встали на краю, как на борту лодки. «Мастер» погасил свечу. Тьма стала правдивей. И в этой правдивой тьме Кроули впервые услышал то, что потом назовёт «дыханием подземного воздуха» – не сквозняк, нет, – именно дыхание, не-его и не-иное, – как если бы город где-то глубоко переворачивался с боку на бок.

– Врата, – сказал «Мастер» так тихо, словно отвечал кому-то, кто уже задавал вопрос. – Открываются голодом. Закрываются волей.

Кроули едва удержался, чтобы не записать сразу эти слова – он ещё не привык носить блокнот в груди. Он стоял и слушал, и тьма работала с ним честно, как мастер со скальпелем. И вдруг совсем рядом, там, где должна быть только влажная стена, кто-то выдохнул – не в лицо, но в мысль. Кроули обернулся, и, конечно, никого не увидел. Но он увидел «Мастера». Точнее – не увидел его глаз. И понял внезапно, что эти глаза – не «смотрят», а «держат». Как держат дверной проём, чтобы он не захлопнулся.

– Вы… – прошептал Кроули, не найдя слова.

«Мастер» улыбнулся – слегка, незаметно, так, как улыбаются те, для кого жизнь и смерть – единая привычка.

– Вы любопытны, – сказал он. – Это хорошо. Любопытство – верёвка. На ней удобно подниматься и удобно вешать.

Он прошёл обратно; свеча зашипела и ожила. Те, что стояли ближе, отступили. Воздух в комнате стал иной – как если бы кто-то снял с него кожу и натянул обратно, но чуть-чуть не попал в шов.

Кроули пошёл за ним взглядом – как идут за человеком, который уносит с собой ваш смысл. Он хотел спросить – как? Он хотел сказать – я готов. Но язык подвёл, словно зубчик шестерёнки не вошёл в паз.

Позже, уже дома, он открыл тетрадь и начал писать, быстро, как будто буквы горели. «Non homo. Ianua in homine clausa.» И ниже – по-английски, чтобы понял будущий он же: «He carries his silence like a blade.» Он не назвал имени – не потому, что боялся, – потому что имя было будто бы лишним, как подпись под собственной рукой.

Через недели две он попытался найти тот дом. Аптека на первом этаже оказалась закрыта; сосед сказал, что «хозяин уехал и, говорят, не вернётся». Комната на втором этаже – пуста, стены голые, запаха серы нет. Даже ткань с винным цветом исчезла, оставив на штукатурке более светлые прямоугольники, как фотографии, унесённые из рамок. У стены нашлась щель – но за ней был не проход, а кирпичная заглушка с проблемным швом. Кроули провёл пальцами по камню – пальцы остались чистыми. Он понял, что разговаривал не столько с комнатой, сколько с состоянием комнаты.

В ту же ночь ему приснился Лондон без крови – не потому, что крови не было, а потому, что её не видели. И человек, который шёл по этой невидимой крови, не оставляя следов. Впереди у него не было врагов. Позади – тоже. Он шёл вровень с городом, как если бы был его тенью, а город – его телом.

Кроули проснулся с одной мыслью, которая позднее станет навязчивой: это не человек. И ещё одной – которая станет опасной: я хочу понять, как он держит дверь, чтобы суметь держать свою.