Манипулятор

– Заходи, – произнес он, его голос прозвучал как приговор.

Она послушно ступила внутрь, и в тот же миг замок щелкнул, запирая ее в этом зловещем пространстве. Ее взгляд, полон недоумения и растерянности, метнулся к Артуру, как будто искал в его глазах ответ на вопрос, который она не могла сформулировать словами. Внутри нее разразилась буря эмоций: «Как же так?». А сам Артур, отстраненно прижавшись к стене, скрестил руки на груди и злобно уставился на нее, его лицо выражало смесь удивления и удовлетворения.

– Вот почему ты не спасла ее? – спросил он, его голос напоминал тихий шепот ветра, но в нем звучал явный оттенок замешательства. – Ведь все могло сложиться иначе… Кэтрин?

* * *

Позавтракав, он нарочито громко разбивает тарелку. Звук был таким оглушительным и резким, что его эхо разнеслось по всей усадьбе, вызывая тревогу.

Издалека послышались шаги. Прибежала Кэтрин, вздыхая и задыхаясь, с выражением паники на лице, изможденная от волнения. Ее глаза, полные страха и непонимания, обратились к множеству осколков, разбросанных по полу, прежде чем встретиться с холодным взглядом Артура.

– Рот прикрой от шока, – произнес он с презрением. – И убери это. Будь покорна.

Кэтрин поняла, что другого выбора у нее нет; она подчинялась, собирая мелкие осколки с пола, в то время как Артур наблюдал за ней сверху вниз, с высокомерной улыбкой на губах.

Когда она наконец закончила, он подошел ближе и, не колеблясь, ткнул самым крупным и ненайденным осколком ей в руку, заставив ее пискнуть от боли. Только вот рот он ей прикрыл, чтобы молчала.

– Видишь? Ты невнимательна к деталям. Совсем не замечаешь очевидное. Вот и поплатилась за свою беспечность.

Он сунул ей в рот тряпку и жестко потянул вниз, в темные недра подвала, словно ведя ее на встречу с Дьяволом.

* * *

Прогуливаясь по площади, он стал свидетелем эмоционально насыщенного зрелища, где каждый индивид проявлял свои чувства по-разному: кто-то был охвачен слезами, кто-то не сдерживал крик. Оказывается, кого-то просто хотели казнить.

Артур, являясь пассивным наблюдателем, участвовал в коллективной перцепции данного события, находясь среди других присутствующих на площади.

На плахе, под безмолвным взором толпы, стояли двое, издавая неразборчивые звуки, напоминающие хриплые попытки общения. Взгляды зрителей полны недоумения и ироничного осуждения: «Что за ебанаты?» – мелькало в мыслях. Их разговор не имеет ничего общего ни с польским, ни с русским языком; они ведут беседу на каком-то непонятном, уникальном наречии, они словно создавали собственный мир, недоступный для понимания окружающих.

И тут один из них начал:

Una mattina mi son svegliatoO bella ciao, bella ciaoBella ciao, ciao, ciaoUna mattina mi son svegliatoE ho trovato l’invasor.

А теперь второй продолжил:

O partigiano, portami viaO bella ciao, bella ciaoBella ciao, ciao, ciaoO partigiano, portami viaChe mi sento di morir.

В этот момент к ним присоединилась толпа, подхватив:

E se io muoio da partigiano…

Однако, в кульминационный момент, палач, приведя в действие механизм казни, прервал их выступление, и оба смертника завершили свои жизни, сломав позвоночник.

Артур не понимал смысл данного пения, но понимал, что это что-то очень важное для народа.

Люди продолжали петь, как будто радуясь смерти, повторяя одни и те же строки вновь и вновь.

* * *

Артур еще раз провел пальцами по шершавому краю карты, ощущая подушечками пыль веков и чью-то засохшую, бурую кровь. Пять городов. Пять точек на карте этого ада. Лимбо в центре, как паук в паутине, высасывающий соки из всего, что посмело шевельнуться на его пути. Ипсилон, Зита, Тау, Пси… Звучало как имена уродов из цирка-шапито, а не названия мест, где люди якобы живут.

Живут, – хмыкнул он про себя, сгребая бумаги в беспорядочную стопку. – Сдохнуть не могут, как все нормальные люди.

Мысль о матери, о ее записке, гвоздем засела в мозгу. Сестра. Еще один несчастный Элиаш, выброшенный на помойку по прихоти царственного идиота. Какая ирония. Весь город корчится в грязи, а они тут, в своем каменном мешке, решают, кому жить, а кого – в подвал. Роскошный пиздец.

Он резко сунул все документы в глубокий ящик стола, забросал сверху какими-то чертежами и хламом, чтобы не мозолили глаза. Захлопнул с таким лязгом, что по всей комнате прошелся короткий, злой эхо-удар. Пусть полежит. Пусть гниет там, как и все остальное в этом доме.

Спускаясь по лестнице, он уже чувствовал во рту привкус бурбона – единственное, что могло пробить эту похмельную вату в голове и тошнотворную тяжесть в груди. Но на первом этаже его шаги замерли.

В полумраке зала, у самого окна, затянутого грязноватой тюлью, стояла Кэтрин. Не мыла пол, не вытирала пыль с дурацких ваз. Она стояла, вцепившись взглядом в манекен. На том самом манекене висело платье. То самое. Шелковое, цвета увядшей вишни, с дурацкими кружевами на рукавах и высоким воротником-стойкой. Платье императрицы. Платье Лилит.

Артур замер в дверном проеме, слившись с тенью. Он не дышал.

Кэтрин не шевелилась. Она смотрела на платье так, будто пыталась сжечь его взглядом. Пальцы ее, красные от работы, сжались в комок у самого подола. Плечи были напряжены. И сквозь гул в собственной голове Артур услышал ее голос. Тихий, сиплый, пропитанный такой ненавистью, что по коже пробежали мурашки.

– Надо было убить тебя раньше…

Слова повисли в спертом воздухе, смешавшись с пылью. Они прозвучали не как сожаление. Как констатация. Как факт, о котором она горько сожалела – что не сделала этого вовремя.

Артур не пошевелился. Мозг, еще минуту назад затуманенный вином и усталостью, заработал с лязгом и скрежетом, как старый механизм в подвале. «Надо было убить тебя раньше». Кого? Манекен? Платье? Нет. Это не к платью. Это сказано так, как говорят с человеком. С мертвым человеком.

Кэтрин. Тихая, услужливая, вечно потупленная взглядом Кэтрин. Та самая, которую отец с барского плеча оставил «помочь» с домом и Даниэлем. «Не обосрешься? А?»

Она вдруг вздрогнула, словно очнувшись, резко обернулась. Ее глаза метнулись по пустому залу и на секунду зацепились за тень в проеме. Артур не стал прятаться. Он сделал шаг вперед, и его лицо осветилось тусклым светом из окна.

– Господин Артур! – ее голос дрогнул, она судорожно отпрянула от манекена, будто обожглась. – Я… я просто прибиралась здесь. Пыль…

– Я вижу, – его собственный голос прозвучал глухо и ровно, без единой эмоции. – Пыль очень опасна. Может убить, если вовремя не убрать. Ты ведь знаешь об этом, да, Кэтрин?

Она сглотнула, кивнула, глаза бегали по сторонам, ища спасения. Он прошел мимо нее, нарочито медленно, плечом чуть не задев ненавистное платье. Не оглядываясь, бросил:

– Подавай еду. Я в столовой.

В столовой пахло воском и остывшим пеплом из камина. Он уселся во главе стола, на месте отца. Стул заскрипел под ним жалобно. Он положил ладони на холодный полированный дуб и уставился в окно, где медленно ползли серые, низкие облака.

В голове крутилась одна-единственная фраза, навязчивая, как барабанная дробь: «Надо было убить тебя раньше».

Отец. Он убил ее. Это ясно как божий день. Он это написал в своем дневнике. Но Кэтрин… Что она знает? Что она видела? Была ли просто свидетельницей? Или… больше?

Вспомнилось ее лицо в тот миг, когда она поняла, что ее подслушали. Не вина. Не смущение. Страх. Животный, липкий страх.

Он не слышал, как она вошла с подносом. Появилась бесшумно, как призрак. Поставила перед ним тарелку. Какая-то сероватая похлебка, кусок черствого хлеба. Выглядело так, будто это уже кто-то разжевал и выплюнул.

– Это что? – спросил он, не глядя на еду.

– Завтрак, господин, – ее голос дрожал лишь чуть-чуть, почти идеально подобранная маска покорности.

– Я вижу, что завтрак. Я спрашиваю, что это за дерьмо в моей тарелке? Это то, чем ты кормила Даниэля все эти годы, пока я не видел?

– Нет! Нет, господин… Просто… припасы на исходе. После отъезда императора…

– Император свалил, – перебил он ее, наконец подняв на нее глаза. – Здесь теперь я. И если я еще раз увижу на своей тарелке такое говно, твоя голова окажется в ней вместо хлеба. Ясно?

Она побледнела еще сильнее, кивнула, сжав губы.

– Ясно, господин Артур.

Он взял ложку, поковырялся в похлебке, поднял ко рту. Остановился. Посмотрел на нее. Она замерла, наблюдая за ним.

– Кэтрин, – сказал он сладким, ядовитым тоном. – А ты помнишь мою мать?

Девушка вздрогнула, будто ее хлестанули по лицу.

– Я… да, конечно, господин. Она была прекрасной женщиной.

– Была, – Артур уронил ложку в тарелку с противным чпоком. – А теперь ее нет. Странно, да? Однажды вечером она ужинала, а на утро уже болталась на люстре, как украшение. Как думаешь, почему так вышло?

Кэтрин отшатнулась, будто он плюнул в нее.

– Я… я не знаю, господин. Я не могу думать об этом…

– Можешь, – он перегнулся через стол, его голос упал до опасного шепота. – Ты же многое можешь, Кэтрин. Убирать, готовить… говорить с платьями. Они тебе отвечают? Рассказывают секреты? Может, это платье тебе нашептало, кто помогал моему дорогому папаше затянуть петлю?

Он видел, как у нее подкашиваются ноги. Как зрачки расширяются от чистого, немого ужаса. Она молчала, застыв в ступоре.

Артур откинулся на спинку стула, сделав вид, что передумал.

– Ладно. Иди. И принеси нормальной еды.

Она развернулась и почти побежала к выходу, спотыкаясь о собственные ноги.

– И, Кэтрин! – крикнул он ей вслед.

Та замерла в дверях, не оборачиваясь.

– Это платье… сними с манекена. Отнеси в мою комнату. Я… хочу его получше рассмотреть.

Он видел, как напряглась ее спина. Медленный, почти незаметный кивок. И она исчезла.

Артур снова взял ложку. Зачерпнул мерзкой жижи и медленно, с отвращением, отправил ее в рот. Холодная, безвкусная, противная.

Но на душе стало чуть теплее. Появилась цель. Не абстрактная месть призраку отца где-то там, в центре. А что-то конкретное. Осязаемое. Плоть и кровь.

Он будет ковыряться в этой ране. Будет сыпать соль. Будет наблюдать, как она корчится и пытается вывернуться.

А потом он загонит ее в тот самый подвал. К Густаву. В ту клетку с крысами, что нашел в катакомбах. Посмотрим, сколько секретов можно выжать из тихой, услужливой горничной, которая сожалеет, что не убила императрицу вовремя.

Он доел похлебку до последней капли. Надо было подкрепиться. Предстояла работа.

* * *

Артур не спускал с нее глаз. Он стоял, прислонившись к холодным прутьям клетки, скрестив руки на груди. В правой руке он небрежно вращал флакон с желтоватым порошком – «Покорность». Свинцовая тишина подвала давила на уши, прерываемая лишь прерывистым, хриплым дыханием Кэтрин и потрескиванием единственного факела, вбитого в стену. Его свет метался по клетке, выхватывая то бледное, искаженное страхом лицо горничной, то ржавые пятна на полу, то темные углы, где копилась тьма.

– Ну что, Кэтрин? – его голос прозвучал глухо, словно доносился из-под земли. – Говори. Пока я даю тебе эту возможность. Пока я не решил, что крысы – более благодарные слушатели.

Она сглотнула комок в горле, ее пальцы судорожно сжали прутья.

– Она… она не была святой, твоя мать, – выдохнула она, и слова полились, срываясь, путаясь, пропитанные ненавистью и страхом. – Она знала. Знала все. Про «Покорность», про планы твоего отца… про все. Играла в свою игру. Она издевалась над ним, над Амадеем! Постоянно напоминала ему, что он никто без нее, что она сделала его императором. Он сходил с ума от этого. В тот день… он не планировал. Это был приступ ярости. Она снова начала… говорила, что Ярослав – слабак, что он погубит империю, что только она знает, как надо… Он не выдержал. Избил ее. Не с первого удара… она сопротивлялась, царапалась…

Кэтрин замолчала, закашлялась, будто давясь воспоминаниями.

– А ты где была в это время? – голос Артура был ледяным. В нем не было ни гнева, ни удивления. Лишь холодная, мертвая констатация.

– Он… он велел мне увести детей. Ярослава, Даниэля… и тебя. Гулять. Чтобы вы ничего не видели. Не слышали. – Она замолчала, уставившись в пол. – Мы гуляли. Я слышала крики из окон… но я делала вид, что не слышу. Я думала… он ее просто изобьет, как обычно. Успокоится. Но когда мы вернулись… в доме была тишина. Мертвая тишина. Он встретил нас в прихожей. Бледный, трясущимися руками. Сказал, что мама ушла. А потом… потом ночью я увидела, как он тащит ее тело по коридору. Веревку… Он повесил ее в твоей комнате. Сказал, что так «естественнее» будет. Что все подумают, что она не вынесла унижений… А мне приказал молчать. Грозил… грозил мне и моей семье…

Она разрыдалась, глухими, надсадными рыданиями. Слезы оставляли грязные борозды на ее запыленных щеках.

– Артур, прошу тебя… отпусти меня. Я все сказала! Я лишь служанка! Я боялась! Он бы убил меня! Он бы…

– Он бы убил, а я – нет? – Артур перебил ее, и в его голосе впервые прозвучала улыбка. Зловещая, хищная. – Интересная логика. Ты боялась его, а меня – нет. Напрасно.

Он сделал шаг вперед, его лицо оказалось в сантиметрах от прутьев. Глаза, холодные и пустые, впились в нее.

– Ты знаешь, что я делал в этом подвале в детстве? Кормил их. Местных жителей. – Он кивнул в темноту, откуда доносилось едва слышное шуршание и писк. – Приносил килограмм свежего говяжьего мяса. Целый килограмм. Они его съедали за час. Обгладывали до блеска. А знаешь, что будет, если они учуют запах твоего пота? Твоего страха? Они озвереют. Они не будут просто есть. Они будут откусывать лакомые кусочки живого тела. Начнут с пальцев. С век. С языка. Будут грызть, пока не доберутся до кишок.

Кэтрин в ужасе отпрянула к дальней стенке клетки, прижимаясь к холодному камню.

– Нет… нет, Артур, прошу…

– Ты что-то недоговорила, Кэтрин, – его голос снова стал тихим и мертвым. – Я чувствую. В твоих глазах читаю. Как будто в моей голове были другие воспоминания. Последний шанс. Пока я не развернулся и не ушел.

Она замотала головой, рыдая.

– Я все! Я все сказала! Клянусь!

– Не клянись. Ты плохо это делаешь. – Он помолчал. – Отвечай на вопрос. Она болела? Мать.

Кэтрин замерла. Слезы внезапно иссякли. Ее взгляд стал каким-то остекленевшим, отрешенным.

– «Покорность»… – прошептала она. – Она… она не просто контролирует. Она медленно убивает. Разъедает разум. Тело. Твоя мать… она принимала ее слишком долго и слишком много. Пыталась сама научиться контролировать ее, искать противоядие. У нее выработался иммунитет к эффекту контроля… но не к яду. Она бы все равно умерла. Скоро. Очень скоро. Она кашляла кровью… ты должен помнить. Она сгнила бы изнутри заживо. Твой отец… он просто ускорил процесс.

Артур не двигался. Казалось, он даже не дышит. В подвале повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь учащенным дыханием Кэтрин и навязчивым шуршанием где-то в углах.

– Отец знает об этом? О свойстве «Покорности»? – спросил он наконец, и его голос был чуждым, металлическим.

– Нет, – выдохнула Кэтрин. – Нет… она скрывала это от всех. Думала, сможет обратить это в свою пользу. Использовать против него. Не успела.

Артур медленно кивнул. Он отступил от клетки, повернулся к ящику с инструментами, стоявшему у стены. Достал оттуда небольшую деревянную шкатулку. Открыл ее. Внутри лежал еще один флакон и тонкий, похожий на куриную косточку, аппликатор.

– Ты знаешь, что сейчас будет, да, Кэтрин? – он говорил, не оборачиваясь. – Мы проверим твою правду. Старый добрый способ. Если ты врешь… я уйду. И не вернусь. А они вернутся. Всегда возвращаются к тому, что пахнет страхом.

Он насыпал щепотку желтого порошка на аппликатор.

– Нет… – простонала Кэтрин. – Артур, нет… не надо… Я сказала правду! Всю правду!

– Тогда тебе нечего бояться. Возможно легкое головокружение. И непреодолимое желание говорить. Только правду.

Он развернулся. Его движения были выверенными, почти медицинскими. Резким движением он вдул порошок ей в лицо. Кэтрин ахнула, попыталась отшатнуться, но было поздно. Мелкие частицы окутали ее, попали в нос, в рот, прилипли к влажной от слез коже. Она закашлялась, пытаясь выплюнуть горьковатый привкус. Чихнула.

Прошло несколько секунд. Она стояла, тяжело дыша, ожидая… чего? Потери воли? Но ничего не происходило. Лишь горький привкус во рту.

Артур наблюдал за ней с холодным, безразличным любопытством.

– Ну? – спросил он. – Готова подтвердить свою историю? Вся ли это правда?

Кэтрин смотрела на него. И вдруг ее лицо исказилось не страхом, а чистейшей, беспримесной ненавистью. Той самой, что он видел у манекена.

– Я не вру, ублюдок! – ее голос сорвался на визгливый крик, эхо которого било по стенам подвала. – Это правда! Вся правда! Но ты… ты не хотел ее слышать! Ты хотел оправдание! Повод для своей мести! Ты – воплощение зла! Зла и гнева! Твоя мать сгнила изнутри, и ты такой же! Ты умрешь! Слышишь?! Ты умрешь из-за своих же пороков! Ты…

Артур развернулся и пошел к выходу. Спокойно, не спеша.

– Артур! – закричала она ему вслед, яростно тряся прутья клетки. – АРТУР! ВЕРНИСЬ! Я ВСЕ СКАЗАЛА! ТЫ ОБЕЩАЛ! АРТУУУР!

Его силуэт уже растворялся в темноте коридора.

– Ты лживая тварь и конспиратор, Кэтрин, – бросил он через плечо, не оборачиваясь. – И плохая актриса. «Покорность»… я вдул тебе обычную пыль с полки. Настоящую я приберегу для кого-то более важного.

Дверь в подвал с грохотом захлопнулась. Щелкнул тяжелый замок.

Крики Кэтрин превратились в немое, отчаянное рыдание. Она билась о прутья, пока ее плечи не покрылись синяками. Потом рухнула на пол, всхлипывая. В клетке воцарилась тишина, которую теперь нарушал только треск факела.

И тут из небольшого отверстия в полу, в самом темном углу клетки, показался розовый, голый нос. Пара блестящих бусинок-глаз. Крыса. Небольшая, серая. Она вылезла полностью, села на задние лапки, учуивая воздух.

Кэтрин замерла. Слезы мгновенно высохли. Она смотрела на тварь с омерзением и страхом. Затем, движимая внезапным порывом ярости и отчаяния, она рванулась вперед и со всей силы придавила крысу башмаком. Раздался противный, хрустящий звук и короткий, тонный писк, такой громкий в тишине, что он, казалось, навсегда впечатался в стены.

Писк замолк. Кэтрин, тяжело дыша, отняла ногу. Подошва была липкой от крови и чего-то темного.

Тишина снова стала абсолютной. Но ненадолго.

Из того же отверстия медленно вылезла другая крыса. Потом еще одна. И еще. Они не спешили. Они просто появлялись, одна за другой, их глаза отражали огонь факела, как крошечные угольки. Они заполнили пол клетки, сплошным, шевелящимся серым ковром. Они молча смотрели на нее.

Кэтрин с визгом запрыгнула на узкую лавку, прикрепленную к стене клетки. Потом, цепляясь за ржавые прутья, она забралась на самый верх, к потолку, повиснув над этим морем голода и меха.

Крысы не двигались. Они просто смотрели вверх.

Первая прыгнула. Невысоко, царапнула когтями по ее юбке и упала обратно. Потом прыгнула другая. Третья. Это было похоже на начало дождя – отдельные капли, а потом ливень. Они прыгали, цеплялись за грубую ткань ее платья, впивались когтями, карабкались вверх.

Кэтрин била по ним руками, сбрасывала, кричала, но ее крики тонули в тихом, мерзком шуршании десятков тел. Они забрались под платье, острые когти рвали кожу на ногах, на бедрах. Она чувствовала их холодные, голые хвосты, скользящие по ее телу.

Одна из них впилась ей в руку. Боль, острая и жгучая, заставила ее разжать пальцы. Она сорвалась и рухнула вниз, прямо в самую гущу серой массы.

Крика не было слышно. Его заглушил звук – низкий, влажный, чавкающий гул десятков жвал. Тело Кэтрин дергалось, билось в конвульсиях, залитое кровью, покрытое грызунами, как живым одеялом. Они вгрызались в мягкие части – в живот, в грудь, в ягодицы. Одна, более крупная, взобралась ей на лицо и выгрызла глаз, с хрустом разрезав роговицу острыми резцами. Второй глаз исчез через секунду.

Ее рука судорожно дернулась, попыталась оттолкнуть тварей, но на нее тут же взобрались несколько новых, перегрызая сухожилия на запястье.

Прошел час.

Факел догорал, его свет стал тусклым и алым. В клетке ничего не двигалось. Крысы, сытые и ленивые, медленно расползались обратно в свои норы, унося в зубах куски окровавленной ткани.

На полу лежало то, что еще недавно было Кэтрин. Окровавленный остов, ободранный до костей в некоторых местах, с выпотрошенной брюшной полостью.

Из ее полуоткрытого, искаженного в безмолвном крике рта выползла одна, последняя крыса. Она была медлительной, с раздутым от еды брюхом. Она облизнула окровавленную морду и неспешно побрела к выходу из клетки, исчезнув в щели.

Около входа в эту каменную гробницу, у самой двери, присел еще один грызун, помельче. Он не был похож на других – его шерсть была чуть светлее, а движения более игривыми. Он бережно толкал перед собой лапкой круглый, влажный шарик с синим отливом. Он аккуратно подталкивал его, ловил, снова катал по пыльному полу, словно котенок с клубком. Синий глаз Кэтрин смотрел в пустоту, отражая угасающий свет факела, пока крыска нежно и преданно с ним играла.

* * *

Комната Артура поглотила тишину, став его единственной союзницей. Воздух, густой и спертый, пах пылью, старой бумагой и едва уловимым, сладковатым душком разложения, который, казалось, просачивался сквозь каменные стены из самого сердца дома. На столе, рядом со шкатулкой и пистолетом, лежал простой, потрепанный блокнот в кожаном переплете. Не дневник отца – тот был спрятан обратно, в темноту, на дно ящика. Это был его собственный. Чистый лист, на котором он собирался писать новую историю. Версию, которую все должны были принять.

Он взял перо. Тяжелое, холодное, отцовское перо. Обмакнул его в чернильницу, давая черной жиже как следует пропитать перо. Затем, сделав глубокий вдох, он начал выводить на бумаге ровные, бездушные строки. Он не писал. Он копировал. Он вызывал из глубин памяти мучительные часы детства, потраченные на тренировки. Учителя, бившие по пальцам линейкой за малейшую ошибку в наклоне буквы. «Сын императора должен быть безупречен во всем. Даже в почерке. Особенно в почерке». Он ненавидел эти уроки. Теперь же этот навык становился его самым острым кинжалом.

Буквы ложились на бумагу уверенно, с тем самым характерным нажимом и размашистостью, что были присущи Амадею. Это был не просто похожий почерк. Это был его почерк. Искаженный, конечно. Прошедший через призму ненависти и холодной ярости Артура. Но снаружи – идеальная копия.

«Сегодня я был вынужден ликвидировать горничную Кэтрин. Совершенно бессмысленная дура. Слишком много позволяла себе, забыв о своем месте. Развела антисанитарию в покоях покойной императрицы, оскверняя память о ней. Найдена была в состоянии, несовместимом с дальнейшей службой в этом доме. Ее некомпетентность и глупость стали последней каплей. Труп утилизирован. Проблема решена. Никаких сожалений. Империя не терпит слабости, даже в мелочах».

Он откинулся на спинку стула, рассматривая свою работу. Идеально. Цинично, холодно, по-деловому. Прямо как любил папенька. Если кто-то и найдет эту запись, в ней не будет ни капли Артура. Только безликая, жестокая воля императора, решающего бытовые вопросы. Он аккуратно промокнул чернила, закрыл блокнот и убрал его в тот же ящик, что и дневник отца. Пусть лежат рядышком, две ядовитые змеи в одном гнезде.

Теперь нужно было решить вопрос с Даниэлем. Мелкий наверняка уже заскучал без своей няньки.

Артур поднялся на второй этаж и без стука вошел в комнату брата. Воздух здесь был другим – пахло воском, деревом и чем-то сладковатым, детским. Даниэль сидел посреди огромного, пушистого ковра, усыпанного кусочками пазла. Картина была сложной, какой-то идиотский пейзаж с замками и единорогами. Малый был одет в чистую, дорогую пижаму, его светлые волосы аккуратно зачесаны. Он не выглядел аутистом или больным ДЦП. Он выглядел просто… пустым. Как красиво упакованная коробка с сеном внутри.

Артур молча уселся рядом на пол, поджав под себя ноги. Он не смотрел на брата, уставившись в окно, где медленно угасал серый день. Даниэль какое-то время игнорировал его присутствие, водружая кусочек неба на нужное место своими тонкими, белыми пальцами. Потом, не поднимая головы, спросил тонким, безэмоциональным голоском:

– Где Кэтрин?

Артур продолжал смотреть в окно. В городе где-то горел дом. Столб черного дыма медленно полз в небо, как жирная, грязная змея.

– Уехала, – ответил он так же бесстрастно.

Даниэль на секунду замер, его пальцы замерли над очередным кусочком пазла.

– Куда уехала?

– В отпуск. – Артур повернул голову и уставился на брата. Тот наконец поднял на него свои глаза. Большие, светлые, абсолютно чистые и абсолютно пустые. В них не было ни любопытства, ни тревоги. Лишь тихий, отстраненный интерес. «Безмозглое человеческое подобие», – пронеслось в голове Артура.