Княжий Волк

Он – охотник. И он это доказал.

Радость была недолгой. Внутри он знал – это лишь короткая передышка. Завтра снова взойдёт солнце. И ему снова придётся вставать в ненавистную стену щитов.

Глава 21. День за днём

Героизм закончился, не успев начаться. Слава о победе над варягом и благосклонный взгляд князя остались где-то там, в другом мире. Здесь, на раскисшем от дождей тренировочном поле, начиналась настоящая война – война с собственным телом, с собственной гордостью, с бесконечной, изматывающей рутиной.

День начинался с насилия. Не над врагом, а над сном. Задолго до рассвета тишину разрывал сухой, дребезжащий, истязающий уши треск – это караульный бил деревянным молотком по подвешенной на столбе дубовой доске, билу. Этот звук был хуже любого боевого клича. Он был безжалостен, как приговор.

Подъём. Нет времени на то, чтобы прийти в себя. Десятники, хриплые со сна и злые, рыча, выгоняли своих людей из шатров. Наскоро ополоснуть лицо ледяной водой из бочки. Натянуть сырую, непросохшую одежду. А потом – завтрак.

Завтраком это можно было назвать лишь с большой натяжкой. Огромный котёл, в котором вчера варили кашу, за ночь остывал. Утренняя порция была тем же самым вчерашним варевом – холодной, склизкой массой из разваренной полбы, которую нужно было заталкивать в себя, борясь с тошнотой. Это была не еда. Это было топливо. Не более.

А потом – муштра.

Час за часом. День за днём. Одно и то же.

"Стройся!". "Щиты!". "Шагом арш!". "Стой!". "Кру-гом!".

Любомир всё так же был неуклюж. Его тело, созданное для плавных, инстинктивных движений, бунтовало против этой рубленой, мертвенной геометрии строя. Он всё так же сбивался с шага, всё так же не вовремя поднимал щит.

Но что-то изменилось в нём. Он перестал внутренне сопротивляться. Он понял бесполезность этого бунта. Эта система была как речной поток – можно было либо плыть по течению, либо быть разбитым о камни. Он выбрал первое.

Он больше не жаловался, даже самому себе. Не спорил. Не пытался доказать свою правоту. Он просто стиснул зубы и делал то, что велят. Когда Ратибор орал на него, он молча сносил крик. Когда его тыкали в спину древком копья, он молча выравнивал шаг. Он научился отключать свой разум. Его мир сузился до затылка впереди идущего воина и до скрипа ремней собственного щита. Шаг. Ещё шаг. Поднять щит. Опустить. Снова. И снова.

Его товарищи по десятку заметили эту перемену. Сначала насмешки продолжались, но потом они стали реже. Они видели, как этот "лесовик", который сначала казался им гордецом, молча и упрямо, день за днём, терпит ту же боль и то же унижение, что и они. Он падал в грязь во время учебных схваток – и молча поднимался. Его руки были стёрты в кровь – но он никому этого не показывал.

Его упорство, его молчаливое, почти звериное терпение начали вызывать у них новую форму уважения. Не восхищение героем, а простое, солдатское признание: он страдает так же, как мы, но не скулит. Он – свой.

Вечера не приносили отдыха. Они приносили другую работу. Нужно было чистить заляпанное грязью оружие, точить затупившиеся учебные мечи. Штопать порванную впопыхах одежду. Чинить ремни на сапогах. Это была бесконечная, монотонная работа, необходимая для выживания.

Однажды вечером, когда Любомир сидел, пытаясь зашить разошедшийся шов на своём плаще, один из близнецов, который до этого громче всех над ним потешался, молча протянул ему кусок просмоленной вощёной нити – гораздо крепче, чем его собственная. Он ничего не сказал. Просто протянул. И Любомир, так же молча, взял.

Сон был не отдыхом, а провалом в чёрную, вязкую пустоту. Короткий, тревожный, прерываемый храпом, кашлем и бормотанием соседей. А потом снова – безжалостный, раскалывающий череп треск била.

И всё начиналось сначала.

День за днём.

Военная машина, перемалывая его индивидуальность, медленно, но верно делала его частью себя.

Глава 22. Ночной дозор

Слава о вепре прожила недолго. Пир закончился, мясо было съедено, и на следующий день всё вернулось на круги своя. Любомир снова маршировал под палящим солнцем, путался в командах и получал тычки от Ратибора. Уважение, которое он заслужил, не отменяло его неуклюжести в строю. Но кое-что изменилось. Насмешки в десятке прекратились. Ему молча уступали лучшее место у костра. А через пару дней Ратибор, составляя график дежурств, принял неожиданное решение.

"Ты, охотник," – сказал он, ткнув в Любомира пальцем. – "Пойдёшь в ночной дозор. На дальний пост, у самого леса. Смотри в оба. Может, хоть там от тебя будет прок".

Для любого другого это было бы наказанием – самое скучное, тёмное и опасное место. Для Любомира это было даром.

Когда спустились сумерки, и лагерь начал погружаться в сон, он занял свой пост. Вместе с ним дежурил молчаливый горожанин из их десятка. Они устроились в тени большого дуба, откуда просматривалась кромка леса и край лагерного обоза.

И снова, как в день охоты, Любомир преобразился. Как только шум лагеря стих, сменившись лишь храпом и редким кашлем, он оказался в своей стихии. Тишина. Но не мёртвая, а живая, наполненная звуками, которые для других были неразличимым фоном.

Горожанин напряжённо всматривался в чернильную тьму под деревьями, пытаясь разглядеть опасность. Любомир закрыл глаза. Он слушал.

Вот, совсем рядом, прошелестела в траве мышь. Дальше, у оврага, недовольно крякнула проснувшаяся утка. Он слышал далёкий, тоскливый вой волка и различал в нём, стар ли зверь и один ли он. А вот сухой, резкий треск ветки за сотню шагов к северу – и он знал, что это не человек и не кабан, это рысь, её шаг лёгок и точен, она не ломает сучья просто так, значит, спугнули.

Его напарник уже клевал носом. Любомир не винил его. Для горожанина ночь была просто темнотой. Для Любомира она была полна информации.

Так прошло несколько смен. Он просто стоял и слушал, и это было для него лучшим отдыхом, чем сон в душном шатре.

А однажды ночью он услышал не то.

Это был звук, которого в ночном лесу быть не должно. Едва различимый, режущий скрип, похожий на то, как мокрый ремень трётся о дерево. И ещё – сдавленное, приглушённое покашливание. Не животного. Человека. Звук доносился со стороны обоза, где в ряд стояли телеги с провизией.

Любомир открыл глаза. Его тело напряглось. Он толкнул в бок спящего напарника. "Вставай. Тихо".

Тот испуганно вскочил, хватаясь за копьё. "Что? Где?".

"Молчи," – прошипел Любо-мир. Он прислушался ещё раз. Звук повторился. Очень тихий, едва уловимый.

"Поднимай тревогу," – скомандовал он.

"Да что случилось? Ничего ж не видать!".

"Я слышу. У повозок с мукой кто-то есть. Подрезают ремни на мешках. Иди за десятником. Живо. Но без шума".

Горожанин, хоть и с сомнением, подчинился. Через несколько минут он вернулся с Ратибором и ещё парой воинов. Они двигались, как тени.

"Что у тебя, охотник?" – шёпотом спросил Ратибор. – "Если ложная тревога…".

"Слушай," – прервал его Любомир.

Они замерли. Несколько долгих мгновений стояла тишина. Ратибор уже начинал хмуриться. И тут они услышали. Тонкий, змеиный скрип и звук ссыпающегося зерна.

Ратибор не стал кричать. Он молча подал знак рукой. Двое воинов начали обходить телеги с одной стороны, а он с Любомиром – с другой. Когда они выскочили из-за последней повозки, они застали их врасплох. Двое оборванцев, из тех, что прибились к войску в надежде наживы, уже успели распороть три мешка и ссыпали муку в свои собственные. Увидев дружинников, они бросились бежать, но путь им был отрезан.

Их скрутили быстро и без шума.

На следующее утро, когда воров прилюдно высекли кнутами, никто не упомянул имени Любомира. Но когда Ратибор вернулся к своему десятку, он подошёл к Любомиру, который молча чистил свой лук.

Десятник остановился, посмотрел на него.

"Хорошие у тебя уши, охотник," – сказал он. И в его голосе не было иронии.

Потом он помолчал и добавил: "Сегодня на муштре постарайся не отдавить пятки Семёну. Он и так хромает".

Он молча кивнул и пошёл прочь.

Это не была похвала. Это было признание. Простое, мужское, лишённое всяких прикрас. Любомир не совершил подвига. Он не убил врага. Но его лесной навык, который все считали бесполезным, впервые оказался полезен для всего его десятка, для всей сотни. И это было важнее любой награды. Ратибор, наконец, увидел в нём не проблему, а инструмент. Своеобразный. Но острый.

Глава 23. Охотничья тропа

Случай с ворами изменил многое, хоть и незаметно для посторонних глаз. Войсковая жизнь по-прежнему состояла из утомительной муштры и пресной каши из общего котла, но отношение к Любомиру в его десятке начало меняться. Он больше не был "лесовиком", чужаком. Он был тем, "у кого уши, как у рыси".

Через несколько дней, измученные однообразной едой, парни-близнецы начали вслух мечтать о жареном мясе.

"Эх, сейчас бы зайчатинки… – вздохнул один. – В родном селе я бы за час наловил".

"Ага, наловил бы, – хмыкнул Ратибор, – княжьи леса кругом. Без спросу сунешься – псари самого тебя вместо зайца выпорют".

И тут Любомир, обычно молчавший, подал голос.

"За спрос не бьют," – сказал он, обращаясь к Ратибору. – "Если приносить дичь не только себе, а и сотнику на стол, то псари слова не скажут. Лес большой, зверя много. А мы могли бы быть сыты".

Ратибор посмотрел на него долго, обдумывая. Идея была хороша. Сытый воин – хороший воин. А лишний кусок мяса для воеводы – залог хорошего отношения. К тому же, это была ещё одна проверка для его странного охотника.

"Добро," – наконец решил он. – "Но пойдёшь не один. Возьмёшь с собой этих двух голодных". Он кивнул на близнецов. "И юнца нашего. Пусть учатся. Но чтобы к вечерней поверке все были на месте. И не с пустыми руками".

На следующий день, после муштры, Любомир повёл свою небольшую группу в лес. Для троих его спутников это было развлечение. Они шли шумно, переговаривались, ломали ветки.

Любомир остановил их через сотню шагов.

"Так вы только белок распугаете," – сказал он тихо. – "Лес не любит шума. Он говорит шёпотом. Если хотите что-то услышать, сначала замолчите сами".

И начался урок. Он перестал быть воином или охотником-одиночкой. Он стал наставником.

Он не читал им лекций. Он просто показывал.

"Смотрите," – он указывал на примятую траву. – "Это не просто след. Видите, как край листа порван? Это олень. А вот этот блестящий комок у корня – помёт. Ещё тёплый. Значит, стадо прошло здесь меньше часа назад".

Он учил их различать голоса птиц: вот тревожный крик сойки – значит, рядом хищник, а вот песня зяблика – значит, всё спокойно.

Он показывал, как ставить простейшие силки-удавки из верёвки, которую дал ему Ратибор, используя молодые, упругие деревца как пружины. "Петлю надо делать не слишком большой, иначе зверь проскочит, и не слишком маленькой. И руки травой натрите, чтобы человечьего духа не осталось. Зверь его за версту чует".

Его спутники, поначалу относившиеся к этому как к забаве, быстро посерьёзнели. Они смотрели на Любомира с растущим изумлением. Лес, который для них был просто набором деревьев и кустов, в его присутствии оживал, наполнялся тайными знаками, начинал говорить на понятном языке. Особенно старался юнец – он впитывал каждое слово, его глаза горели.

В тот вечер они вернулись в лагерь с двумя зайцами и тремя тетеревами. Это была скромная добыча, но для десятка, неделями сидевшего на каше, это был пир.

Эти вылазки стали регулярными. Ратибор молча одобрял их, забирая лучшую птицу для сотника. Любомир брал с собой разных людей из своего десятка, даже молчаливого горожанина. Каждый раз он терпеливо и немногословно делился своими знаниями.

Их костёр стал центром притяжения. Запах жареного мяса манил воинов из других десятков. Они подходили, просили поделиться, а взамен предлагали кто краюху хлеба, кто глоток медовухи. Десяток Ратибора, прежде ничем не примечательный, стал самым сытым и уважаемым в сотне.

Боевой дух изменился. Усталость от муштры осталась, но уныние ушло. У них было своё дело, своя маленькая тайна успеха. И центром этого успеха был Любомир. Они больше не смотрели на него как на чужака. Он был их кормильцем, их проводником в мир, который их окружал, но которого они не видели. Его авторитет, рождённый не приказом, а реальной пользой, рос с каждым днём. Он не стремился быть лидером, но его десяток уже молчаливо признал его своим вожаком. Он, сам того не осознавая, начал ковать свою собственную стаю.

Глава 24. Кость раздора

Военный лагерь, долгое время стоящий на одном месте, похож на котёл, в котором медленно закипает вода. Сначала всё тихо, лишь редкие пузырьки поднимаются со дна. Но чем дольше он стоит на огне бездействия, тем сильнее становится кипение, пока, наконец, бурлящая вода не выплёскивается наружу.

Тысячи молодых, сильных мужчин, вырванных из привычной жизни и запертых в ожидании войны, начинали звереть. Дисциплина держалась на страхе перед командирами, но с каждым днём становилась всё более хрупкой. Пьянство, драки из-за пустяков, споры о том, чей род древнее – всё это становилось обычным делом.

Особенно остро это напряжение чувствовалось в отношениях между разношёрстными частями войска. А самой острой занозой в теле армии были варяги.

Наёмники со всего севера, они были профессионалами войны. Сильные, умелые, закалённые в десятках битв. Они были элитой, и они это знали. На всё остальное войско – на дружинников-русов, и уж тем более на ополченцев – они смотрели с нескрываемым высокомерием. Для них все, кто не был варягом, были "карлами" – мужичьём, сбродом, годным лишь на то, чтобы подставлять свои дешёвые щиты под удары, пока настоящие воины делают свою работу.

Именно варягам больше всех мозолил глаза "сытый" десяток Ратибора. Их костёр, от которого так вкусно пахло жареной дичью, был для них постоянным раздражителем.

Первым, кто решил это исправить, был Бьорн Одноглазый. Огромный, как медведь, варяг с одним молочно-белым, незрячим глазом и лицом, исполосованным шрамами. Он был известен не столько умением, сколько звериной силой и задиристым нравом.

Однажды вечером, когда Юрка, восторженный юнец, нёс с вертела зажаренного глухаря, путь ему преградила massive-ая фигура Бьорна. Варяг даже не посмотрел на парня. Он молча снял с вертела птицу, отломил лучшую, самую жирную ногу, и сунул себе в рот. Остатки швырнул на землю.

Юрка застыл, униженный и испуганный. Бьорн, громко чавкая, пошёл дальше, обронив через плечо на своём ломаном славянском: "Волки едят первыми. Овцы ждут".

В десятке Ратибора вспыхнул гнев. Парни-близнецы вскочили, готовые броситься в драку, но Ратибор остановил их.

"Сядьте, дурни," – прошипел он. – "Он только и ждёт, чтобы вы сунулись. Он вас покалечит, а князь потом нас же и накажет за драку с наёмниками".

Ратибор попытался уладить дело миром. На следующий день он подошёл к Бьорну и, стараясь говорить уважительно, предложил делиться: часть добычи – варягам, как старшим товарищам.

Бьорн выслушал его, нагло ухмыляясь. А потом громко расхохотался прямо в лицо Ратибору.

"Делиться? – пророкотал он, и другие варяги, стоявшие рядом, загоготали. – Волк не делится с овцой. Он просто берёт, что хочет. Если вы не можете защитить свою еду, вы не сможете защитить и свои жизни в бою. Ступай, десятник. И скажи спасибо, что я не забираю всё".

Ратибор вернулся к своему костру, его лицо было тёмным от сдерживаемой ярости. Это было публичное унижение. Бьорн не просто отбирал еду. Он отбирал у них честь, втаптывал в грязь их зарождающуюся гордость.

С того дня это стало правилом. Почти каждый вечер кто-нибудь из варягов, чаще всего сам Бьорн, подходил к их костру и без спроса забирал лучшую часть добычи. Они делали это не от голода. Они делали это, чтобы показать, кто здесь хозяин.

Десяток Ратибора затаил злобу. Их охотничьи вылазки потеряли всякую радость. Теперь они приносили мясо не для себя, а для своих обидчиков. Любомир видел это. Он видел, как гаснет огонь в глазах его товарищей, как их сменяет униженная покорность. Он молчал, но его рука всё чаще ложилась на рукоять охотничьего ножа.

Вода в котле почти закипела. Нужна была лишь последняя капля, чтобы она с шипением выплеснулась наружу.

Глава 25. Оскорбление чести

Последней каплей стал дождь и холодный ветер, который принёс с собой запах скорой осени. Три дня лило не переставая, превращая лагерь в грязное месиво. Три дня охоты не было. Настроение было хуже некуда. На четвёртый день распогодилось, и Любомир, взяв с собой близнецов, принёс вечером двух жирных бобров. Добыча была знатной, и весь десяток, изголодавшийся по мясу, с нетерпением ждал, когда над костром дойдёт густая, наваристая похлёбка.

Они как раз собирались разливать её по мискам, когда появился Бьорн.

Он был пьян. Не той добродушной, весёлой пьяностью, а злой и мутной. Дождь и безделье явно не пошли ему на пользу. Он шёл, пошатываясь, и за ним следовало несколько его дружков, таких же мрачных.

Бьорн подошёл прямо к котлу. Он зачерпнул своей лапой – огромной, как медвежья – кусок мяса, обжигаясь, сунул его в рот. Прожевал, громко чавкая.

"Жидко," – прорычал он, и его единственный глаз мутно уставился на Ратибора. – "Плохо варите".

А потом он сделал то, чего не делал раньше. Он не стал просто забирать еду. Он с пьяным рыком ударил ногой по треноге.

Котёл с шипением опрокинулся, заливая костёр и разбрызгивая кипящую похлёбку. Горячее варево едва не ошпарило юнца Юрку.

"Рабам не положено есть мясо!" – проревел Бьорн, пьяно ухмыляясь. – "Жрите свою кашу, трусы!".

И это слово – "трусы" – прозвучало, как удар бича.

Это было уже не просто издевательство. Это было прямое, публичное оскорбление чести. Не одного человека, а всего десятка. По неписаным законам воинского мира, такой плевок требовал крови. Не смыть его – значило согласиться с тем, что ты раб.

Все вскочили. Парни-близнецы схватились за топоры, их лица исказились от ярости.

Ратибор медленно поднялся. Его лицо стало серым. Он был десятником. Ответственность лежала на нём. Он понимал, что у него нет выбора. Он был старше Бьорна, медленнее. Варяг, скорее всего, убьёт или покалечит его. Но честь требовала, чтобы он вышел. Он шагнул вперёд.

"Ты заплатишь за свои слова, варяг," – сказал он глухо.

"О, десятник решил показать зубы?" – расхохотался Бьорн. – "Я вырву их вместе с твоей глоткой".

Но прежде чем Ратибор успел сказать что-то ещё, его мягко отстранили. Вперёд, в круг света от угасающего костра, вышел Любомир.

Он двигался спокойно, почти лениво, как рысь перед прыжком. На его лице не было ни гнева, ни страха. Лишь холодная, смертельная сосредоточенность.

Он остановился напротив Бьорна.

"Я охотился на этих зверей," – его голос прозвучал тихо, но в наступившей тишине его услышали все. – "Я разделывал их. И я буду защищать свою добычу".

Он посмотрел прямо в единственный глаз варяга.

"Ты назвал нас трусами. За такое оскорбление платят кровью. Я вызываю тебя на хольмганг".

Слово было произнесено. Хольмганг. Священный поединок. Не пьяная драка, а суд богов. Теперь отступить было нельзя никому.

Бьорн на мгновение опешил. Он ждал вызова от Ратибора. Но этот… этот леший, этот молчун?

Потом его лицо расплылось в жестокой, предвкушающей улыбке. Это было даже лучше. Унизить десятника было бы просто. Убить этого выскочку, который всем мозолил глаза – вот это будет настоящее развлечение.

"Я принимаю твой вызов, охотник," – прорычал он. – "Завтра на рассвете. На острове. И пусть Один решит, кто из нас – трус".

Глава 26. Место поединка

Новость о хольмганге облетела лагерь быстрее лесного пожара. К утру об этом знали все. "Лесовик вызывает Одноглазого!". Ставки делались шёпотом. Кусок вяленого мяса против точильного камня. Глоток вина против лишней стрелы. Почти все ставили на Бьорна. Сила была очевидна. Ум и хитрость – величины ненадёжные. Большинство сходилось во мнении, что Любомир – самоубийца, который от гордости решил красиво умереть.

Утро выдалось холодным и ясным. Туман, как молоко, стелился над рекой. Полем боя был выбран небольшой, поросший редким ивняком остров посреди неширокой, но быстрой реки Лыбедь. Это было традиционное место для таких дел, достаточно удалённое от лагеря, чтобы не мешать остальным, но и достаточно близкое, чтобы все могли прийти и посмотреть.

Хольмганг был не просто дракой. Это был суд. Поэтому всё делалось по строгим, древним правилам. Дружки Бьорна и Ратибор с двумя парнями из своего десятка (как секунданты Любомира) переправились на остров первыми.

Они расстелили на ровном участке земли большую, старую бычью шкуру, закрепив её края камнями. Это была haslvöllr, священная площадка. Затем по углам шкуры вбили четыре ореховых кола – hǫslur. Поле боя было очерчено. Три шага в длину, три в ширину. Тот, кто обеими ногами выйдет за пределы шкуры – проигравший, níðingr, трус и человек без чести, что было хуже смерти.

У каждого бойца по правилам было три щита. Если один ломался, секундант подавал ему новый. Оружие – то, с которым боец привык ходить: у Бьорна его огромная датская секира, у Любомира – короткий боевой топор из общей оружейки, чуть тяжелее и длиннее, чем его ручная секира.

Когда всё было готово, на берег начали стекаться зрители. Это было главное развлечение в унылой лагерной жизни. Сотни воинов – ополченцы, дружинники, варяги – выстроились вдоль реки. Шум стоял, как на торгу.

Потом гул стих. К берегу подъехала небольшая группа всадников. Впереди, на вороном коне, сидел сам князь Святослав в окружении нескольких воевод. Его лицо с хищным, ястребиным носом и холодными, светлыми глазами было непроницаемым. Для него это было не просто развлечение. Это был способ проверить дух своего войска.

Противников перевезли на остров на небольшой лодке. Они стояли на разных концах шкуры, обнажённые до пояса, несмотря на утренний холод. Мышцы Бьорна бугрились под шрамами, как корни старого дуба. Он поигрывал своей секирой, будто это была лёгкая палочка, и ухмылялся, предвкушая лёгкую победу.

Любомир стоял неподвижно. Он казался значительно меньше и тоньше своего противника. На его гладкой коже не было ни одного шрама. Он был похож на юношу рядом с матёрым воином. Он не смотрел на толпу, не смотрел на князя. Весь его мир сузился до этого клочка бычьей шкуры и человека напротив.

Хельга стояла в первом ряду среди варягов. Она не кричала и не делала ставок. Скрестив руки на груди, она смотрела на происходящее с мрачным, профессиональным интересом. Она не болела за Бьорна. Она просто знала, как это закончится. Или думала, что знала.

Старый варяг, выбранный судьёй, вышел на середину и громко прокричал правила, хотя все их и так знали. Затем он поднял вверх свой меч.

"Пусть Один рассудит, кто прав!".

Он резко опустил меч.

Поединок начался.

Глава 27. Танец волка и медведя

Едва меч судьи опустился, Бьорн издал низкий, гортанный рёв – рёв медведя-шатуна, учуявшего кровь. Он не стал выжидать. Он бросился вперёд, сокращая расстояние в два огромных шага. Его тяжёлая секира взмыла в воздух, готовая обрушиться и одним ударом разнести и щит, и череп его противника. Толпа на берегу одобрительно загудела. Это была та сила, которую они понимали и уважали.

Но удар пришёлся в пустоту.

Любомир не стал принимать удар на щит. Он знал, что его дешёвый ополченский щит из тонких досок разлетится в щепки, а рука онемеет до самого плеча. Он сделал то, чего не делают воины. Вместо того чтобы стоять насмерть, он отступил. Лёгкий, почти танцующий шаг в сторону, и секира Бьорна с оглушительным стуком врезалась в землю там, где только что была его нога.

Бьорн с ругательством выдернул оружие, оставляя в бычьей шкуре глубокую рваную рану. Он развернулся, готовый к новой атаке, но Любомир уже был не там. Он снова сместился, держась на предельной дистанции, на самой границе очерченного поля.

Начался странный, страшный танец.

Бьорн был медведем. Яростным, могучим, предсказуемым. Каждый его выпад был направлен на то, чтобы сокрушить, сломать, уничтожить. Он шёл напролом, сотрясая землю, его секира свистела в воздухе, разгоняя туман.

А Любомир был волком. Не вожаком стаи, а одиночкой, вышедшим на охоту на зверя крупнее себя. Он не бился. Он двигался. Он не принимал бой – он уклонялся от него. Он не пытался ударить в ответ. Он заставлял врага промахиваться. Его ноги, привыкшие к лесным тропам, двигались легко и бесшумно по небольшому пятачку. Он скользил по краю шкуры, ускользал из-под самого лезвия, отступал, смещался, разрывал дистанцию.