
Полная версия
Княжий Волк

Alex Coder
Княжий Волк
Глава 1. Утренний обход
Тишина еще не умерла, но уже была ранена. Первый удар нанес едва слышный свист – рассеченная сталь крыльев проснувшейся сойки. Второй был сухим и хлёстким, как удар кнута – треск мертвой ветки под чьей-то осторожной лапой.
Любомир не спал. Он лежал на просмоленной шкуре поверх елового лапника и слушал, как ночь уступает свои права. Он проснулся не от света, которого еще не было, и не от холода, от которого его защищали толстые земляные стены. Он проснулся от перемены в дыхании леса. Оно стало реже, глубже, словно старый зверь перед прыжком. Утренний хищник вышел на охоту. Значит, пора.
Он поднялся без единого звука. Тело, привыкшее к полумраку его землянки, двигалось плавно, как вода в лесном ручье. Не нужно было щуриться или искать опору. Он знал здесь каждый выступ, каждый уступ разглаженной глины на стенах, каждую неровность утоптанного земляного пола. Воздух был плотным, пах сырой землей, смолой и остывшими углями в очаге.
Его утренний ритуал не имел ничего общего с людским. Ни молитв богам, ни поспешных сборов. Он лишь окунул лицо в ледяную воду в деревянной кадушке, ощущая, как она смывает остатки сна и обостряет чувства. На поясе – длинный нож в ножнах из промасленной кожи. За спиной – короткий, но мощный тисовый лук. Без колчана. Три стрелы с широкими наконечниками он просто заткнул за пояс. Больше не понадобится.
Дверь, подогнанная так плотно, что не пропускала и лунного луча, открылась без скрипа. Лес встретил его волной холодного, чистого воздуха и тишиной, полной жизни.
Он двинулся не по тропе. Тропы – для людей и ленивых зверей. Он скользил между стволами сосен, его мокасины из лосиной кожи не издавали ни шороха. Его глаза читали землю как самую подробную берестяную грамоту. Вот, у корней старого дуба, россыпь свежего помета. Лиса. Прошла меньше часа назад, направляясь к оврагу. Он отметил это без интереса, она ему была не нужна. А вот свежий погрыз на молодой осине. Заячьи зубы. Это уже ближе.
Его путь лежал к первой ловушке-удавке, поставленной на заячьей тропе. Он увидел результат издалека. Петля из конского волоса была натянута, куст орешника, служивший пружиной, выпрямлен. В силке бился крупный беляк. Любомир подошел, не торопясь. Он не видел в глазах зверя ни страха, ни мольбы. Он видел лишь отчаянное желание жить, которое сейчас оборвётся. Одной рукой он перехватил задние лапы зайца, второй – совершил короткое, отработанное годами движение. Сухой хруст шейных позвонков был громче, чем его шаги. Тело зверя в последний раз содрогнулось и обмякло. Теплое, тяжелое. Любомир привычно сунул его в заплечный мешок из грубого полотна.
Следующие три петли были пусты. Лишь на одной остался клочок шерсти. Ушел. Любомир не чувствовал досады. Лес дал, лес взял. Это был его единственный закон.
Пятая ловушка принесла ему второго зайца. И снова та же будничная работа смерти. Быстро. Эффективно. Беззлобно.
Дальше его путь лежал к замаскированному плетню, который направлял птиц к зерну, рассыпанному у силков-очепов. Здесь ему повезло. В петле бился рябчик, глупая и вкусная птица. Его смерть была ещё проще – один рывок.
Он возвращался к землянке, когда солнце едва окрасило верхушки самых высоких сосен. Вес за плечами был привычным и правильным. Хватит на три дня. Может, на четыре. На опушке, где вековые деревья уступали место мелколесью, он остановился. Отсюда, с невысокого холма, был виден его дом – приземистый, почти сливающийся с землей холмик, из которого тонкой струйкой поднимался едва заметный сизый дымок от тлеющего очага. А дальше, в низине, у реки, он увидел то, что всегда вызывало в нём глухое, необъяснимое раздражение.
Другие дымки.
Десятки дымков над крышами деревни. Они поднимались в холодное утреннее небо – густые, жирные, полные запаха навоза, горелой каши и людской суеты. Они казались грязным пятном на чистой шкуре его мира.
Любомир нахмурился. Он почувствовал себя так, будто, вернувшись с охоты, увидел на своей тропе чужой след. След зверя, которого он не знал, повадки которого не понимал, и от которого не ждал ничего, кроме беспокойства.
Глава 2. Разговор с деревом
Вернувшись, Любомир первым делом освежевал добычу. Руки двигались быстро, привычно. Шкурки – на просушку, мясо – в ледник, выкопанный в тени северного склона холма. Здесь не было места сантиментам или промедлению. Это была работа. Когда последний кусок мяса был укрыт чистым мхом, он наконец выпрямился. Часть его дня, принадлежавшая смерти, закончилась. Начиналась другая, принадлежавшая жизни.
Его землянка внутри не имела ничего общего с мрачной звериной берлогой. Она была удивительно светлой и просторной. Широкое окно, затянутое промасленным бычьим пузырем, пропускало мягкий, рассеянный свет. Стены были гладко обмазаны глиной, пол устлан сухими досками. Пахло не сыростью, а чистотой: смолой, воском и пучками сухих трав – чабрецом и зверобоем – развешанными под потолком.
Вся обстановка – низкий стол, три крепкие лавки, полки для посуды – была сделана его руками. Не грубо сколочена, а вырезана и подогнана с любовью и пониманием. Каждый сучок, каждый изгиб древесных волокон был не изъяном, а частью замысла. Это было не просто жилище. Это была мастерская.
Покончив с едой – простой похлебкой из вчерашних припасов, – Любомир перешел во вторую половину своего дома, к рабочему месту. Здесь, под окном, был его мир. На стене висели инструменты: резцы всех мастей, ножи с короткими и длинными лезвиями, лучковая дрель, тесла. Сталь тускло поблескивала, каждая рукоять была отполирована его ладонью до блеска.
Он взял со стола заготовку. Кусок липы, уже принявший грубые очертания птицы. Вторая половина дня принадлежала дереву.
Он не начинал работу сразу. Сначала он просто держал заготовку в руках, ощущая её вес, гладкость, тепло. Закрыв глаза, он словно слушал её. Для других это была просто деревяшка. Для него – живое существо со своим голосом, со своей волей. Он никогда не пытался вырезать из дерева то, чего в нём не было. Он лишь помогал форме, уже заключенной внутри, освободиться от лишнего.
Сегодня он говорил с лебедем.
Его самый тонкий нож – с лезвием не шире ногтя на мизинце – лег в руку как её продолжение. И начался их безмолвный диалог. Любомир делал короткое, выверенное движение, снимая тончайшую, почти прозрачную стружку. Дерево отвечало ему – сопротивлением, податливостью, рисунком волокон, который проявлялся под острием.
Он не резал. Он гладил, уговаривал, высвобождал. Вот изгиб могучей шеи. Нож идёт по линии, которую подсказывает само дерево. Слишком сильный нажим – и шея станет слабой, безжизненной. Слишком слабый – и она останется грубой, неотёсанной. Он чувствовал эту грань не умом, а кончиками пальцев.
Его дыхание стало ровным и глубоким, почти неслышным. Мысли о деревне, о добыче, о наступающем вечере – всё это ушло, растворилось. Остались только он, нож и дерево. В этой работе он находил то зыбкое равновесие, которое так легко терял при одной мысли о шумном, суетливом мире людей. Там, за лесом, всё было сложно и лживо. Там слова прятали истинный смысл, а взгляды жалили больнее клыков. Здесь всё было честно. Удар, движение, результат.
Час за часом он снимал стружку за стружкой. Под его руками проявлялись тугие, готовые к полету крылья. Гордая посадка головы. Мощная, рассекающая воду грудь.
Когда вечерние тени начали заполнять землянку, он отложил нож. Лебедь был почти готов. Птица получилась такой, какой и была задумана деревом. Сильной. Свободной. Непокорной. Но когда Любомир провел пальцем по изгибу её шеи, он почувствовал едва уловимую нотку затаённой печали. Не слабости, а одиночества. Величия, за которое приходится платить вечным отчуждением.
Он посмотрел на свою работу и на мгновение увидел в гладкой, отполированной древесине своё собственное отражение.
Глава 3. Пирог на пне
На следующий день, совершая послеполуденный обход своей территории, Любомир заметил неладное задолго до того, как увидел саму причину. Это было едва уловимое изменение в воздухе, в поведении леса. Сорока, сидевшая на старой сосне, встретила его не обычной трескотней, а притихла, вытягивая шею в сторону его тропы. На влажной земле у ручья он заметил след, которого здесь не должно было быть. Маленький, аккуратный отпечаток женского лаптя. Слишком узкий для деревенской бабы, ходящей за хворостом. Слишком робкий для охотника.
Он нахмурился, его рука инстинктивно легла на рукоять ножа. Это было нарушение. Нарушение неписаного закона. Его лес – это его дом, и входить в него без приглашения было всё равно что залезть в чужую клеть.
Причина беспокойства нашлась на большой поляне, где стоял старый, замшелый пень. Этот пень служил ему и приметой, и местом отдыха. Сейчас на его плоской, выветренной вершине лежал свёрток. Аккуратный узел из белого, ещё не стираного до серости полотна. От него исходило тепло и поднимался густой, сладковатый запах печёного теста, лука и грибов.
Любомир замер в нескольких шагах, рассматривая подношение так, словно это была ловушка. Он не нуждался в подсказках, чтобы понять, чьих это рук дело. Милава. Дочь деревенского старосты Радивоя. За последние месяцы она всё чаще стала попадаться ему на глаза у опушки. То за ягодами придёт, когда ягоды уже отошли, то за травами, которые здесь не росли. Её взгляды, её смущённые улыбки были громче и навязчивее крика любой базарной торговки.
Он подошёл ближе. Пирог был ещё тёплым. Значит, она была здесь совсем недавно. Ушла, услышав его шаги. Мысль о том, что она пряталась где-то поблизости, наблюдала за ним, вызвала у него приступ глухого, холодного раздражения.
Это был не просто пирог. Он это прекрасно понимал. Это была сеть. Ловушка, сплетённая из доброты и ожидания. Прими он этот дар – и он окажется в долгу. Завтра это будут глаза, полные молчаливого вопроса. Послезавтра – разговоры её подруг у колодца. А потом придёт её отец, староста, и разговор пойдёт уже не о пирогах. Это была попытка приручить его. Втянуть в их мир, состоящий из обязательств, ожиданий и правил, которые он не хотел ни знать, ни соблюдать.
Любомир не чувствовал благодарности. Лишь досаду и чувство брезгливости, словно к его телу прицепился клещ. Он не притронулся к свёртку. Он даже не подошёл вплотную. Постояв мгновение, он развернулся и так же бесшумно, как и пришёл, растворился в лесу.
Спустя час, возвращаясь другой тропой, он лёг за густым кустом можжевельника, откуда хорошо просматривалась поляна. Он не знал, зачем он это делает. Может быть, хотел убедиться, что она ушла и не вернётся.
Долго ждать не пришлось. Но на поляну вышла не Милава. Из-за деревьев, осторожно принюхиваясь, высунулась острая рыжая морда. Лиса. Та самая, чей след он видел утром. Она замерла, поводя ушами, потом, убедившись, что опасности нет, трусцой подбежала к пню. Ещё мгновение она кружила вокруг, недоверчиво обнюхивая незнакомый предмет. Потом, осмелев, схватила свёрток зубами и, не разворачивая, потащила в кусты.
Любомир смотрел на это без тени эмоций. Ни удовлетворения, ни жалости. Просто факт. Подношение нашло своего едока. Мир его леса восстановил своё равновесие. Он поднялся и пошёл к своей землянке, чувствуя, как раздражение уходит, сменяясь привычной, холодной пустотой. Но он знал, что на этом всё не закончится. Люди были настойчивее любой лисы.
Глава 4. Незваные гости
Любомир знал, что они придут. Он почувствовал их приближение не ушами, а кожей. Лес замер, птицы смолкли, словно перед грозой. Люди, в отличие от зверей, несли с собой ауру намерения, тяжелую и душную, которая давила на всё вокруг.
Он не стал прятаться. Когда на его пороге появились трое, он уже стоял, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди. Он ждал их.
Впереди – староста Радивой, кряжистый, бородатый мужик с тяжёлым, хозяйским взглядом. За его спиной, чуть поодаль, маячили два его сына – широкоплечие парни с одинаково угрюмыми и пустоватыми лицами. Они не смотрели на Любомира, их взгляды были устремлены в сторону, словно они пришли не говорить, а подпирать отца.
Радивой остановился в трёх шагах от порога. Он был на чужой территории и понимал это.
"Здрав будь, Любомир," – начал он без обиняков, его голос был громким, привыкшим повелевать на деревенском сходе.
"И тебе не хворать, староста," – ответ Любомира был тихим, почти беззвучным.
Они помолчали. Радивой оглядел двор – аккуратные поленницы дров, чисто подметённую землю. Его взгляд скользнул по фигурке недоделанной совы, лежащей на лавке у входа.
"Говорят, зверь от тебя не уходит," – продолжил староста, возвращая свой тяжёлый взгляд на Любомира. – "И дерево в твоих руках поёт. Руки у тебя золотые. Голова светлая".
Любомир молчал. Он знал, что это не похвала. Это была оценка товара перед покупкой.
"Дочь у меня, Милава, – прямо продолжил Радивой. – Видел небось. Девка справная, работящая. Кровь с молоком. Косу в руку не обхватишь. Такая жена – сокровище. Да и ты муж – завидный. Не пьёшь, работаешь. Сильный. Дом будет – полная чаша".
Он выложил всё как на духу. Просто. По-деловому. Как будто обсуждал покупку быка или аренду пашни. Чувства, желания – всё это было лишней шелухой. Речь шла о сделке, выгодной для обеих сторон.
Любомир слушал, не меняясь в лице. Его взгляд был спокоен, почти безразличен, но внутри нарастала уже знакомая холодная волна. Он смотрел на старосту и видел перед собой олицетворение всего того мира, который его душил. Мира, где всё имело свою цену, где каждый шаг был опутан невидимыми верёвками долга, где твоя жизнь принадлежала не тебе, а роду, общине, правилам.
"Дочь у тебя хорошая, староста," – наконец сказал Любомир. Его голос был ровным и не содержал ни тепла, ни насмешки. – "И хозяин ты добрый, раз о её судьбе печёшься. Пусть ей найдётся достойный муж. Из ваших. Деревенских".
Радивой нахмурился, не сразу поняв, что это и есть отказ. Сыновья за его спиной переступили с ноги на ногу.
"Ты что же это…" – начал было староста.
"Я не ищу жены," – мягко, но непреклонно прервал его Любомир. Он отлепился от косяка, его фигура, до этого расслабленная, вдруг обрела жёсткость. – "Моя жена – тишина, староста. А дом мой – лес. Другой судьбы мне не надобно".
Слова были сказаны. Простые, вежливые, но окончательные, как удар топора по сухому дереву.
Лицо Радивоя побагровело. Открытое неповиновение, да ещё и от этого лесного отшельника, было для него неслыханной дерзостью. Он хотел что-то крикнуть, пригрозить, но взгляд Любомира остановил его. В этих спокойных, серых глазах не было ни страха, ни почтения. В них была пустота. Пустота, в которой тонули любые угрозы.
Староста понял, что проиграл. Он не сможет ни купить, ни заставить этого человека.
"Ну, смотри, леший," – процедил он сквозь зубы. – "Один в поле не воин. Придёт беда – от кого помощи ждать будешь? От белок своих?".
Он резко развернулся и, не оглядываясь, зашагал прочь. Сыновья, как две тени, последовали за ним.
Любомир долго смотрел им вслед, пока их фигуры не растворились в сумерках. Он не чувствовал ни победы, ни облегчения. Лишь горечь. Он знал, что с этого вечера невидимая стена между ним и деревней стала ещё выше. Слухи поползут, как змеи. Завтра его имя будут произносить шёпотом, смешивая зависть со страхом и презрением. Его одиночество перестало быть его выбором. Теперь оно было и его приговором.
Глава 5. Леший
Скрип колодезного ворота был пульсом деревни. Утром он был торопливым и деловитым, днём – ленивым и сонным, а к вечеру становился медленным и тяжёлым. Именно вечером, когда спадала жара и бабы приходили за водой для ужина, колодец превращался в место, где слова текли так же свободно, как вода.
"Слыхали, девки?" – зашипела Марфа, жена кузнеца, грохнув полными вёдрами на сруб. – "Радивой-то наш вчера сватом к Лешему ходил. К Любомиру этому".
Дарья, молодая вдова, ахнула, прикрыв рот рукой. "Да что ты! За Милаву свою?".
"А то за кого ж! – хмыкнула Марфа. – Уж так и эдак расписывал ему дочку, а тот… отказал!".
На мгновение у колодца повисла оглушительная тишина. Отказать старосте! Это было неслыханно. Это было всё равно что плюнуть в лицо всей деревне.
"Гордец," – наконец вынесла свой вердикт Фёкла, пожилая и суровая, – "чистый гордец. Думает, раз ему в лесу везёт, так и боги ему не указ. Ничего, зима придёт, завоет волком в своей норе".
"Да нет, не гордец он," – неожиданно возразила Дарья, понизив голос до шёпота. Она зябко повела плечами, будто от холода. – "Он… другой. Мать моя говорила, что его, когда он ещё мальцом был, в лесу нашли. Три дня блукал. А когда вышел – молчал с месяц. Глаза, говорит, у него стали как лесные озерца. Леший его поцеловал, вот он и чурается людей. Не по своей воле. Тянет его туда".
Женщины замолчали, и в их глазах суеверный страх смешался с жалостью. Леший. Это объясняло всё. Его удачу в охоте – ведь лесной хозяин сам гонит ему зверя. Его мастерство с деревом – это же духи леса водят его рукой. И его отказ старосте – как может взятый лесом жить с человеком?
***
На другом конце деревни, у завалинки кузни, разговоры были иными. Здесь не было места для сказок. Здесь царили зависть и грубая мужская спесь.
"Видали, как Радивоичи сегодня ходят? Чернее тучи," – хмыкнул Степан, верзила с бычьей шеей. – "Слыхал, Любомир их сеструху отшил".
"И правильно сделал!" – сплюнул молодой Олесь. – "Чего это ему все девки сохнут? Мёдом он там в лесу мазан, что ли? Ни с кем слова не скажет, на посиделки не ходит. А они всё бегают!".
"Руки у него лёгкие," – возразил старый кузнец, отец Марфы. – "Зверя чует. Таким родиться надо. Это не ваша дурная сила".
"Да какая там лёгкость!" – не унимался Степан. – "С лешими он водится, вот и всё. Нечистое это. Нормальный мужик с людьми живёт, а не с белками".
Они презирали его за нелюдимость, потому что она делала его непонятным и, следовательно, опасным. Они завидовали его свободе, потому что сами были накрепко привязаны к своей земле, своим семьям, своим обязанностям. Оскорбление, нанесённое старосте, они восприняли как оскорбление всему их укладу. И каждый втайне злорадствовал, что гордая Милава, первая красавица, получила от ворот поворот.
***
А в тереме старосты, в её светелке, Милава тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку, набитую сухими травами. Она плакала не от любви. Любви она к нему не знала. Она плакала от унижения. От того, что её, лучшую, отверг отшельник, лесной дух. От того, что теперь вся деревня будет смотреть на неё с жалостью и смеяться за спиной. Отец был в ярости, братья молчали и мрачно поглядывали в её сторону, будто это она была виновата. Её мечта о завидном женихе разбилась о стену холодного безразличия.
Так, из страха, зависти, обиды и суеверий, деревня лепила образ Любомира. Он переставал быть человеком из плоти и крови. Он становился персонажем. Лешим. Чужаком. Духом леса.
Эта новая репутация была одновременно и его проклятием, и его щитом. Теперь его боялись. Теперь его обходили стороной. Девушки больше не оставляли пирогов на пнях. Парни не пытались задирать. Ему дали то, чего он хотел больше всего – покой.
Но за этот покой он заплатил последними тонкими нитями, которые связывали его с миром людей. Стена стала непроницаемой.
Глава 6. Серебро за душу
Прокоп пришёл на исходе лета, когда лес уже начал пахнуть прелой листвой и первыми заморозками. Его появление не было неожиданностью. Он был единственным человеком, чей приход Любомир ждал и которому открывал дверь своей землянки. Старый Прокоп, бродячий торговец, был таким же одиночкой, как и он сам, только его лесом были дороги, а стаей – скрипучие повозки его маленького каравана.
Прокоп никогда не начинал с расспросов. Он молча входил, кряхтя, ставил на пол свой тяжёлый короб, обитый кожей, и принимал из рук Любомира кружку с травяным отваром. Он был худ, как старый ворон, его лицо было картой дорог и ветров, а в маленьких, проницательных глазках не было ни осуждения, ни лести. Он был торговцем до мозга костей, и единственное, что его интересовало по-настоящему – это товар.
"Ну, показывай, чем лесные духи тебя за лето одарили," – проскрипел он, сделав глоток.
Любомир молча подошёл к полке и достал свои лучшие работы. Он ставил их на стол одну за другой. Вот припавший к земле медведь, сама мощь и ярость, застывшая в древесине. Вот рысь на ветке, грациозная и смертоносная. А последним он поставил лебедя.
Прокоп отставил кружку. Он наклонился над столом, и его маленькие глазки загорелись живым, жадным огнём. Он не трогал фигурки. Он рассматривал их, медленно поворачивая голову, как птица.
"Так," – наконец протянул он, – "так… Медведь – хорош. Живой. За него тебе охотно дадут две меры соли или хороший нож. Рысь… рысь – это уже для знатока. За неё можно и кусок заморской ткани выменять. Но это всё…"
Он сделал паузу, его взгляд впился в лебедя. Он осторожно, двумя пальцами, коснулся изогнутой шеи птицы.
"А вот это… это не товар, парень. Это душа".
Прокоп выпрямился и посмотрел на Любомира. "Ты хоронишь их здесь. Ты зарываешь своё умение в этом лесу, как скупой купец золото. Эта работа должна видеть большой свет. Она должна видеть киевский торг на Подоле".
Любомир молчал, но его плечи напряглись.
"Я был в Киеве весной," – продолжал Прокоп, его голос стал ниже и убедительнее. – "Видел поделки греческих мастеров, что привозят князьям. Гладкие, вычурные… мёртвые. А в этом – жизнь. Там, на Подоле, за твоего лебедя дадут столько серебра, сколько вся твоя деревня за год дани не платит. Княгиня Ольга за такую работу может и перстень с руки отдать".
"Мне не нужно серебро," – глухо ответил Любомир. – "Мне здесь хватает".
"Глупый!" – Прокоп хлопнул ладонью по столу. – "Дело не в серебре! Дело в том, чего на него купить можно. Я на днях вернулся с новгородского пути. Видел там резцы, которые привозят варяги с запада. Тонкие, как игла, острые, как змеиный язык. Такой резец сам режет, только руку направляй. А сталь для ножей? Синяя, дамасская! Таким ножом волос на лету перерезать можно! Ты представляешь, что ты сможешь делать с таким инструментом?".
Прокоп знал, куда бить. Он не соблазнял Любомира богатством или славой. Он говорил с ним на единственном языке, который тот понимал – на языке мастерства.
Любомир закрыл глаза. Он представил себе резец, который не мнёт, а поёт, входя в древесину. Нож, который оставляет за собой срез гладкий, как речной лёд. Инструмент, который позволит ему освобождать из дерева формы, которые сейчас были ему недоступны.
"Мой караван уходит в Киев через три дня," – сказал Прокоп, увидев, что его слова достигли цели. – "Я дам тебе место у костра и похлёбку. А то, что выручишь за свои поделки, – всё твоё. Решай, леший. Сидеть тебе тут и дальше резать простым железом или узнать, на что твои руки на самом деле способны".
Старый торговец поднялся, подхватил свой короб.
"Через три дня. На рассвете. Буду ждать у старого брода".
Он ушёл, оставив Любомира одного с его работами. И с решением, которое было тяжелее любого камня. Он посмотрел на лебедя. Гордая птица словно спрашивала его, готов ли он променять тишину своей заводи на бескрайнее, тревожное небо большого мира.
Глава 7. Упакованная тишина
Три дня Любомир прожил так, будто ничего не изменилось. Он так же уходил на рассвете, проверял силки, возвращался с добычей. Он так же сидел часами в своей мастерской, снимая последнюю, почти невидимую стружку со своих работ, доводя их до совершенства. Он не думал о Киеве. Он просто готовился.
Процесс сборов был похож на ритуал. Он не метался, не торопился. Каждое его движение было неспешным, наполненным весом и смыслом, как у медведя, готовящего берлогу к долгой зиме.
Сначала он подготовил к путешествию свои творения. Для каждой фигурки он выделил лоскут мягкой, тщательно выделанной заячьей шкуры. Он осторожно, почти с нежностью, заворачивал медведя, потом рысь, укладывая их в прочный берестяной короб.
Последним он взял в руки лебедя. За эти дни он отполировал его куском сукна с воском до такой степени, что липа приобрела тёплый, медовый оттенок, а древесные волокна проступали сквозь него, как живые мышцы под кожей. Он на мгновение замер, проведя большим пальцем по гладкой, изогнутой шее птицы. Эта фигурка была больше, чем просто кусок дерева. Она была частью его души, его молчания, его одиночества, отлитого в материальную форму. Он словно упаковывал часть себя, чтобы отдать в чужие руки за холодный блеск стали. Завернув лебедя, он аккуратно уложил его поверх остальных. Он упаковал свою тишину.