bannerbanner
Княжий Волк
Княжий Волк

Полная версия

Княжий Волк

Язык: Русский
Год издания: 2025
Добавлена:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 7

Затем настала очередь припасов. Он отрезал щедрый шмат вяленого лосиного мяса, наполнил кожаный мешочек сушёными грибами и ягодами, спёк в остывающем очаге несколько плоских ржаных лепёшек. Всё, как для долгой охоты, когда не знаешь, улыбнётся ли тебе удача в первый же день.

Он проверил свой охотничий нож. Провёл лезвием по волоску на предплечье – тот упал, не издав ни звука. Он заново пропитал салом свои мокасины, проверил тетиву на луке. Его сборы были молчаливым диалогом с миром опасностей, который он знал и понимал.

Он уходил на рассвете третьего дня. Когда он закрывал за собой тяжёлую, просмоленную дверь своей землянки, он не чувствовал ни сожаления, ни радостного предвкушения. Лишь привычную основательность и лёгкую пустоту, как будто важная часть его жизни осталась за этой дверью.

Он запер её на массивный деревянный засов, который сам же и вырезал. Он уходил не навсегда. По крайней мере, он так думал. Он просто шёл добыть новые, лучшие инструменты.

Любомир оглянулся в последний раз. Лес стоял тихий, примороженный ночным холодком. Ни одна птица не подала голоса. Ни одна ветка не хрустнула. Казалось, будто весь лес, его единственный друг и собеседник, затаил дыхание, провожая его. И в этой звенящей тишине Любомир впервые почувствовал себя по-настоящему одиноким. Не в привычном, умиротворяющем смысле этого слова, а в новом, холодном и тревожном. Он покидал свой дом.

Глава 8. Шум мира

Прокоп ждал его у брода, как и обещал. Две его гружёные повозки уже стояли на другом берегу, рядом фыркали три лошади и о чём-то лениво переругивались двое нанятых возниц. Торговец молча кивнул Любомиру, указав на место в задней повозке. Лишних слов не было, и за это Любомир был ему благодарен.

Но едва караван тронулся, его хрупкий мир рухнул.

Первым его врагом стал скрип. Не тот живой, понятный скрип дерева, которое качает ветер, а монотонный, мучительный, истязающий душу визг несмазанных осей. Он впивался в уши, сверлил череп, не отпуская ни на мгновение. Любомир стиснул зубы, пытаясь отгородиться от него, но звук проникал повсюду, заглушая шёпот ветра и шелест листвы.

Вторым врагом были голоса. Возницы, два брата-детины с обветренными, бессмысленными лицами, казалось, не могли молчать. Они говорили постоянно. О плохой дороге, о ленивых лошадях, о вчерашней медовухе, о девке из соседнего села. Их разговоры были пусты, как трухлявый пень. Слова вылетали изо рта, не неся ни смысла, ни тепла, и тут же умирали в придорожной пыли. А их ругань, густая и бессмысленная, была похожа на карканье ворон над падалью.

Сам Прокоп по большей части молчал, но когда говорил – его голос был резким и лающим, как у старого пса, привыкшего отгонять чужаков. Он постоянно понукал то лошадей, то возниц.

Любомир забился в самый дальний угол повозки, укрывшись за тюками с мехами. Он пытался делать то, что всегда его спасало – слушать лес. Но голоса людей и визг телег создавали вокруг него плотный кокон шума. Он вглядывался в кромку деревьев, мелькавших вдоль дороги. Лес, его дом, казался теперь далёким, недостижимым берегом, а он сам – щепкой, уносимой в грязный, мутный поток.

На вечернем привале пытка не закончилась, она лишь сменила форму. Они развели большой, чадящий костёр, который пожирал дрова с жадностью и ревел, пугая лесных жителей. Возницы достали спрятанный жбан с брагой и их голоса стали ещё громче и бессмысленнее. Они травили грубые, несмешные шутки, хлопали друг друга по плечам, рыгали.

Любомир сидел чуть поодаль, на границе света и тьмы, и молча ел свою ржаную лепёшку. Он не притронулся к общей похлёбке, от которой пахло старым салом.

"Чего молчишь, леший?" – добродушно-пьяно окликнул его один из возниц. – "Язык проглотил?".

Любомир не ответил, лишь медленно поднял на него свой взгляд. Спокойный, холодный, пустой взгляд охотника, смотрящего на шумное, глупое животное. Возница осекся, его пьяная улыбка сползла с лица. Он что-то пробормотал и отвернулся.

С того момента его оставили в покое. Другие путники – два крестьянина, едущие в Киев на заработки, – которые присоединились к каравану, тоже начали его сторониться. Его молчание, его неподвижность, его напряжённая сосредоточенность пугали их. Они не понимали, что он не презирал их. Он просто не знал, как быть ими. Его пугала их лёгкость, их способность наполнять мир бессмысленным шумом.

Ночью он не мог уснуть. Храп возниц сливался с треском костра и уханьем филина. Он лежал, глядя на равнодушные звёзды, и впервые в жизни чувствовал себя не просто одиноким. Он чувствовал себя чужим. Как будто он был сделан из другого теста, вырезан из другого дерева, и по ошибке заброшен в этот мир, где все говорили на языке, которого он не понимал и не хотел понимать. И чем дальше они отъезжали от его дома, тем острее становилось это чувство – холодное, как лезвие ножа под ребром.

Глава 9. Река людей

Они увидели его на третий день пути. Караван Прокопа выбрался из леса на вершину длинного пологого холма, и мир разверзся.

Любомир замер. Он ожидал увидеть большую деревню. Но то, что лежало перед ним, не было похоже ни на что, виденное им ранее. Вместо привычной лесной вертикали, устремлённых в небо стволов сосен, здесь царила другая, чужая вертикаль – частокол бревенчатых стен, острых башен, теремов, взмывающих один над другим, и чего-то совершенно непонятного – гладких, блестящих на солнце куполов, похожих на гигантские золотые грибы. Это был не город. Это был каменный и деревянный лес, выросший наперекор всем законам природы.

Но оглушал не вид. Оглушал звук. Оттуда, из низины у реки, доносился низкий, непрерывный гул. Он не был похож ни на рёв зверя, ни на шум ветра. Это был гул, состоявший из тысяч разных звуков: скрипа, стука, криков, ржания, лая. Город ревел, как потревоженный улей размером с гору.

Любомир инстинктивно попятился, но повозка дёрнулась вперёд, увлекая его вниз, в самое сердце этого гудящего хаоса.

Когда они спустились с холма и въехали через бревенчатые ворота на Подол, мир Любомира окончательно распался на части. Его захлестнула, затопила, почти утопила река людей.

Люди были везде. Они текли плотным, бурлящим потоком по грязным улицам, они выплёскивались из дверей домов и лавок, они стояли, сидели, спорили, смеялись. И каждый нёс с собой свой собственный мир звуков и запахов.

Запахи. Он привык различать сотни оттенков запаха леса – прелой листвы, влажного мха, смолы, зверя. Здесь запахи были другими, грубыми и жестокими. Удушающая вонь из кожевенной мастерской, где вымачивали шкуры в чанах с мочой. Тяжёлый, тошнотворный дух из рыбных рядов, где на прилавках под роем мух лежали горы снулой рыбы. Кислый запах пролитой браги, едкий дым из сотен печей, вонь конского навоза, пота немытых тел. Эти запахи не говорили, они кричали, лезли в ноздри, в горло, забивали лёгкие.

И звуки. Монотонный стук молотков из кузни, визг пилы, крики торговцев, на все лады расхваливающих свой товар, плач ребёнка, ругань двух сцепившихся мужиков, лай собак, скрип тысяч шагов по размокшей грязи. Всё это сливалось в единую, безумную какофонию, которая билась о его виски, как штормовая волна.

Любомир съёжился, вжался в угол повозки. Он чувствовал себя как зверь, попавший в ловушку из шума и вони. Люди, копошащиеся вокруг, казались ему странными, опасными существами. Их лица, их глаза – в одних была жадность, в других – усталость, в третьих – хитрость. Он не мог их "прочитать", как читал след на земле. Они были непредсказуемы.

Толпа теснила, давила. Какой-то мужик с мешком за плечами грубо толкнул повозку, едва не сбив его с ног. Любомир вздрогнул. Это была враждебная среда. Не такая честная, как лес, где опасность была видна – клыки, когти. Здесь опасность была невидимой, она пряталась за улыбками, за громкими словами, за равнодушными взглядами.

Он схватился за свой берестяной короб, в котором лежали его работы. Он прижал его к груди, как щит. Прохладная, гладкая береста под пальцами была единственной связью с его миром, с его тишиной. Этот узел был всем, что у него осталось от самого себя в этой ревущей, вонючей, человеческой реке. Он был островом в океане хаоса, и он отчаянно цеплялся за него, боясь, что этот поток вот-вот смоет его и унесёт в своё грязное, безразличное течение.

Глава 10. Взгляд воительницы

Прокоп, привыкший к базарному хаосу как рыба к воде, отыскал для Любомира место в ремесленном ряду, между горшечником, чьи кривые плошки пахли сырой глиной, и скорняком, от которого несло псиной.

"Раскладывайся," – бросил он. – "Да смотри, цену сразу не гни, сперва дай людям поглазеть".

Любомир расстелил на грязной земле кусок чистого холста и начал доставать свои творения. На фоне пёстрого, крикливого базара они выглядели странно. Медведь, рысь, лебедь – они не пытались ничего продать, ничего доказать. Они просто были. Островки настоящей, молчаливой лесной жизни посреди рукотворного бедлама. Их молчание было оглушительнее криков зазывал.

Люди подходили. Какой-то боярин в дорогой шапке остановился, долго рассматривал медведя, цокнул языком. "Искусно," – бросил он своей жене и пошёл дальше. Несколько баб поохали над рысью, но, узнав цену, замахали руками и отошли. Какой-то греческий купец повертел в руках лебедя, оценивая не душу, а лишь чистоту работы, и предложил за него половину того, что просил Любомир.

Час шёл за часом. Любомир чувствовал, как его последняя надежда умирает. Они не видят. Они не понимают. Для них это были просто дорогие, хоть и красивые, безделушки. Бесполезные вещи в мире, где ценились только польза и выгода. Он чувствовал полное, сокрушительное поражение. Он был чужим здесь не только телом, но и душой. Ему захотелось собрать свои фигурки, уйти обратно в лес и никогда больше не видеть ни одного человеческого лица.

Он уже протянул руку к коробу, чтобы начать собираться, и в этот момент он её увидел.

Она не шла в толпе. Она шла сквозь неё. Река людей сама расступалась перед ней. Высокая, статная, в одежде, которая не имела ничего общего с женскими нарядами – штаны из плотной ткани, заправленные в сапоги, длинная холщовая рубаха, подпоясанная широким кожаным ремнём. На поясе, там, где другие женщины носили бы ключ от клети, у неё висела короткая боевая секира с блестящим, заточенным лезвием. Её светлые волосы были туго заплетены в одну толстую косу, перекинутую через плечо. Она шла по рынку не как покупательница, а как воин, осматривающий поле боя – собранно, целенаправленно, её взгляд был холоден и ничего не выражал.

И вдруг этот взгляд зацепился за его скромный прилавок. И остановился.

Она свернула и подошла. Время для Любомира замедлило свой ход. Шум рынка отодвинулся, стал глухим и неважным. Он чувствовал, как его собственное сердце гулко стучит в рёбрах.

Она ничего не сказала. Она просто смотрела на его работы, и он впервые за весь день увидел во взгляде не праздное любопытство и не купеческую оценку, а глубокое, серьёзное понимание. Она смотрела на медведя и видела силу. Смотрела на рысь и видела грацию. А потом её взгляд упал на лебедя, и в её глазах что-то изменилось. Потеплело.

"Твоя работа?" – её голос был низким для женщины, ровным, без тени кокетства или снисхождения. Голос человека, привыкшего отдавать приказы.


Любомир смог лишь молча кивнуть. Слова застряли в горле.

"В этой птице больше силы, чем в ином мече," – произнесла она тихо, будто размышляя вслух.


Она присела на корточки и взяла лебедя в руки. Движение было уверенным, бережным. Любомир увидел её ладони – широкие, сильные, с застарелыми мозолями от рукояти оружия. Она не гладила дерево. Она взвешивала его, ощущала его баланс, его суть.

"Какова цена?"


Он с трудом выдавил из себя несколько слов. Голос, привыкший к молчанию, прозвучал хрипло и неуверенно.


Она даже не моргнула. Не стала торговаться. Просто развязала кошель на поясе и отсчитала на ладонь ровно столько серебряных монет, сколько он просил. Монеты были тяжёлыми, настоящими.

Зоряна поднялась, всё ещё держа лебедя в одной руке. Она бросила на Любомира последний, долгий взгляд. В нём не было ничего женского в привычном ему понимании. Не было ни заигрывания, ни оценки его как мужчины. В нём было серьёзное, почти мужское уважение – признание равного себе мастера, хоть и в другом ремесле. И в этот момент уголок её строгих губ едва заметно дрогнул и поднялся вверх, в тени улыбки. Мимолётной. Но настоящей.

Она развернулась и так же уверенно пошла прочь, растворяясь в толпе.

А Любомир остался стоять, глядя ей вслед. Он разжал ладонь. Тяжёлое, холодное серебро обожгло кожу. Это была плата не просто за кусок дерева. Он продал своё одиночество.

Он вдруг понял, что впервые встретил человека из того шумного, страшного мира, который говорил с ним на его языке. На языке силы, чести и скрытой в форме души. И этот мир внезапно перестал быть для него абсолютно чужим.

Тишина его леса была нарушена навсегда. Ибо теперь в ней поселился звук её голоса и образ её взгляда.

Глава 11. Голос Князя

Дорога назад была ещё мучительнее. Шум каравана, который раньше был просто раздражающей помехой, теперь казался оскорблением. Любомир не просто ехал в тишину, он бежал к ней. Он ждал того момента, когда сможет сойти с повозки, ступить под сень родного леса и снова раствориться в его спокойствии, залечить душу от ран, нанесённых городом.

Когда он наконец покинул Прокопа у знакомого брода и углубился в лес, тишина встретила его, как старая, верная жена. Но что-то изменилось. Раньше эта тишина была наполненной, живой, говорящей. Теперь она звучала иначе. Она звенела в ушах, как натянутая до предела тетива, и в этом звоне была пустота.

Он вернулся в свою землянку. Всё было на своих местах. Привычные запахи смолы и трав. Знакомый полумрак. Но дом больше не давал ощущения убежища. Он казался слишком маленьким, слишком тихим. Любомир достал из короба свои новые сокровища: три тонких, острых, как жало, резца из новгородской стали, маленький топор с узким, блестящим лезвием. Это были лучшие инструменты, которые он когда-либо держал в руках. Он взял кусок дерева, попробовал провести линию. Резец вошёл в древесину беззвучно, легко, как в масло. Но работа не шла. Руки помнили своё дело, но в голове была пустота. Вдохновение покинуло его.

На столе в глиняной миске лежало серебро, полученное за лебедя. Тяжёлые, тускло поблескивающие кругляши. Они казались мёртвым грузом, ненужной, обременительной платой. Он смотрел на них, и перед его глазами вставало не богатство, а лицо воительницы. Её серьёзный, понимающий взгляд. Мозолистые ладони, уверенно держащие его работу. Тень улыбки на строгих губах.

Она не была похожа на деревенских девок с их пустым хихиканьем и притворным смущением. В ней не было и спеси боярских дочерей. В ней была цельность. Purpose. Смысл. Она знала, кто она, знала своё место в мире. Она была воином. Её жизнь была наполнена риском, честью, служением – понятиями, которых в его тихом, лесном мире просто не существовало.

Он, Любомир, был всего лишь мастером. Охотником. Лесным отшельником. Его мир, казавшийся ему раньше единственно верным, теперь выглядел мелким, бессмысленным. Копошением в своей норе. А тот, другой мир – шумный, жестокий, но полный страсти и величия – манил его и пугал. И эта женщина была его воплощением.

Он прожил в этом тумане несколько дней. Просыпался, обходил силки по привычке, ел безвкусную еду, бесцельно бродил по лесу, который больше не давал ему ответов.

А на четвёртый день в деревню прискакала гроза.

Она явилась в виде двух всадников на взмыленных конях. Дружинники, гриди князя. Их кольчуги тускло поблёскивали, красные плащи пылали на солнце. Они не остановились у околицы, а пронеслись по единственной улице деревни, поднимая тучи пыли и распугивая кур. Они осадили коней прямо перед домом старосты.

Один из них, бородатый и громогласный, встал в стременах и проревел так, что, казалось, задрожали листья на деревьях:

"Именем великого князя киевского Святослава Игоревича! Слушайте все!"

Люди высыпали из домов, сбегались с полей. Страх и любопытство на их лицах. Любомир, услышавший этот крик даже в своей землянке, вышел на опушку.

"Князь зовёт под свои стяги добрых молодцев!" – гремел дружинник. – "Племена вятичей, что живут в лесах за Окой, забыли честь и платят дань поганым хазарам, врагам земли Русской! Князь идёт с войной, чтобы вернуть братьев под свою руку и освободить от ига чужого!".

Он сделал паузу, обводя толпу горящим взглядом.

"Каждый, кто может держать копье, кто знает лук и топор – пусть идёт в Киев! Князь обещает за верную службу честь, славу и щедрую долю в добыче! Через неделю сбор у стен города! Князь Святослав идёт на вы!"

Последние слова он выкрикнул, вскинув вверх руку с зажатым в ней копьём.

Голос князя, прозвучавший из уст его посланника, разорвал сонную тишину деревни. И пробил скорлупу пустоты, в которую погрузился Любомир. Он стоял на опушке, и сердце его, до этого бившееся ровно и глухо, вдруг заколотилось, как пойманная в силки птица.

Война. Служба. Честь.

Это был язык, на котором говорил тот, другой мир. Мир, которому принадлежала Зоряна. И этот мир только что сам позвал его. Это был не намёк, не робкая надежда. Это был зычный, требовательный рёв боевого рога. И не ответить на него было уже невозможно.

Глава 12. Решение

Весь вечер и всю ночь деревня гудела, как растревоженный шмель. Дым от костров стоял столбом, смешиваясь с запахом жареного мяса и хмельной браги. Мужики, чьи лица ещё утром выражали лишь сонную покорность судьбе, теперь были возбуждены, их глаза блестели. Они громко спорили, хвастались, прикидывали. Для них голос князя был прост и понятен. Поход – это работа. Опасная, да. Но за неё платили. Серебром, рабами, славой. Это был шанс вырваться из бесконечного круга пахоты и жатвы, шанс привезти домой достаточно, чтобы выдать дочь замуж или купить нового коня. Они говорили о добыче, о хазарском золоте, о вятичских девках.

Любомир слышал их крики, доносящиеся из деревни, но они казались ему далёким, бессмысленным шумом. Он сидел в своей землянке при свете одинокой лучины. Перед ним на столе лежали его охотничьи стрелы. Он перебирал их одну за другой, проверяя оперение, вправляя наконечники. Руки работали на автомате, но мысли были далеко.

За ней? – спросил он себя. – Я пойду туда, чтобы снова увидеть её?

Образ воительницы встал перед ним так ясно, будто она стояла рядом. Но что-то было не так. Он понял, что думает не о её лице или голосе. Он думает о том, что она такое. Цельность. Уверенность. Принадлежность к чему-то большему, чем ты сам. Он понял, что она была не причиной. Она была лишь грозовым разрядом, который на мгновение осветил тёмный ландшафт его собственной души. Она лишь показала ему то, что он уже смутно чувствовал, но боялся признать.

Он перевёл взгляд на свои работы, стоящие на полке. Медведь, рысь… Они были совершенны. Но они были мертвы. Застывшая жизнь. Он вырезал их из дерева, потому что боялся прикоснуться к жизни настоящей.

Я иду не за ней, – пришло холодное, как родниковая вода, осознание. – Я иду от себя.

От себя – охотника, которому стал тесен его собственный лес. Он знал здесь каждую тропу, каждый овраг. Он изучил повадки каждого зверя. Он победил этот мир, и эта победа сделала его пустым.


От себя – мастера, чьи творения больше не приносили ему радости. Он достиг потолка своего умения, и чтобы пойти дальше, ему нужны были не только новые резцы. Ему нужны были новые чувства, новые потрясения, новый голод.

Он оглядел свою землянку. Своё убежище. Свою крепость. И впервые увидел её такой, какой она была на самом деле. Это была не крепость. Это была тюрьма, которую он сам себе построил. Стена, которой он отгородился от мира.

И тогда он осознал последнюю, самую мучительную правду. Его одиночество было не силой, не осознанным выбором свободного духа. Оно было страхом. Простым, животным страхом перед тем большим, шумным, непонятным миром. Страхом оказаться в нём слабым, неуклюжим, смешным. Страхом не понять его правил. Он был как лесной зверь, который боится выйти на открытое поле.

Княжий зов был не приглашением к славе. Это был вызов, брошенный в лицо его страху. Это был шанс выйти на это открытое поле и посмотреть, кто ты на самом деле – волк, способный выжить в любой стае, или просто крот, обречённый вечно сидеть в своей норе.

Он встал. Взял одну из своих лучших стрел – с наконечником из синей, калёной стали. Он подошёл к стене и с силой воткнул её в бревно над своим лежанкой. Это был знак. Он оставлял здесь свою старую жизнь.

Утром, когда первые лучи солнца коснулись верхушек деревьев, он уже был готов. Походный мешок был собран: вяленое мясо, огниво, нож. Ничего лишнего. Свои резные фигурки он оставил на полке. Теперь они казались ему детскими игрушками.

Он взял свой верный тисовый лук, перекинул через плечо колчан со стрелами. В последний раз оглядел свою землянку. Она больше не была домом. Просто покинутая нора.

Не прощаясь ни с кем, не оглядываясь на деревню, он вышел на дорогу, ведущую в Киев. Он шёл не за добычей и не за женщиной. Он шёл навстречу своему страху, чтобы либо убить его, либо умереть самому.

Глава 13. Вал и Ров

Путь до Киева Любомир проделал пешком и в одиночестве. Он намеренно избегал больших дорог, где уже начинали собираться в ватаги будущие воины, и шёл лесными тропами. Он оттягивал момент погружения в человеческий поток, цепляясь за последние часы привычного ему молчания.

Но избежать неизбежного было нельзя. Когда он вышел из леса на те же холмы, с которых недавно впервые увидел город, у него перехватило дыхание. Киев преобразился до неузнаваемости.

Если в прошлый раз он казался ему просто большим, шумным ульем, то теперь это был улей, готовящийся к роению. Весь огромный луг перед городскими стенами, весь Подол, всё пространство до самого Днепра превратилось в один гигантский военный лагерь. Тысячи людей. Сотни, если не тысячи, костров, дым от которых смешивался с утренним туманом и стелился над землёй, как предзнаменование.

Он спустился с холма, и этот новый мир поглотил его. Этот хаос был иным, чем базарная толчея. В нём не было праздности или торгового азарта. В нём чувствовалось напряжение туго натянутой тетивы.

Воздух был густым и тяжёлым. Он пах не просто дымом. Он пах конским потом, пролитой медовухой, подгорелой кашей, сыромятиной конской сбруи и острым, кислым запахом пота множества мужчин. А ещё в нём был едва уловимый, но вездесущий запах тревоги. Он был в том, как воины чистили своё оружие, в их коротких, резких разговорах, в их смехе, который был слишком громким, чтобы быть искренним.

Любомир впервые видел настоящую армию. И она была не такой, как в сказках. Она не была единым, блестящим войском. Это было пёстрое, бурлящее варево из людей и племён.

Вот, у своих шатров, стояли варяги. Высокие, светловолосые, они держались особняком. Их круглые щиты были ярко раскрашены, шлемы с наносниками отполированы до блеска. Они неторопливо точили свои длинные мечи и широкие секиры, разговаривая на своём гортанном, похожем на лай языке. От них веяло холодной, профессиональной уверенностью и презрением ко всем остальным.

Большую часть лагеря занимали русы. Бородатые, кряжистые мужи, чьи кольчуги, где новые и блестящие, а где старые и ржавые, глухо позвякивали при каждом движении. Это была основа княжеской дружины, настоящая сила Святослава. Они сидели у костров большими группами, по родам и землячествам.

А между ними, как мелкая речная рыба среди щук, сновали ополченцы. Такие, как он. Крестьяне из окрестных сёл, городские ремесленники. Их оружие было простым – самодельные копья с грубыми наконечниками, охотничьи топоры, старые, дедовские щиты, обтянутые кожей. На их лицах было больше всего растерянности и хмельной бравады, которой они пытались заглушить страх.

Ржание тысяч коней, лязг железа о точильный камень, стук молотков в походных кузницах, обрывки песен, ругань, команды десятников – всё это сливалось в оглушительную, давящую симфонию войны.

Любомир остановился посреди этого человеческого моря. Его лук и колчан со стрелами, его одежда из мягкой кожи – всё то, что в лесу делало его хозяином, здесь выглядело жалко и неуместно. Он был никем. Безымянной песчинкой в этой лавине, готовой вот-вот обрушиться на восток. Вся его решимость, выкованная в тишине ночного размышления, начала таять под напором этой чудовищной, живой, дышащей массы. Он сделал шаг, потом ещё один, не зная, куда идти, кого спросить. Он был потерян.

Глава 14. Запись

На страницу:
2 из 7