Княжий Волк

Каждый промах Бьорна сопровождался его яростным рёвом и одобрительным гулом толпы. Каждый уход Любомира – разочарованным свистом.

"Бейся, леший!" – крикнул кто-то из варягов.

"Трус!" – подхватил другой. – "Бейся как мужчина!".

Крики становились всё громче. Они требовали зрелища, крови, честной рубки. А получали это издевательское кружение. Даже десяток Ратибора молчал, не зная, как реагировать. Их боец не сражался. Он… бегал.

Но Ратибор и Святослав, наблюдавший с берега, видели то, чего не видела толпа. Они видели, что Бьорн, хоть и не получил ни одной царапины, начал уставать. Каждый удар его тяжёлой секиры – это огромные усилия. Каждый промах – это потеря равновесия, пусть и на мгновение. Его дыхание, сначала ровное и грозное, стало прерывистым. На его лбу выступил пот. Он вяз в песке, который был под шкурой, его ноги начинали скользить.

А Любомир дышал ровно. Его лицо было спокойным, сосредоточенным. В его глазах не было страха. Был только холодный, выжидающий расчёт охотника. Он не просто уклонялся. Он изматывал зверя. Он загонял его, кружа по этому крошечному пятачку земли. Он ждал. Ждал того единственного момента, когда медведь устанет, ошибётся и откроется.

Танец волка и медведя продолжался. И волк пока не нанёс ни одного укуса. Он просто ждал, когда медведь сам истечёт своей силой.

Глава 28. Укус змеи

Прошло, казалось, целая вечность. Бычья шкура под ногами бойцов была изрыта ударами топора Бьорна. Варяг уже не ревел. Он хрипел. Ярость в его единственном глазу сменилась мутным, бычьим упрямством. Он был взбешён, унижен, измотан. Его движения потеряли точность. Он уже не бил, он махал своей секирой, как цепом, надеясь скорее на удачу, чем на умение. Пот заливал его зрячий глаз, заставляя мотать головой. Рубаха на его спине взмокла. Медведь устал.

А Любомир всё кружил. Его дыхание было ровным, движения – лёгкими. Он не устал. Он ждал. Он видел, как тяжелеет рука Бьорна, как замедляются его шаги. Он чувствовал, как с каждой минутой чаша весов, на которой лежала сила варяга, пустеет. Он видел все признаки, которые предшествуют ошибке зверя – раздутые ноздри, сбитое дыхание, потеря концентрации. Момент был близок.

И он настал.

Бьорн, в последней отчаянной попытке достать ускользающего противника, сделал то, чего не должен был – он сделал слишком широкий шаг и замахнулся для удара от самого плеча, вкладывая в него всю оставшуюся ярость. Его нога, обутая в тяжёлый сапог, скользнула по влажной от росы шкуре.

Всего на одно мгновение. На один удар сердца.

Но этого было достаточно.

Гигантское тело Бьорна качнулось, он потерял равновесие. Его щит, который он держал для баланса, сместился в сторону. Его правая нога, на которой он пытался устоять, напряглась, открывая подколенную ямку – единственное место, не прикрытое ни мышцами, ни щитом.

Время для Любомира, до этого тянувшееся, как смола, сжалось в одну точку. Он перестал отступать. Он прыгнул вперёд.

Он не стал бить секирой. Удар был бы слишком долгим, слишком заметным. Он просто бросил свой щит на землю. И в то же мгновение, пока щит ещё летел, его правая рука молниеносно выхватила из-за пояса охотничий нож.

Его следующий шаг был не шагом воина. Это был выпад змеи. Короткий, беззвучный, смертельно точный.

Лезвие ножа – узкое, острое, как игла – вошло в подколенное сухожилие Бьорна. Любомир не пытался нанести глубокую рану. Он просто перерезал то, что держало эту гору мышц на ногах. Он провернул лезвие и в то же мгновение отскочил назад.

Всё заняло меньше секунды. Толпа на берегу даже не успела понять, что произошло.

А Бьорн – успел. Он не почувствовал боли, только внезапную, предательскую слабость в ноге. Он попытался закончить свой удар, но нога подломилась. Он взревел – на этот раз не от ярости, а от удивления и боли. Его замах пропал впустую, и огромная секира со стуком упала на землю рядом с ним. Варяг рухнул на одно колено.

И только тогда зрители увидели тонкую струйку тёмной крови, которая потекла по его ноге. И маленький нож в руке Любомира.

Укус змеи достиг цели. Медведь был повержен, так и не поняв, что его убило.

Глава 29. Тишина

Рёв Бьорна был полон не столько боли, сколько животного, недоумевающего бешенства. Он упал на одно колено, опёршись на руку, и попытался снова встать. Его огромное тело напряглось, мышцы вздулись. Но правая нога не подчинялась. Она стала чужой, ватной, бесполезным куском мяса. Он был повержен. Не сокрушительной силой врага, а своей собственной слабостью, своей собственной ошибкой, которую противник использовал с безжалостной точностью.

Толпа на берегу затихла. Презрительные крики и подбадривающий гул – всё смолкло. Сотни людей, затаив дыхание, наблюдали за развязкой.

Любомир не стал медлить. Он спокойно поднял с земли свой боевой топор. И так же спокойно, не торопясь, подошёл к поверженному варягу.

Он остановился перед ним. И приставил холодную, острую кромку топора к горлу Бьорна, к вздувшейся от напряжения жиле.

Теперь всё было по правилам. Победитель решал судьбу проигравшего. По закону хольмганга, по закону чести, он должен был нанести последний удар. Убить. Этого ждала толпа. Этого требовал ритуал.

Бьорн не пытался сопротивляться. Он тяжело дышал, его единственный глаз смотрел снизу вверх на Любомира. И в этом глазу не было страха. Не было и ненависти. В нём плескалось нечто гораздо худшее – чёрное, вязкое, бездонное унижение. Он, Бьорн Одноглазый, которого боялись от Новгорода до Миклагарда, был повержен безродным ополченцем, "лесовиком", который даже не нанёс ему ни одного "честного" удара. Он был перехитрён, как глупый зверь в капкане.

Любомир смотрел в этот глаз, и внезапно не почувствовал ни триумфа, ни злобы. Лишь опустошение. Убивать этого сломленного, униженного гиганта не было никакого смысла. Его гордость была уже мертва.

"Ты защитил честь своего десятка?" – спросил Любомир. Его голос был очень тихим, его мог слышать только Бьорн и, может быть, судья, стоявший в двух шагах. Это был не вопрос к поверженному врагу. Это был вопрос к самому себе.

Варяг молчал, лишь его челюсть дёрнулась. Он не хотел отвечать, но лезвие у горла было весомым аргументом. Он с трудом, хрипло кивнул.

"Тогда с меня довольно".

Любомир отвёл топор.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и, не глядя ни на кого – ни на поверженного врага, ни на потрясённого судью, ни на затихшую толпу, – пошёл прочь с бычьей шкуры. Он пересёк границу ристалища, бросил свой топор на песок и пошёл к лодке.

Он оставил Бьорна жить. Но он забрал у него то, что для воина было дороже жизни. Его славу. Его гордость. Он не убил его тело, он убил его легенду. И все, кто был на этом берегу, это поняли. С этого дня Бьорн Одноглазый был уже не грозным медведем, а просто калекой с перерезанным сухожилием, которого одолел безымянный охотник.

И эта месть была страшнее быстрой смерти от топора.

Глава 30. Разные взгляды

Когда Любомир сошёл на берег, оглушительная тишина взорвалась.

Первыми опомнились ополченцы. Десяток Ратибора бросился к своему герою с радостными, неистовыми криками. Юнец Юрка подпрыгивал, как щенок. Парни-близнецы схватили Любомира и попытались качать, но тот жёстким движением высвободился. Они не поняли его странной победы. Они видели простое и ясное: их парень, их охотник, одолел непобедимого варяга! И не просто одолел, а проявил милосердие, как истинный богатырь из сказок. Он показал, что у русича не только сильная рука, но и благородное сердце. Их радость была простой, громкой и честной.

Совершенно иначе смотрели на произошедшее варяги.

Они стояли плотной, молчаливой группой. На их лицах не было злобы. Было смятение. Недоумение. Они смотрели, как дружки Бьорна, мрачные как тучи, перетаскивают его в лодку. Их боец проиграл. Это было плохо. Но то, как он проиграл, было ещё хуже. Он не был сражён в честной рубке. Его подрезали, как быка на бойне. Хитрым, "не мужским" ударом. Победа охотника была для них на грани бесчестья.

А его пощада… Это было окончательное унижение. Убить поверженного врага – это закон, это уважение. Оставить его жить калекой, с раненой гордостью – это изощрённое, жестокое презрение. Они смотрели на Любомира, и в их взглядах не было восхищения. Был холодный, оценивающий интерес, смешанный с опаской. Этот человек был непредсказуем. Он дрался не по их правилам.

Князь Святослав, наблюдавший за всем с высоты своего коня, не выказал никаких эмоций. Он лишь переглянулся со своим старым воеводой Свенельдом. Воевода чуть заметно покачал головой – мол, не по чести бой был. Но Святослав чуть заметно усмехнулся в усы. Он увидел не трусость и не благородство. Он увидел точный, холодный расчёт. Увидел ум, который был острее любого меча. Он увидел полезный инструмент.

И была ещё Хельга.

Она стояла, не шевелясь, в первом ряду варягов. Она видела всё. Видела, как Любомир изматывал Бьорна. Видела точный, змеиный укус ножа. Видела пощаду, которая была хуже казни. Она смотрела, как Любомир проходит мимо неё, не глядя, его лицо было бледным и отстранённым. Она проводила его долгим, задумчивым взглядом.

В её глазах впервые не было ни презрения, ни равнодушия. В них было нечто похожее на сложный, почти научный интерес. Диагноз, который она поставила ему раньше – "слаб", "балласт", "не жилец" – оказался неверным. Она ошиблась. Этот человек не был слабым. Он был… другим. Он не пытался играть по их правилам. Он заставил могучего Бьорна играть по своим. Он выиграл не потому, что был сильнее или храбрее. Он выиграл, потому что был умнее.

Она не знала, уважать ли это. Она не знала, презирать ли это. Но она точно знала, что этот странный "лесовик" – не тот, кем кажется. И он был гораздо опаснее, чем сотня таких прямолинейных рубак, как Бьорн. Он создал свои правила и заставил мир подчиниться им. И это заслуживало внимания.

Глава 31. Княжье слово

Ликование десятка было недолгим. Едва Любомир успел смыть с себя пот и дорожную пыль и сесть у костра, как перед ними вырос гридь из личной охраны князя. Высокий, молчаливый дружинник в добротной кольчуге, с соколом, вышитым на плаще.

"Любомир, сын Ведана?" – его голос был ровным и безэмоциональным.

Любомир поднялся. "Я".

"Князь желает тебя видеть. Следуй за мной".

Все разговоры у костра мгновенно стихли. Ратибор проводил своего бойца долгим, встревоженным взглядом. Вызов к князю мог означать что угодно: и награду, и суровую кару за нарушение лагерного порядка.

Гридь вёл Любомира прочь от шумных костров ополченцев, через ряды дружинников, к самому центру лагеря, где на холме стоял большой шатёр Святослава. Два стражника с копьями у входа молча расступились.

Внутри было тихо и сумрачно. Шатёр пах дорого: воском горящих свечей, выделанной кожей, сухими травами и железом. На полу лежали медвежьи шкуры. У стен стояли сундуки, окованные железом, и стойки с оружием – мечами, секирами, копьями, сверкающими в свете свечей.

Святослав сидел в глубине шатра, на простом резном стуле, похожем на трон. Он не был ни в доспехах, ни в парадных одеждах. Простая льняная рубаха, перехваченная кожаным поясом. На коленях лежал длинный меч, и он медленно, задумчиво гладил его навершие.

Он поднял голову, когда Любомир вошёл. И Любомир почувствовал его взгляд. Глаза у князя были светлые, почти прозрачные, и холодные, как два кусочка речного льда зимой. Этот взгляд не давил. Он проникал внутрь, взвешивал, оценивал, определял цену.

"Подойди," – голос Святослава был негромким, но он заполнял весь шатёр.

Любомир подошёл и остановился в нескольких шагах, склонив голову, как того требовал обычай.

"Мне сказали, что ты охотник," – начал князь. – "И когда ты убил вепря, я поверил. Но сегодня я видел не охотника. Я видел волка".

Любомир молчал. Он не знал, похвала это или обвинение.

"Забавно," – продолжил Святослав, и в его голосе прозвучали нотки ленивого, почти кошачьего любопытства. – "Мои люди разделились. Ополченцы считают тебя героем. Благородным богатырём. Варяги – хитрым трусом, который боится честной стали. А что, по-твоему, думаю я, Любомир, сын Ведана?".

Он задал вопрос и впился в Любомира своим ледяным взглядом, выжидая ответа. Любомир не дрогнул. Он поднял глаза и встретил взгляд князя.

"Ты думаешь, что победа – это победа," – ответил он тихо. – "И неважно, как она добыта".

На губах Святослава мелькнула едва заметная, хищная улыбка.

"Правильно думаешь," – он сделал паузу, будто взвешивая каждое слово. – "Я думаю, что человек, который может победить разъярённого медведя умом, а не рогатиной, пригодится мне гораздо больше в лесу, чем в стаде баранов, идущих на убой".

Он медленно провёл пальцем по лезвию своего меча.

"Пока ты нужен в строю. Я хочу посмотреть, как ты будешь грызться за жизнь, когда тебя прижмут щитами. Но война будет долгой. И она уйдёт в леса. И там мне понадобятся волки".

Он поднял взгляд.

"Я буду за тобой смотреть, лесной волк. И горе тебе, если ты окажешься просто хитрой дворнягой".

Это не было наградой. Это не было повышением. Это было предупреждение. И обещание. Шанс, завёрнутый в угрозу.

"Ступай," – махнул рукой князь, давая понять, что разговор окончен.

Любомир молча поклонился и вышел из шатра. Ночь показалась ему холоднее. Он обрёл могущественного покровителя. Или смертельно опасного хозяина, который только что примерил на его шею невидимый поводок. И он не знал, что из этого было страшнее.

Глава 32. Тихий вечер

Когда Любомир вернулся к своему костру, его встретили как князя, вернувшегося из победоносного похода. Его визит в шатёр Святослава, после которого он вернулся целым и невредимым, был воспринят однозначно: князь одобрил, наградил, возвысил.

Настроение в десятке Ратибора было праздничным. Страх перед варягами сменился хмельной гордостью. Ратибор где-то раздобыл жбан пива, и теперь оно пенилось в деревянных кружках. Юнец Юрка, чьи глаза сияли обожанием, без умолку пересказывал каждому новому слушателю подробности поединка, приукрашивая их с каждым разом. Парни-близнецы громко смеялись и хлопали Любомира по спине, называя его "наш богатырь".

Любомир – герой. Центр их маленькой вселенной.

Но он сам не участвовал в этом веселье. Он взял протянутую кружку, сделал один глоток для приличия и отошёл в своё привычное место, в полутень на границе света. Он сел, положив на колени свой новый боевой топор – тот, которым он так и не воспользовался в бою. И начал его точить.

Шорк… шорк… шорк…

Его руки двигались методично, уверенно. Но эта работа не приносила ему успокоения, как раньше. Он был со своими товарищами, но чувствовал себя ещё более одиноким, чем в своей лесной землянке.

Победа не принесла ему радости. Лишь горечь и опустошение.

Он прокручивал в голове поединок снова и снова. Да, он победил. Защитил честь. Выжил. Но какой ценой? Он смотрел на ликующих товарищей, и понимал, что между ним и ими пролегла пропасть. Они радовались тому, что их "брат" оказался сильнее. А он знал правду. Он оказался не сильнее. Он оказался хитрее. Другим.

Он пришёл в это войско, чтобы преодолеть свой страх, чтобы стать частью чего-то большего. Чтобы стать таким, как они, воином. А вместо этого он доказал обратное. Он доказал, что никогда им не станет. Он не смог и не захотел драться по их правилам – правилам честной, открытой силы. Он победил так, как привык: выследил слабость и нанёс один точный, смертельный удар. Как охотник. Как волк, подрезающий сухожилия лосю.

Он победил. Но в этой победе он убил в себе последнюю, слабую надежду стать одним из них.

Взгляд его упал на варяжский лагерь. Они сидели у своих костров тихо. Их недавнее высокомерие сменилось мрачной, настороженной тишиной. Он понимал, о чём они думают. "Хитрец. Трус. Бьёт ножом в ногу". Они, его враги, понимали его лучше, чем его друзья.

Шум праздника у костра казался ему далёким и чужим. Он сидел, окружённый людьми, которые считали его героем, и чувствовал себя самозванцем. Он выиграл поединок, но проиграл в своей личной, невидимой войне. Он не стал воином. Он просто остался самим собой. Одиноким хищником, случайно затесавшимся в людскую стаю. И эта правда была тяжелее любого щита.

Глава 33. Слово варяжки

Веселье у костра понемногу утихало, сменяясь пьяной, расслабленной болтовнёй. Ратибор рассказывал байку из прошлого похода, юнец уже клевал носом, уронив голову на колени. Любомир всё так же сидел в своей тени, методично доводя лезвие топора до остроты бритвы.

Внезапно разговоры смолкли. Один за другим воины у костра замолкали и поворачивали головы в сторону варяжского лагеря. Даже пьяные близнецы перестали икать и напряглись.

Из темноты, освещённая отблесками их костра, к ним шла она.

Хельга. Одна.

Она шла неторопливо, уверенной, чуть качающейся походкой воина. Без оружия, только с ножом на поясе. Её лицо, как всегда, было непроницаемым, а светлые глаза холодно блестели в полумраке. Её появление здесь, в лагере ополченцев, было событием почти немыслимым. Это было всё равно, как если бы волк сам пришёл в овчарню.

Она не удостоила никого из сидящих у огня даже взглядом. Она прошла мимо Ратибора, мимо уставившихся на неё парней. Её целью был Любомир.

Она остановилась прямо перед ним. Он медленно поднял голову, отняв от топора точильный камень. Их взгляды встретились.

"Бjorn var sterkr," – начала она на своём языке, а потом, чуть запинаясь, перешла на ломаный славянский. – "Бьорн… был сильным".

Её голос был низким, без интонаций. Она констатировала факт.

"Но глупым," – продолжила она так же ровно. – "Сила без ума – как… топор без рукояти. Не знаешь, куда ударит. Себя поранишь".

Она на мгновение перевела взгляд на топор в его руках, а потом снова посмотрела ему в глаза.

"Сегодня ты это показал".

Всё. Это было всё, что она сказала. Ни похвалы, ни осуждения. Никаких эмоций. Просто холодный, профессиональный анализ. Констатация факта от одного мастера другому.

Она чуть заметно кивнула ему. Это был не поклон. Это был жест признания. Почти как равный – равному.

И, не дожидаясь ответа, она так же молча развернулась и ушла, растворившись в ночной темноте так же внезапно, как и появилась.

Её уход оставил за собой оглушительную тишину. Весь десяток смотрел то ей вслед, то на Любомира, не в силах понять, что это было.

А Любомир сидел, не двигаясь. И чувствовал, как тяжёлый камень, который лежал у него на душе весь вечер, начал крошиться.

Победа не принесла ему радости. Ликование товарищей казалось пустым. Одобрение князя – тревожным.

Но это… эти несколько рубленых, чужих слов… они пробили его броню отчуждения.

Она, профессиональный воин до мозга костей, поняла его. Поняла и приняла его способ ведения боя. Она увидела в его хитрости не трусость, а другой вид силы. Силу ума. И признала её.

Этот короткий, почти беззвучный разговор, состоявший из одной фразы и одного кивка, значил для Любомира больше, чем крики всего ополчения и даже больше, чем холодное слово самого князя. Впервые с тех пор, как он покинул свой лес, он почувствовал, что его поняли. По-настоящему. И понял его тот, от кого он ожидал этого меньше всего. Его враг. Его антипод.

Он снова взял в руки топор. И продолжил его точить. Но теперь в его движениях не было ни горечи, ни опустошения. Только спокойная, холодная уверенность.

Глава 34. Беспокойные сны

Ночь принесла не отдых, а тяжёлое, липкое забытьё, похожее на погружение в болотную воду. И в этой мутной глубине к Любомиру пришли сны.

Ему не снился Бьорн, рушащийся на колени с рёвом боли и унижения.

Ему не снился князь Святослав с его ледяными, пронзающими душу глазами.

И даже Хельга с её неожиданным признанием не явилась к нему.

Ему приснилась она. Зоряна.

Сон был странным, беззвучным, как мир под водой. Он стоял на поле. Не на ристалище-острове, а на огромном поле, усеянном до самого горизонта телами воинов в доспехах. Не было ни криков, ни стонов. Только мёртвая, неестественная тишина и запах крови.

Она стояла напротив него, посреди этого побоища. На ней были не одежда горожанки, а полные боевые доспехи – кольчуга, шлем, меч в руке. Точно такая, какой она должна быть, какой он себе её и представлял.

Она не говорила. Она просто смотрела на него.

И вот это было самое страшное. Её взгляд. Он не мог его прочесть. Он всматривался в её лицо, пытаясь понять – что там? Одобрение? Уважение к его победе, его хитрости? Или холодное, беспощадное презрение? Презрение истинного воина к охотнику, который ударил ножом в ногу, вместо того чтобы рубиться лицом к лицу.

Ее лицо было как гладь лесного озера – оно отражало его самого, его сомнения, его страх. И чем дольше он смотрел, тем сильнее в нём росло чувство, что она его судит. И приговор этого суда был ему неизвестен.

Он хотел что-то сказать, спросить, оправдаться. Но не мог издать ни звука. Его тело стало тяжёлым, непослушным.

Она медленно подняла свой меч, и его отполированное лезвие блеснуло в мёртвом свете непонятного, сонного солнца. Она направила его остриё прямо на него. И он не знал – было ли это салютом победителю или знаком смертного приговора.

Он проснулся.

Резко, с хриплым вздохом, который застрял в горле. Он лежал на своей подстилке, в темноте шатра, а сердце колотилось о рёбра, как пойманный зверь о стенки клетки. Холодный, липкий пот покрывал его лоб. Он ещё долго лежал без движения, вслушиваясь в храп товарищей и глядя в темноту.

Признание князя, уважение десятника, кивок варяжки – всё это потускнело, стало неважным. Потому что главный суд, суд в глазах той, что стала для него мерилом всего этого мира, ещё не состоялся. И Любомир с ужасом понял, что боится этого приговора больше, чем любого вражеского топора.

Глава 35. Труба зовёт

Утро не началось, оно обрушилось.

Лагерь разбудил не привычный крик десятников или соколов-порубежников, встречающих рассвет. Его разорвал надвое другой звук – глубокий, протяжный, заставляющий вибрировать воздух и землю рёв боевой трубы.

Один долгий, нарастающий вой. Пауза, за которую можно было сделать один вдох. И ещё один, такой же мощный.

Сигнал.

Это был не сигнал к побудке или к тренировке. Это был сигнал, которого все ждали и которого все боялись. Сигнал к выступлению. Ожидание окончено.

Лагерь, ещё секунду назад погружённый в сон, взорвался ураганом контролируемого хаоса. Не было ни паники, ни растерянности. Каждый знал, что делать. Затрещали гасимые костры. Зазвенело оружие. Послышались короткие, рубленые команды. Сотни, тысячи людей одновременно пришли в движение, как гигантский муравейник, получивший сигнал об опасности.

Любомир вскочил на ноги одновременно с остальными. Остатки тревожного сна испарились без следа. Больше не было времени на сомнения, на рефлексию, на страх. Есть только действие. Простое, ясное, необходимое.

Он молча, в темноте шатра, начал облачаться. Натянул кожаные поножи, проверил крепления сапог, подпоясался. Каждое движение было быстрым, экономным. Он уже не был неуклюжим новичком. Дни муштры вбили в его тело новую, чужую, но уже ставшую своей механику.

Он вышел из шатра. Его десяток уже строился. Ратибор стоял перед ними, его лицо в свете разгорающейся зари казалось высеченным из камня.

"Живо! Оружие проверить! Ремни подтянуть!" – его голос был спокоен, деловит. – "В походе – никаких разговоров. Глотки берегите для боевого клича".

Любомир подошёл к своему месту. Взял своё оружие, ставшее за это время продолжением его тела. Тяжёлый, неудобный щит. Длинное, неуклюжее копьё. Он надел на левое плечо ремень щита, взял в правую руку древко копья.

Он встал в строй, плечом к плечу со своими товарищами. Слева – знакомое сопение одного из близнецов. Справа – молчаливая тень горожанина.

Он оглядел лагерь. Тысячи таких же, как он, молча строились в длинные колонны. Отряды сливались в сотни, сотни – в полки. Варяги, дружинники, ополченцы. Разношёрстная, враждовавшая друг с другом масса на его глазах превращалась в единое, смертоносное тело. В армию.

Рёв трубы прозвучал снова. На этот раз – короткий, резкий сигнал. "Вперёд".

И гигантский механизм пришёл в движение.

"Десяток, шагом… арш!" – скомандовал Ратибор.

И Любомир сделал свой первый шаг. Шаг не на тренировочном плацу, а на дороге войны. Плечо к плечу, щит к щиту. Он больше не был охотником-одиночкой. Он был малой, неотличимой частью гигантской стены щитов, которая медленно и неумолимо двинулась на восток.