Вкус Забвения

Я проснулся рывком, сев на кровати. Сердце колотилось о ребра, как птица, бьющаяся о прутья клетки. Холодный пот стекал по вискам, а во рту стоял фантомный привкус – земля, миндаль, пепел. Я откинул одеяло и бросился в ванную, едва успев склониться над раковиной. Меня рвало, но из горла вырывались лишь горькие спазмы. Никакой земли, никакого яда. Лишь ужас, ставший почти физической субстанцией.

Две тени в моем сознании отреагировали по-разному. Ярость Джулиана, после откровения с бульоном ставшая ледяным, собственническим горем, теперь превратилась в глухую, пульсирующую пустоту. Он не понимал, что это было, но ощущал осквернение, нарушение его порядка, его мира. Скорбь Аларика, напротив, сгустилась до осязаемой вины. Он знал. Он знал этот вкус, этот запах. Его молчаливое страдание было тяжелее любого крика. Оно давило на мои плечи, старило мое лицо в отражении зеркала. Я видел в своих глазах его вековую печаль.

День не принес облегчения. Эвермор перестал играть в тонкие намеки. Теперь он говорил со мной на языке полтергейста, на примитивном наречии страха. Я спустился на кухню, свое единственное убежище, которое уже было осквернено, и обнаружил, что медный сотуар, который я вчера тщательно вычистил и повесил на крюк над разделочным столом, лежал на полу посреди комнаты. Не упал, а именно лежал, словно его аккуратно поставили. На его медной поверхности не было ни вмятины.

– Миссис Гейбл? – позвал я, хотя знал, что экономка приходит позже.

Ответом мне была тишина, но тишина живая, наблюдающая. Я поднял сотуар, холодный металл обжег пальцы. Внутри меня Джулиан негодовал: беспорядок, неповиновение вещей, нарушение его воли. Аларик молчал, его тишина была тяжелой, как надгробный камень.

Я решил проигнорировать это. Работа. Работа была якорем. Мне нужно было создать «меню-повествование», и следующей главой этой съедобной хроники должен был стать «Паштет из перепелов 'Молчание'». Я достал гримуар Элеоноры. Страница с рецептом была почти чистой, в отличие от других, испещренных пометками. Лишь аккуратный, каллиграфический заголовок и короткая инструкция. Ингредиенты были классическими: перепелиные тушки, гусиная печень, коньяк, трюфельное масло, специи. Но в самом конце, выведенная бледными чернилами, стояла приписка: «Для сохранения тишины – щепоть Amygdalus amara». Миндаль горький. Смертельный яд в малых дозах, источник цианида. Аромат из моего сна.

И еще одна фраза на полях, та самая, что не давала мне покоя: «Некоторые секреты лучше съесть».

Я замер, глядя на рецепт. Это было не блюдо. Это был ритуал. Уничтожение улики. Превращение тайны в пищу, чтобы она растворилась в теле, стала частью плоти и крови, и никогда не была произнесена вслух. Мой дар был не просто способностью. Он был ключом, который Сущность Места вложила мне в руки, заставляя отпирать самые темные свои казематы.

Пока я обдумывал это, с полки над плитой с шелестом соскользнула и упала на пол жестяная банка с лавровым листом. Она прокатилась по каменным плитам и замерла у моих ног. Я поднял ее. Она была плотно закрыта и стояла далеко от края. Она не могла упасть сама. Дом играл со мной. Он торопил меня.

Позже пришла миссис Гейбл. Ее лицо было бледнее обычного, а под глазами залегли тени. Она двигалась по дому с удвоенной осторожностью, словно боясь наступить на невидимую мину.

– Доброе утро, мистер Лакруа, – ее голос был напряженным, как струна.

– Доброе, – ответил я, наблюдая за ней. – Ночь была беспокойной.

Она вздрогнула и выронила стопку льняных салфеток. Салфетки бесшумно опали на пол.

– Дом… он иногда бывает шумным, – пробормотала она, поспешно собирая их. – Старые трубы, ветер в дымоходе. Вы привыкнете.

– Это был не ветер, миссис Гейбл. Вещи двигались сами по себе.

Она выпрямилась, и на мгновение в ее глазах я увидел не страх, а глубокую, застарелую усталость. Она знала гораздо больше, чем говорила.

– Ваш прадед, мистер Аларик, говаривал, что у Эвермора есть свои настроения. Как у старого, капризного человека. Иногда он ворочается во сне и роняет вещи с ночного столика. Не стоит обращать внимания. Он не желает зла. Он просто… помнит.

– Помнит что? – нажал я. – Историю о «пропавшей невесте»?

Лицо миссис Гейбл стало непроницаемым, как камень. Она поджала губы.

– Слухи, мистер Лакруа. Пустые деревенские сплетни. Миссис Вейнрайт была хрупкой, меланхоличной натурой. Говорят, она просто сбежала. Не вынесла одиночества в этом большом доме.

– А мистер Джулиан? Он просто позволил ей сбежать? Судя по тому, что я чувствую, он скорее сжег бы весь мир, чем отпустил ее.

Внутри меня всколыхнулась ледяная волна собственнической ярости Джулиана, и экономка отшатнулась, словно ощутив ее физически.

– О прошлом лучше не говорить, сэр. Особенно здесь. Стены слушают. И им не нравится, когда тревожат их покойников.

Она поклонилась и быстро вышла, оставив меня наедине с гримуаром Элеоноры и гробовым молчанием кухни. Стены слушают. Нет, они не просто слушают. Они участвуют. Они режиссируют. И сегодня в их пьесе была премьера нового акта.

Я решил не использовать настоящий горький миндаль. Моя цель – понять, а не умереть. Но я знал, что Воля Места найдет способ передать мне нужный вкус. Я отправился в сад, где Артур подрезал разросшиеся кусты роз. Его лицо, обычно невозмутимое, тоже хранило печать тревоги.

– Артур, мне нужны перепела. Если есть возможность, добудьте, пожалуйста.

Он кивнул, не глядя на меня.

– Будет сделано, мистер Лакруа. Дом сегодня не в духе, да?

– Вы тоже это чувствуете?

– Я это слышу, – он выпрямился и потер спину. – Ночью, в оранжерее. Будто кто-то ходил по гравию. Босыми ногами. А потом кто-то плакал. Тихо-тихо, как ребенок. Я работаю здесь сорок лет. Я знаю все звуки Эвермора. Этого звука я раньше не слышал.

Плач ребенка. Мое сердце пропустило удар. Выкидыш. Кровь на полу. Неужели дом теперь оплакивал нерожденное дитя?

К вечеру Артур принес четырех перепелов. Я принялся за работу. Кухня превратилась в сцену. Каждое мое движение ощущалось выверенным, срежиссированным. Я обжаривал крошечные тушки, и аромат жареной дичи смешивался с фантомным запахом миндаля, который, казалось, сочился из самих стен. Я фламбировал их в коньяке, и синее пламя на мгновение высветило в темном окне отражение – искаженное, скорбное лицо Аларика, смотрящее мне через плечо. Я вздрогнул, обернулся – никого.

Призраки во мне стали активнее. Джулиан требовал совершенства. Его внутренняя ярость трансформировалась в холодную, перфекционистскую одержимость. Паштет должен быть идеальным, достойным его имени, его дома. Каждое движение ножа, каждый поворот лопатки. Аларик же страдал. Каждый аромат, напоминавший о том дне, был для него пыткой. Запах жареной дичи – запах пира, который предшествовал трагедии. Запах коньяка – напитка, которым они, возможно, пытались заглушить случившееся.

Я измельчил мясо, смешал его с гусиной печенью, сливками и травами. Масса была нежной, шелковистой. Я не добавлял миндаль, но его аромат становился все сильнее, пока не начал вызывать тошноту. Я заложил паштет в террин и поставил его на водяную баню в духовку. Пока он готовился, я сел за стол и закрыл глаза.

Шорохи усилились. Теперь это был не просто скрип половиц. Я слышал шелест шелкового платья где-то в коридоре. Тихое, сдавленное рыдание из кладовой. Звяканье стекла, будто кто-то поставил на стол маленький флакон. Эхо Прошлого больше не было привязано к предметам. Оно свободно бродило по дому, сгущаясь и растворяясь, как туман. Эфир Воспоминаний стал плотным, вязким, я почти видел его дрожание в воздухе.

Когда таймер прозвенел, я вынул террин. Аромат был божественным и отвратительным одновременно. Запах роскошного ужина смешивался с запахом свежевырытой могилы. Я дал паштету остыть, а затем нарезал тонкий ломтик и положил его на кусок поджаренного хлеба.

Мои руки дрожали. Я был не поваром, представляющим свое блюдо. Я был судмедэкспертом, готовящимся произвести вскрытие. Я был священником на пороге черной мессы, где вместо причастия мне предстояло вкусить грех.

Я поднес хлеб ко рту.

Первый вкус – безупречный. Нежный, маслянистый паштет, вкус дичи, усиленный коньяком и тонкими нотками трюфеля. Это был вкус обмана, вкус красивого фасада, за которым прячется чудовищная правда. Это был вкус Джулиана – элегантность, богатство, поверхностное совершенство.

А затем, на послевкусии, пришло оно.

Вкус не был вкусом. Это было ощущение. Холод. Не холод холодильника, а холод земли глубокой осенью. Вкус сырости, мха, тлена. И горечь. Не горечь миндаля, а горечь невыплаканных слез, горечь вины, въевшейся в самую душу. Вкус Аларика.

И видение накрыло меня.

*Я не был собой. Я был Алариком. Мои руки, его руки, сжимали небольшую деревянную лопатку. Ночь. Сад за домом. Луна прячется за тучами, и лишь тусклый свет из окна библиотеки бросает длинные, уродливые тени от голых ветвей деревьев. Воздух холодный и пахнет дождем. И землей. Свежевырытой землей. Передо мной – неглубокая яма у подножия старого дуба. Рядом на земле лежит сверток из дорогого, белого шелка. Свадебного шелка. Он перепачкан землей и чем-то темным, влажным. Я знаю, что внутри. Крошечное, не успевшее стать человеком тельце. Дитя Джулиана и Элеоноры. Плод, который она исторгла из себя с криком и кровью.*

*Я слышу ее голос за спиной. Он слаб, разбит, но в нем стальная решимость.*

*«Никто не должен знать, Аларик. Никто. Он не получит ничего от меня. Даже это».*

*Я смотрю на нее. Элеонора стоит в тени, закутанная в темный плащ. Ее лицо в лунном свете похоже на мраморную маску. Она не плачет. Ее горе слишком велико для слез. Оно превратилось в яд, отравивший ее изнутри.*

*«Это грех», – шепчу я, и слова кажутся чужими в моем рту.*

*«Самый большой грех – жить во лжи, – отвечает она. – Помоги мне, Аларик. Помоги мне похоронить эту ложь. Съесть этот секрет».*

*Слова из ее гримуара. Она сказала это тогда. А потом записала. Превратила ритуал сокрытия в рецепт. Я опускаю сверток в яму. Он кажется невесомым. Слишком маленьким для такой огромной тайны. Я начинаю засыпать его землей. Каждый ком, падающий на шелк, отзывается глухим ударом в моем сердце. Вкус земли из моего сна – это вкус моей вины, моего соучастия. Запах миндаля – это аромат ее отчаяния, ее готовности пойти на все, чтобы освободиться. Пепел – это прах их несостоявшейся семьи. Шелк – его саван.*

*Когда я заканчиваю, земля почти нетронута. Я утаптываю ее, разбрасываю сверху старые листья. Могила невидима. Секрет похоронен. «Съеден» землей.*

*«Теперь иди, – говорит Элеонора. – Он ничего не заподозрит. Он празднует свою победу».*

*И я ухожу, оставляя ее одну в темноте у безымянной могилы. На моих руках и в моей душе – холодная, влажная земля.*

Видение оборвалось. Я сидел на кухне, глядя на недоеденный кусок хлеба с паштетом. По щекам у меня текли слезы. Но это были не мои слезы. Это были слезы Аларика Вейнрайта, моего прадеда, соучастника, хранителя страшной тайны.

Я попробовал на вкус молчание. И оно было отвратительным.

Паранормальные явления в доме были не хаотичными проделками призраков. Это были детальки пазла. Плач ребенка в оранжерее. Шелест шелкового платья – платья, в которое она завернула свое дитя. Запах земли, пропитавший весь дом. Эвермор не просто помнил. Он заново переживал травму, как человек с посттравматическим синдромом. А я был его психотерапевтом, вынужденным принимать его боль на свой язык.

Призрачные сущности внутри меня пришли в движение. Горе Джулиана, не знавшего правды, превратилось в нечто иное – в холодное недоумение обманутого собственника. Он потерял не только жену, он потерял наследника, даже не зная о его существовании. Его трагедия была трагедией слепого тирана. А вина Аларика стала почти невыносимой. Он не просто любил женщину своего брата. Он помог ей совершить страшное – и похоронить его последствия. Он был хранителем могилы, о которой никто не знал.

Я встал и подошел к окну, выходившему в сад. Где-то там, под сенью старых деревьев, была крошечная, безымянная могила. Секрет, который Элеонора пыталась «съесть», похоронить навсегда, теперь был воскрешен. И я был тем, кто его воскресил.

Но история была не окончена. Я раскрыл тайну «пропавшей невесты» – она не пропала, она боролась. Я раскрыл тайну крика и крови – это был не выкидыш, а аборт. Я раскрыл тайну паштета «Молчание» – это был ритуал сокрытия. Но главный вопрос оставался без ответа. Что стало с самой Элеонорой? Ведь слухи говорили, что пропала она. Не ее ребенок.

Дом показал мне начало и середину трагедии. Но он молчал о финале. Я посмотрел на гримуар, лежавший на столе. Должен быть еще один рецепт. Последний. Блюдо, которое расскажет мне о ее собственной судьбе. И я до смерти боялся того, какой вкус будет у этой последней тайны.

Внезапно в коридоре раздался оглушительный грохот, будто упал тяжелый шкаф. Я выскочил из кухни. Посреди холла, где ничего не было, на полу лежал большой портрет в тяжелой позолоченной раме. Он сорвался со стены. Стекло треснуло, но не разбилось. На портрете, написанном маслом, была изображена молодая женщина с печальными глазами и едва заметной, загадочной улыбкой. Элеонора. Она смотрела прямо на меня, и в ее взгляде я прочел немой вопрос, вызов и предупреждение.

Дом только что указал мне на следующую главу своей истории. И я понял, что дегустация еще не окончена. Самое страшное блюдо было впереди.

Глава 7 Ингредиенты Искаженного Прошлого

Грохот расколол тишину особняка, как удар топора по замерзшему озеру. Я стоял в холле, парализованный, глядя на то место на стене, где еще мгновение назад висел портрет Элеоноры. Теперь там зияла бледная, пыльная пустота, а сама картина лежала на полу, лицом вверх, неповрежденная, словно ее не сбросила слепая гравитация, а аккуратно положила невидимая рука. Рама из черненого дуба уцелела, стекло не треснуло. И сквозь вековую лаковую дымку на меня смотрели ее глаза.

Это не было падение. Это был жест. Заявление. Сущность Эвермора, уставшая от моих робких дегустаций, швырнула мне под ноги следующий ингредиент. И взгляд Элеоноры, прежде казавшийся мне меланхоличным, теперь источал холодный, вызывающий блеск. Он не просил о помощи. Он предупреждал.

Внутри меня всколыхнулись чужие страсти. Ярость Джулиана – ярость собственника, чье имущество посмело выказать волю, – обожгла горло кислотой. «Повесить обратно! Заставить ее смотреть со своего места!» – рычал он в глубине моего черепа. А скорбь Аларика, тихая и всепроникающая, как болотный туман, шептала иное: «Она никогда не принадлежала стене. Она никогда не принадлежала этому дому». Моя собственная воля, тонкая нить между этими двумя жерновами, натянулась до предела.

Нет. Хватит. Я не буду играть по правилам этого места. Я не буду послушно подбирать брошенные мне кости и обсасывать их в поисках крупиц правды. Я – Эдгар Лакруа. Я – шеф-повар. И я заставлю этот дом говорить на моем языке.

Решение пришло с неожиданной ясностью, острой, как лезвие свежезаточенного ножа. Я не притронусь к этому портрету. Я проигнорирую его. Вместо этого я начну работу над «меню-повествованием», тем самым проектом, который мистер Стерлинг считал лишь маркетинговой уловкой. Для меня же это стало актом восстания. Я создам свою историю внутри этой проклятой темницы из дерева и камня. Я наполню его коридоры ароматами жизни, а не тлена. Я заставлю Эвермор подавиться моим искусством, моим настоящим, вытесняя его гниющее прошлое.

На следующий день, после напряженного разговора со Стерлингом, в котором я настоял на немедленной поставке лучших продуктов, к воротам Эвермора подъехал рефрижератор. Его современный, белый корпус выглядел инородным телом на фоне замшелых стен и плачущих горгулий. Два грузчика, ежась под тяжелым взглядом особняка, молча и быстро выгружали ящики, коробки и контейнеры. Это был мой арсенал. Мое вторжение.

Я встречал их на пороге кухни, ощущая себя генералом, принимающим поставку оружия перед решающим сражением. Воздух звенел от предвкушения. Впервые за все время пребывания здесь я чувствовал не страх, а азарт. Аромат свежей выпечки из моего прошлого, звон ножей о доску, шипение масла на сковороде – эти воспоминания стали моей броней.

Миссис Гейбл, с ее вечно поджатыми губами, наблюдала за процессом с нескрываемым скепсицизмом.

– Столько всего, мистер Лакруа, – проговорила она, когда последний ящик был занесен в огромную кладовую-холодильник, встроенную в толщу каменной стены еще в начале двадцатого века. – Словно вы собираетесь кормить полк.

– Я собираюсь сотворить магию, миссис Гейбл, – ответил я, срывая крышку с деревянного ящика. В нос ударил густой, землистый аромат, от которого на мгновение перехватило дух. Белые трюфели из Альбы. Каждый – размером с кулак ребенка, завернутый в тонкую бумагу, как бесценное сокровище.

– В этом доме своя магия, – пробормотала она себе под нос, но я ее услышал. – И она не любит соперников.

Я проигнорировал ее слова. Я распаковывал сокровища, и с каждым новым ароматом призраки внутри меня затихали, отступая перед силой настоящего. Вот брестские пулярки, с их синеватыми лапками и кожей, тонкой, как пергамент. Вот коробки с шоколадом Valrhona, источающие сложный букет из какао, фруктов и табака. Свежайшие лангустины, уложенные на лед, пахли морем и озоном. Спаржа из Прованса, тугие зеленые копья, пахла весной и влажной землей.

Это был симфонический оркестр запахов и текстур, противостоящий монотонной похоронной мессе Эвермора. Я расставлял контейнеры на стеллажах в холодной комнате, проверяя термометр. Идеальные четыре градуса по Цельсию. Влажность – в норме. Старая, но надежная немецкая система охлаждения гудела ровно и уверенно. Здесь, в этом стерильном царстве холода и стали, прошлое не имело власти. Так я думал.

Весь остаток дня я провел, составляя меню. Не то, которое диктовал дом, а свое собственное. «Пробуждение Эвермора». Первое блюдо – «Шепот сада на рассвете»: карпаччо из гребешков с эмульсией из молодой спаржи и трюфельным маслом. Легкое, чистое, звенящее жизнью. Оно должно было стать моим заявлением: рассвет наступил. Ночь окончена. Я работал до поздней ночи, исписывая страницы блокнота, рисуя схемы подачи, подбирая вина. Впервые я чувствовал себя собой. Ярость Джулиана и скорбь Аларика превратились в едва слышный фон, как шум далекого прибоя. Я засыпал с улыбкой, вдыхая фантомный аромат трюфелей и моря.

Утро встретило меня тишиной. Не той обычной, гнетущей тишиной старого дома, а какой-то звенящей, выжидающей пустотой. Даже птицы за окном молчали. Необъяснимая тревога, холодная и липкая, как паутина, коснулась затылка. Я спустился на кухню. Все было на своих местах: медные сотуары тускло поблескивали на крюках, ножи лежали в идеальном порядке.

Я направился к кладовой-холодильнику. Потянул тяжелую, обитую металлом дверь. И замер.

В нос ударил не запах. Это был удар. Физический, осязаемый удар зловония, от которого заслезились глаза и к горлу подкатила тошнота. Но это был не просто запах гниения. Обычная порча пахнет предсказуемо – кислым молоком, сернистым душком разлагающегося белка, сладковатой вонью плесени. Это было нечто иное.

Это был запах концентрированного отчаяния.

Я заставил себя сделать шаг внутрь, зажав нос рукавом халата. Гудящий компрессор поддерживал все те же четыре градуса. Но то, что я увидел, опровергало все законы физики и микробиологии.

Мои прекрасные трюфели, жемчужины Пьемонта, превратились в серую, осклизлую труху, от которой исходил тонкий, едва уловимый аромат… паники. Не грибов, не земли, а именно первобытного, животного ужаса. Пулярки, еще вчера бывшие эталоном качества, лежали в лотках сморщенные, их кожа покрылась узором из темно-фиолетовых пятен, напоминающих трупные. От них пахло не испорченной птицей, а застарелым горем, как от старой, нестиранной одежды в комнате покойника.

Лангустины растаяли, превратившись в мутную розовую жижу, на поверхности которой плавали их пустые панцири. Запах моря исчез, сменившись тошнотворным запахом застойной воды и безнадежности. Спаржа почернела и сгнила, превратившись в нити, источающие запах сырой могильной земли. Но самым страшным был шоколад. Плитки Valrhona не расплавились и не покрылись налетом. Они «плакали». Из их идеально гладкой поверхности сочились густые, черные капли, пахнущие не какао, а жженой горечью предательства. Той самой горечью, что я ощутил во вкусе отравленного свадебного вина.

Я отшатнулся, ударившись спиной о дверной косяк. Этого не могло быть. За одну ночь. В идеальных условиях. Это было невозможно.

Мой разум, разум шеф-повара, перфекциониста, человека, знающего все о процессах ферментации и распада, отчаянно цеплялся за логику. Диверсия? Но кто? Миссис Гейбл? Старый Артур? Бред. Неисправность оборудования? Но термометр показывал четыре градуса, компрессор работал. Перепад напряжения? Но свет в доме не гас.

Я, как одержимый, начал свое расследование. Осмотрел каждый сантиметр холодильной камеры. Никаких следов взлома. Дверь была заперта на ночь. Вентиляция чиста. Я проверил проводку, ощупал уплотнители на двери. Ничего. Абсолютно ничего, что могло бы объяснить эту тотальную, молниеносную порчу.

– Мистер Лакруа? Что случилось? – голос миссис Гейбл за спиной заставил меня вздрогнуть.

Я молча указал внутрь. Она заглянула, ахнула и прижала руку ко рту. Ее лицо, обычно непроницаемое, исказилось смесью ужаса и… странного, мрачного понимания.

– Дом… – прошептала она. – Он не принял их.

– Что за чушь, миссис Гейбл! – взорвался я, и ярость Джулиана на мгновение взяла верх. – Продукты не могут «не приниматься» домом! Это физика, химия! Должно быть объяснение!

В этот момент в кухню вошел Артур, привлеченный моим криком. Он заглянул в холодильник через наше плечо, и его морщинистое лицо не выразило удивления. Лишь тяжелую, застарелую печаль.

– Объяснение есть, сэр, – тихо сказал он, снимая свою вечную кепку. – Просто оно вам не понравится. Эвермор… он переваривает все чужое. Переписывает под себя. Ваш прадед, мистер Аларик, как-то пытался посадить в саду розы из Франции. Сорт «Пьер де Ронсар». Прекрасные цветы. А наутро на кустах расцвели черные, как вдовий креп, бутоны без запаха. Дом не любит чужих историй. Он рассказывает только свою.

Его слова были настолько абсурдны и в то же время настолько точно описывали происходящее, что мой гнев сменился ледяным оцепенением. Моя попытка бунта провалилась, не начавшись. Мое оружие, мой арсенал вкусов и ароматов, был обращен против меня. Дом не просто уничтожил продукты. Он заразил их своей скорбью. Он превратил их в новые артефакты, пропитанные Эфиром Воспоминаний.

Я смотрел на это кладбище моих надежд, и во мне боролись два желания. Первое – сжечь все это, вычистить кухню, бежать из этого проклятого места, наплевав на наследство и на все тайны. Второе, более темное и настойчивое, исходило от моего дара. Любопытство исследователя, смешанное с мазохизмом дегустатора трагедий.

Что это за концентрированное отчаяние? Чье оно?

Не в силах сопротивляться, я шагнул обратно в холодную камеру. Взгляд упал на ящик с рыбой. Филе дорады, еще вчера упругое и жемчужное, теперь было дряблым и серым, покрытым слизью, которая переливалась перламутром, как нефтяная пленка на воде. Запах был особенно мерзким – смесь тины, ржавого железа и слез.

Я медленно, словно боясь обжечься, протянул руку. Пальцы дрожали. Джулиан внутри меня ревел от омерзения. Аларик молчал, затаившись в ожидании неизбежного. Я, Эдгар, был ведом лишь одним – жаждой понять.

Я прикоснулся.

И мир взорвался.

Это не было похоже на предыдущие видения – ни на полное погружение в сознание другого человека, ни на четкую картину события. Это был чистый, нефильтрованный сенсорный шторм. Абсолютная квинтэссенция эмоций, которую продукты впитали за ночь из стен этого дома.

Вкус. Соль. Не морская, а едкая соль высохших слез на щеках. Горечь невысказанных слов, застрявших в горле комком. Металлический привкус страха, от которого немеет язык.

Запах. Затхлый воздух запертой комнаты. Пыль на тяжелых бархатных портьерах, не пропускающих свет. Запах увядающих цветов в вазе, про которые давно забыли. И тонкий, пронзительный аромат женских духов, смешанный с запахом ее панического пота.

Ощущения. Холод полированного дерева под сведенными от напряжения пальцами. Шершавая ткань платья, в которое хочется вжаться, исчезнуть. Давящая тишина дома, в которой каждый скрип половицы звучит как выстрел. И главное – чувство клетки. Ощущение, что стены медленно сдвигаются, что воздух густеет, превращаясь в воду, в которой невозможно дышать.

Это была паника Элеоноры. Ее отчаяние в те дни и ночи, когда она поняла, что свадьба стала не началом новой жизни, а концом ее свободы. Что Эвермор – не дом, а ее гробница. И Джулиан – ее тюремщик.