Вкус Забвения

Даниил Варов

Вкус Забвения

Это вторая, полностью переработанная версия романа «Вкус Забвения». Первая рукопись не прошла в шорт-лист одного конкурса, и перечитав ее спустя время, я понял почему. Мне захотелось рассказать эту историю заново – глубже, мрачнее и от первого лица, чтобы вы смогли почувствовать вкус этого проклятого места вместе с главным героем. Надеюсь, у меня получилось.

Глава 1 Оттенки Вкуса и Тайные Запахи

Туман в тот день был густым и маслянистым, как плохо приготовленный консоме. Он просачивался в щели оконных рам моего ресторана, «Аромат Забытых Эпох», и оседал на бархате портьер едва уловимой влажной горечью. Я стоял у плиты, в своем белоснежном кителе, который казался единственным островком порядка в этом размытом, сером мире, и наблюдал, как на медном сотейнике медленно карамелизуется сахар для десерта по рецепту 1788 года. Каждый пузырек, лопаясь, высвобождал микроскопический вздох прошлого. Для моих клиентов это был просто сложный, изысканный аромат. Для меня – нечто большее.

Я всегда был одержим кулинарной археологией. Воссоздание блюд, которые не пробовал никто из ныне живущих, было моей страстью, моим наркотиком. Я мог часами изучать старинные поваренные книги, анализируя почерк, чтобы понять настроение автора, разглядывая пятна от жира и вина на страницах, чтобы угадать, какие ингредиенты были под рукой. Но в последнее время эта одержимость приобрела странный, тревожный оттенок. Недавно, дегустируя херес из бочки, заложенной еще до Наполеоновских войн, я ощутил на языке не только ноты ореха и сухофруктов, но и отчетливую, пронзительную тоску. Тоску старого бондаря, прощавшегося с сыном, уходившим на войну. Я тогда списал это на разыгравшееся воображение, на профессиональную деформацию. Мой разум, привыкший к точности граммов и выверенности температур, отчаянно цеплялся за логику. Но эти «отголоски», как я их прозвал, становились все настойчивее.

Сегодняшний десерт, «Вздох Королевы», требовал особого ингредиента – шафрана, привезенного из поместья, которое поставляло его еще ко двору Людовика XVI. Тычинки, хрупкие, как крылья мотылька, хранились в маленькой оловянной коробочке, тусклой от времени. Я открыл ее, и воздух наполнился не просто ароматом, а целой симфонией: мед, сухая трава, металл и что-то еще… что-то похожее на страх. Я взял одну-единственную ниточку пинцетом и, повинуясь внезапному импульсу, положил ее на язык.

Мир качнулся.

Кухня не исчезла, но она подернулась дымкой, стала прозрачной, как акварельный набросок. Сквозь стальные поверхности проступили очертания другой комнаты – каменные стены, тусклый свет свечей, огромный очаг. Я ощутил на своих плечах тяжесть парчового платья, а в ноздрях – запах пудры и пота. Вкус на языке взорвался не шафраном, а отчаянием. Отчаянием молодой женщины, Антуанетты, готовящей это лакомство для своего мужа, короля, в тщетной попытке отвлечь его от новостей, что доносились с парижских улиц, – новостей о голоде, гневе и приближающейся гильотине. Вкус был сладким, но под этой сладостью скрывалась ядовитая горечь предчувствия. Я чувствовал, как дрожат ее пальцы, как колотится ее сердце в корсете. Я был ею.

Я отшатнулся, выронив пинцет. Звон металла вернул меня в реальность. Кухня вновь обрела плотность, видение исчезло, но фантомный вкус – вкус страха, смешанного с сахаром, – еще долго жег мне язык. Я тяжело дышал, опираясь на столешницу. Это было уже не «богатое послевкусие». Это было вторжение. Чужая жизнь, чужая агония ворвалась в меня через крошечную тычинку шафрана.

Именно в этот момент в зал ресторана вошел человек, чье появление было столь же неуместным, как ледяной сквозняк у раскаленной печи. Он был одет в строгий, идеально скроенный, но совершенно несовременный твидовый костюм. Сухой, как гербарий, с лицом, похожим на старый пергамент, и глазами, в которых, казалось, отражался свет газовых фонарей, а не светодиодных ламп. Он проигнорировал моего метрдотеля и прошел прямо на кухню, что было грубейшим нарушением всех правил.

– Месье Эдгар Лакруа? – его голос был сухим, как шелест осенних листьев.

Я кивнул, все еще пытаясь унять дрожь.

– Меня зовут мистер Финч. Я поверенный. Я принес вам письмо.

Он протянул мне тяжелый конверт из плотной, пожелтевшей бумаги. Печать из сургуча была нетронута, и на ней я с трудом различил герб: ворон, держащий в клюве ключ. Запах конверта ударил в нос – пыль, воск и еще что-то тонкое, неуловимое. Запах забвения.

– Что это? – спросил я.

– Наследство, – ответил мистер Финч без тени эмоции. – От вашего двоюродного прадеда, о существовании которого вы, смею предположить, не догадывались. Аларик Вейнрайт.

Имя ничего мне не говорило. Я был сиротой, вся моя родословная умещалась на одной странице свидетельства о рождении.

Я вскрыл конверт. Внутри, помимо юридических документов, исписанных каллиграфическим почерком, лежал один-единственный, массивный железный ключ. От него исходил тот же странный, холодный запах. В письме говорилось, что я являюсь единственным наследником поместья «Эвермор» и всего его содержимого. Поместье находилось в нескольких часах езды от города, в местности, которую на картах обозначали как «Пустоши Теней».

– Я не понимаю, – пробормотал я, перечитывая строки. – Почему я?

– Воля покойного, – мистер Финч пожал плечами. – Он оставил строгие инструкции. Наследство переходит к вам при одном условии: вы должны лично прожить в особняке не менее одного года. Продавать, сдавать в аренду или покидать его на срок более недели запрещено. В противном случае все перейдет в собственность некоего «Общества Хранителей».

Это походило на дурную шутку. Оставить свой ресторан, свою жизнь, ради старого дома, завещанного призраком из прошлого? Бред. Но ключ в моей руке казался тяжелее, чем просто кусок металла. Он был холодным, и этот холод проникал, казалось, до самых костей. Я посмотрел на мистера Финча. В его бесцветных глазах не было ни любопытства, ни сочувствия. Он был лишь функцией, вестником.

– Я должен подумать.

– Подумайте, – согласился он. – Но я бы советовал поторопиться. Такие места, как «Эвермор», не любят ждать. Они… скучают.

С этими словами он развернулся и вышел, оставив меня одного с письмом, ключом и привкусом чужого страха на языке.

***

Неделю я пытался жить как прежде. Я готовил, управлял рестораном, дегустировал вина. Но все изменилось. Теперь каждый старый продукт, каждый антикварный столовый прибор был для меня не артефактом, а миной замедленного действия. Я боялся прикоснуться к серебряной вилке XVIII века, опасаясь почувствовать голод ее первого владельца. Я избегал нюхать трюфели из старого дубового ящика, страшась вдохнуть отчаяние крестьянина, который их нашел. Мой дар, моя уникальная чувствительность, превратилась в проклятие. Мир вкусов и запахов, бывший моей вселенной, стал полем битвы чужих воспоминаний.

В конце концов, я сдался. Ресторан я оставил на своего су-шефа, талантливого, но лишенного моей… особенности парня. Собрав небольшой чемодан, я сел в машину. Ключ от «Эвермора» лежал на пассажирском сиденье, и мне казалось, что вся машина пропиталась его странным запахом – запахом пыли, холода и ожидания.

Дорога к Пустошам Теней была похожа на путешествие во времени. Современные шоссе сменились узкими проселочными дорогами, леса становились все гуще и темнее, а мобильная связь пропала задолго до того, как я увидел указатель. «ЭВЕРМОР. ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Кованые ворота, заржавевшие и обвитые мертвым плющом, поддались нехотя, со скрипом, похожим на стон. За ними начиналась подъездная аллея, заросшая настолько, что ветви старых, больных на вид деревьев сплетались над головой, образуя темный тоннель. А в конце этого тоннеля стоял он. Дом.

Особняк «Эвермор» не был просто старым. Он был древним, и его архитектура бросала вызов логике. Готические шпили соседствовали с тяжеловесными викторианскими эркерами, а одно крыло, казалось, было построено из камня, который был старше самого понятия «архитектура». Асимметрия, что резала глаз, создавала ощущение, будто дом постоянно движется, перестраивается на невидимом, внутреннем уровне. Огромное витражное окно над центральным входом, изображавшее того самого ворона с ключом, потускнело от времени и грязи, напоминая подслеповатый, затянутый катарактой глаз циклопа. Дом не стоял на земле – он врос в нее, как гигантский гриб, выросший на костях чего-то давно умершего. От него исходила не просто аура запустения, а ощущение осознанной, злонамеренной воли. Это было то самое «намерение», «Воля Места», о которой я читал в эзотерических книгах, но никогда не верил в ее существование.

Я заглушил мотор. Тишина, что обрушилась на меня, была абсолютной, давящей. Она была тяжелее любого звука. Я вышел из машины, и под ногами хрустнул гравий. Воздух был плотным, насыщенным запахами влажной земли, гниющей листвы и камня. И снова тот, третий, неуловимый компонент – запах пыли, которая была не просто пылью. Это была декомпозиция времени, перемолотые в прах секунды, жизни, эпохи.

Ключ в замке массивной дубовой двери повернулся с сухим щелчком, который эхом отозвался в моем черепе. Я толкнул дверь. Она открылась без скрипа, впустив меня в полумрак огромного холла.

Воздух внутри был еще плотнее, спертый, но при этом странно… живой. Он был соткан из мириадов запахов, которые наслоились друг на друга за столетия. Запах пчелиного воска от давно погасших свечей, тонкий аромат лаванды из истлевших саше, едкая нотка средства для чистки серебра, призрак дорогих сигар и, под всем этим, слабый, тошнотворный запах болезни и лекарств. Это был «Эфир Воспоминаний» в его чистом, концентрированном виде.

Солнечный свет, пробиваясь сквозь грязный витраж, окрашивал столбы пыли, танцующие в воздухе, в кровавые и сапфировые тона. В центре холла стояла лестница из темного дерева, чьи перила были вырезаны в виде переплетенных змей. Вдоль стен висели портреты. Лица на них были стерты временем, глаза смотрели с укором, словно я был незваным гостем, нарушившим их вечный покой.

Я сделал шаг, и половица под моей ногой издала протяжный стон. И в этот момент мир снова дрогнул.

Слева от меня, там, где только что была голая стена, на мгновение проступили очертания высокого, застекленного шкафа, полного фарфоровых кукол. Я услышал обрывок фразы, произнесенной детским голосом: «…она не хочет играть, папа, она смотрит на меня ночью…». Голос был полон слез. Видение исчезло так же быстро, как появилось, оставив после себя лишь звенящую пустоту и холод на коже. «Эхо Прошлого». Не просто ощущение. Фрагмент реальности.

Потрясенный, я прошел дальше, в гостиную. Мебель была накрыта белыми саванами, похожими на призраков, застывших в ожидании. Я подошел к камину из черного мрамора. На полке стоял единственный предмет, не тронутый пылью – серебряный подсвечник на одну свечу. Он был начищен до блеска, словно им пользовались только вчера.

Я не мог удержаться. Мои пальцы, пальцы шеф-повара, привыкшие исследовать мир через осязание, потянулись к холодному металлу. Как только я коснулся его, меня сбило с ног.

Это не было видением. Это было погружение.

Я стоял в этой же комнате, но она была другой. Яркий огонь в камине, смех, музыка. На мне был тесный фрак, и я держал в руке бокал с шампанским, вкус которого – дрожжи, яблоки и тревога – взорвался у меня во рту. Я видел людей в вечерних нарядах, слышал их разговоры о политике, о скачках, о чьем-то разорении. Я был одним из них. Мое имя было Джулиан, и я был влюблен в женщину с волосами цвета меди, которая смеялась, разговаривая с другим. Ее звали Элеонора. И я чувствовал не просто свою ревность – я чувствовал ее физически, как спазм в желудке, как кислоту в горле. Вкус шампанского смешался с вкусом желчи.

Внезапно комната опустела. Огонь в камине погас. Я все еще был Джулианом, но теперь я был стар, и я был один. В руке у меня был этот самый подсвечник. Я нес его по темному коридору, и единственное, что я чувствовал, – это сокрушительное, бездонное одиночество. Вкус во рту был как от пепла. Пепла сожженных писем, пепла несбывшихся надежд. Элеонора вышла замуж за другого. Она умерла много лет назад. А я все еще здесь, в этом доме, который сожрал мою жизнь.

Я закричал. Или закричал Джулиан. Наши голоса слились в один.

Я отдернул руку от подсвечника, словно от раскаленного железа, и рухнул на пол, хватая ртом воздух. Гостиная снова была пустой и пыльной. Но фантомные вкусы – шампанского, желчи и пепла – бушевали у меня на языке. Мои воспоминания и воспоминания Джулиана перемешались. На мгновение я не мог понять, кто я. Эдгар, шеф-повар? Или Джулиан, старик, умерший от одиночества в этом проклятом доме? Когнитивный диссонанс был не просто умозрительным понятием; он был физической болью, разрывавшей мой разум на части.

Я лежал на полу, глядя в потолок, покрытый паутиной, и понимал. Этот дом был не просто зданием. Это был организм. Живой архив, где каждая вещь, каждая пылинка была носителем информации. «Эфир Воспоминаний» был его кровью, а «Эхо Прошлого» – его нервными импульсами. И я, со своим проклятым даром, был для него идеальным резонатором. Я был ключом, который мог отпереть не только входную дверь, но и все его погребенные жизни.

Мистер Финч был прав. Это место не любит ждать. Оно скучало. И оно нашло себе новую игрушку.

Поднявшись на дрожащих ногах, я обошел комнату. Мое восприятие изменилось. Теперь я видел не просто старые вещи. Я видел сосуды, наполненные до краев чужими судьбами. Вот кресло, в котором кто-то умирал, – от него веяло запахом страха и облегчения. Вот пианино с пожелтевшими клавишами – прикоснувшись к ним, можно было услышать не музыку, а разочарование несостоявшегося гения.

Я вошел в библиотеку. Тысячи книг на полках от пола до потолка. Запах кожи, клея и старой бумаги был оглушающим. Это была не библиотека. Это было кладбище мыслей, идей, историй. Я наугад вытащил один том. «Трактат о природе времени и памяти» неизвестного автора. На форзаце была надпись, сделанная знакомым каллиграфическим почерком, тем же, что и в письме от поверенного: «Для того, кто сможет прочесть не буквы, но то, что между ними. А. В.». Аларик Вейнрайт. Мой прадед.

Я открыл книгу. Между страниц был засушен цветок эдельвейса. Я поднес его к лицу. Запах был едва уловим, но он был. Запах горного воздуха, чистого снега и… триумфа. Триумфа и боли.

Я снова провалился. Головокружительная высота, разреженный воздух, обжигающий легкие. Мои руки в грубых перчатках сдирают кожу о ледяные скалы. Я лезу вверх, к этому цветку, потому что я пообещал его ей. Ей. Элеоноре. Я не Джулиан. Я Аларик. И я докажу ей, что я лучше него. Вкус крови на разбитых губах смешивается с предвкушением победы.

Видение оборвалось. Я стоял посреди библиотеки, сжимая в руке книгу. Так вот оно что. Джулиан и Аларик. Два разных человека, любивших одну женщину. Их эмоции, их жизни, впечатались в стены этого дома, в его предметы, и теперь они столкнулись во мне, как две грозовые тучи. Этот дом не просто хранил память. Он заставлял ее жить снова и снова, переплетая судьбы, создавая новые, причудливые узоры из старых нитей.

Я унаследовал не просто дом. Я унаследовал их жизни. И, возможно, их смерти. Я заперт здесь на год не по воле покойного. Я заперт здесь по воле самого Места. И оно только начало свою игру. Я медленно закрыл книгу, и пыль, поднятая движением воздуха, закружилась в луче света, словно души тех, кто жил здесь до меня, приветствуя нового участника своего бесконечного спектакля.

Глава 2 Приглашение из Забытой Эпохи

Две души внутри меня вели беззвучную войну, и полем битвы для них служили мои кости, мои нервы, моя память. Джулиан, с его обжигающей, собственнической ревностью, бился в моих венах всякий раз, когда взгляд падал на увядающие розы в саду – ее розы. Аларик, мой прадед, отвечал ему тихой, но несгибаемой тоской, что затапливала легкие запахом старых книг и пыли, когда я проходил мимо библиотеки. Они были призраками, вцепившимися не друг в друга, а в меня, их невольного наследника, их сосуд. А над всем этим, словно безмолвный дирижер этого театра теней, возвышался Эвермор. Дом дышал, и его дыхание было пропитано Эфиром Воспоминаний – густым, тягучим киселем, в котором плавали отголоски чужих жизней. Я был заперт. Не стенами, не решетками, а самим временем, которое в этом месте свернулось в тугой, больной узел.

Каждый день был испытанием на прочность моего «я». Я – Эдгар Лакруа, шеф-повар. Я помнил ожоги от раскаленных сковород, аромат свежеиспеченного хлеба на рассвете, солоноватый привкус слез после первого провального суфле. Эти воспоминания были моими якорями в бушующем море чужих страстей. Я цеплялся за них, повторял про себя, готовил на кухне особняка простые, незамысловатые блюда, чей вкус был знаком и чист, не отравлен привкусом прошлого. Но даже здесь Эвермор находил лазейки. Соль в солонке вдруг приобретала горький привкус разочарования, вода из крана несла металлический оттенок страха. Дом играл со мной, пробовал на вкус мою душу, как я когда-то пробовал редкие специи.

Однажды утром, в один из тех серых, безвременных дней, когда туман за окном казался продолжением пыли внутри дома, тишину прорезал резкий, чужеродный звук. Скрежет металла о дерево. Это был клапан почтового ящика в массивной дубовой двери. Звук был настолько неуместным в этой застывшей капсуле времени, что я вздрогнул, едва не выронив чашку с остывшим кофе. Кто мог писать мне сюда? Мир за пределами Эвермора казался таким же призрачным, как и тени, что плясали в его коридорах.

На полу в холле, на истертом персидском ковре, лежал тяжелый конверт из плотной, кремовой бумаги. Он не был похож на современные почтовые отправления. Он был запечатан сургучной печатью с витиеватым гербом – переплетенные ветви плюща и стилизованная буква «W». Вейнрайт. Сердце пропустило удар. Я поднял его. Бумага была теплой, почти живой на ощупь. От нее исходил тончайший, едва уловимый аромат – смесь старого пергамента, сандала и чего-то еще, чего-то тревожно-сладкого, как запах увядающих лилий.

Я вскрыл его с помощью старинного ножа для бумаг, найденного на столе в библиотеке. Внутри, на листе такой же плотной бумаги, каллиграфическим почерком, достойным средневекового манускрипта, было выведено послание.

Это было не письмо. Это было официальное предложение.

Юридическая фирма «Блэквуд и Филин», действующая от имени попечительского совета «Фонда сохранения исторического наследия Вейнрайтов», уведомляла меня, Эдгара Лакруа, единственного наследника, о своем намерении приступить к реализации последнего пункта завещания Аларика Вейнрайта. Пункт этот касался будущего особняка Эвермор. Фонд, согласно воле моего прадеда, планировал реставрацию поместья и его преобразование в эксклюзивный бутик-отель под названием «Изумрудная Усадьба».

Я читал и перечитывал, а слова плыли перед глазами. Отель? Здесь? В этом мавзолее скорби? Идея казалась кощунственной, абсурдной. Но дальше шло то, что заставило меня замереть.

Мне, как хранителю кулинарных традиций и человеку с «уникальным чутьем», предлагалась должность главного консультанта и шеф-концептолога. Моя задача: создать «меню-повествование». Не просто набор блюд, а кулинарное путешествие сквозь эпохи, отражающее историю особняка. Каждое блюдо должно было стать главой в этой истории, рассказанной через вкус и аромат. В мое полное распоряжение предоставлялись фамильные архивы, поваренные книги, дневники и, что самое главное, доступ ко всем кладовым и винным погребам Эвермора, опечатанным десятилетия назад. Мне обещали полную творческую свободу и более чем щедрое вознаграждение.

Я опустил письмо. В груди разгорался пожар противоречивых чувств. Часть меня, та, что все еще была Эдгаром, кричала в ужасе. Привести сюда посторонних? Нарушить эту гнетущую, но уже ставшую привычной тишину? Превратить место трагедии в аттракцион для богатых туристов?

Но другая часть… та, что была отравлена любопытством и отчаянием, видела в этом шанс. Шанс не сбежать, нет, я уже понял, что из Эвермора не сбежать. Шанс понять. Понять, что здесь произошло. Архивы. Погреба. Это были ключи. Возможность взглянуть в лицо призракам не через мутные видения, а через документы, рецепты, свидетельства. Использовать свой дар, свое проклятие, не как пассивный приемник, а как инструмент исследования. Превратить кухню в лабораторию, где я буду препарировать прошлое, раскладывать его на ингредиенты, чтобы докопаться до сути. До правды об Элеоноре.

Внезапно в голове прозвучал голос, холодный и язвительный, полный ревнивой боли. *«Они хотят устроить пир на наших костях, выставить нашу боль на потеху толпе».* Это был Джулиан. Его гнев был почти осязаем, он вибрировал в воздухе, заставляя дрожать хрустальную подвеску на старой люстре.

И тут же, словно ответ, пришла другая мысль – тихая, горькая, полная застарелой печали. *«Возможно, только так и можно заставить их замолчать. Рассказать историю до конца, чтобы она наконец умерла».* Аларик.

Они спорили внутри меня, используя мой разум как поле для своей вечной дуэли. Я стиснул зубы, сжимая письмо в руке так, что костяшки пальцев побелели.

– Это моя жизнь! – прошептал я в гулкую тишину холла. – Моя. И я сам решу, что с ней делать.

В письме указывалось, что представитель фирмы, мистер Арчибальд Стерлинг, прибудет на следующий день для обсуждения деталей. Я провел остаток дня и всю ночь в лихорадочном состоянии. Дом, казалось, тоже пришел в движение. Скрипы стали громче, тени – гуще. Мне чудилось, будто я слышу шепот из-за закрытых дверей, обрывки споров, тихий женский плач, растворяющийся в шорохе сквозняков. Воля Места реагировала на вторжение извне. Она была встревожена.

Ровно в полдень следующего дня раздался стук в дверь. Настоящий, уверенный стук, а не призрачное поскребывание. На пороге стоял мистер Стерлинг. Он был полной противоположностью Эвермору – высокий, худой, в идеально скроенном сером костюме, с туго завязанным галстуком и начищенными до блеска оксфордами. Его лицо было узким, бесстрастным, а глаза за стеклами очков в тонкой оправе смотрели проницательно и немного устало, словно он видел слишком много старинных особняков с их банальными тайнами.

– Мистер Лакруа? Арчибальд Стерлинг, «Блэквуд и Филин», – произнес он сухим, как шелест пергамента, голосом. – Могу я войти?

Я молча отступил в сторону. Он вошел, и на мгновение мне показалось, что аура его порядка и логики заставила тени в холле отступить на шаг. Он огляделся с профессиональным интересом, но без малейшего намека на удивление или страх. Для него это был просто еще один объект недвижимости, еще одно дело.

– Впечатляющее место, – констатировал он, постучав костяшкой пальца по резной деревянной панели на стене. – Крепкое. Кости хорошие. Конечно, потребуется серьезная работа. Но потенциал огромен. История – вот что продается лучше всего в наши дни. А у этого места истории в избытке.

Мы прошли в гостиную. Я не предложил ему чая или кофе. Мысль о том, чтобы приготовить что-то в этом доме для постороннего, казалась мне невыносимой. Мы сели друг напротив друга, разделенные пыльным кофейным столиком.

– Вы получили наше предложение, – начал он, открывая тонкий кожаный портфель. – И, полагаю, у вас есть вопросы.

– У меня есть один главный вопрос, мистер Стерлинг, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. – Почему именно отель? Мой прадед был… уединенным человеком. Эта идея кажется мне совершенно не в его духе.

Стерлинг позволил себе слабую, почти незаметную улыбку.

– Аларик Вейнрайт был человеком сложным и, я бы сказал, театральным. В его завещании есть пункт, который я могу процитировать по памяти: «Пусть стены Эвермора, что были свидетелями молчаливой драмы, наконец обретут голоса. Пусть его история будет рассказана не шепотом призраков, а смехом живых людей. Дом не должен быть гробницей». Он хотел, чтобы это место снова жило, мистер Лакруа. А в двадцать первом веке жизнь для таких поместий – это коммерция. Искусство, но коммерция.

Его слова были логичны, но я чувствовал в них фальшь. Или, скорее, неполную правду. Дом не хотел смеха. Он хотел зрителей для своей бесконечной пьесы.

– И моя роль в этом… – начал я.

– Ключевая, – перебил он. – Мы не хотим создавать очередной безликий отель с антикварной мебелью. Мы хотим создать опыт. Погружение. А что может погрузить в прошлое лучше, чем вкус и аромат? Мы изучили вашу карьеру, мистер Лакруа. Ваши эксперименты с исторической кухней, ваша репутация… Вы не просто повар, вы – кулинарный археолог. Вы именно тот, кто нужен этому проекту. Вы сможете заставить гостей попробовать историю на вкус.

Он говорил об истории как о товаре. О призраках – как о маркетинговом ходе.