Вкус Забвения

– Здесь ходит много местных легенд, – продолжил он, словно читая мои мысли. – О всяких духах, несчастной любви… кажется, что-то про «пропавшую невесту». Отличный материал для пиар-кампании. Мы создадим атмосферу тайны, гости будут в восторге.

«Пропавшая невеста». Элеонора. Он произнес это так легко, так буднично, что у меня по спине пробежал холод. Он не имел ни малейшего понятия, о чем говорит. Для него это были байки, а для меня – две воюющие души в моем собственном теле.

– Я согласен, – сказал я, сам удивляясь своей решимости.

Стерлинг удовлетворенно кивнул, словно иного ответа и не ожидал.

– Прекрасно. Тогда первый шаг – полная инвентаризация. Особенно нас интересуют погреба. По легендам, там хранится коллекция вин, заложенная еще в середине девятнадцатого века. Ваша задача – изучить все, что может иметь гастрономическую ценность. Рецепты, вина, консервы, все, что угодно. Вот, – он извлек из портфеля и положил на стол тяжелую связку старинных ключей. – Это от всех служебных помещений, включая главный винный погреб и архивы. Они были опечатаны после смерти вашего прадеда. Теперь они в вашем распоряжении.

Когда он ушел, оставив после себя едва уловимый запах дорогого одеколона и деловой уверенности, дом снова погрузился в свою обычную, гнетущую тишину. Но что-то изменилось. Теперь у меня была цель. И ключи.

Связка была тяжелой, железо – холодным и гладким от времени. Я выбрал самый большой и ржавый ключ. Дверь в погреб находилась в дальнем конце коридора первого этажа, за кухней. Она была низкой, обита железом и выглядела так, будто ее не открывали столетие. Замок поддался не сразу, со скрежетом и стоном, словно потревоженный дух.

В лицо ударил поток спертого, холодного воздуха. Он пах землей, влажным камнем, древесной гнилью и еще чем-то – густым, сладковатым ароматом застывшего времени. Это был запах не просто старого вина. Это был запах запечатанных воспоминаний.

Я зажег керосиновую лампу, которую нашел в кладовке. Ее теплый, живой свет выхватил из темноты каменные ступени, уходящие глубоко вниз. С каждым шагом температура падала, а запахи становились все интенсивнее. Стены были покрыты седыми прядями плесени, с потолка свисали нити паутины, толстые, как веревки.

Погреб оказался огромным. Это был лабиринт из каменных ниш и альковов. Вдоль стен тянулись бесконечные стеллажи, уставленные бутылками. Большинство из них были покрыты таким толстым слоем пыли и плесени, что напоминали странные геологические образования. На некоторых висели потемневшие от времени картонные бирки с выцветшими надписями.

Я шел вдоль рядов, проводя рукой по холодным, пыльным бутылкам. Каждый мой шаг гулко отдавался в тишине. Лампа отбрасывала на стены мои уродливые, пляшущие тени. Здесь, внизу, давление Эфира Воспоминаний было почти невыносимым. Воздух был плотным, тяжелым, им было трудно дышать. Мне казалось, что я слышу эхо давно отзвучавших разговоров, звон бокалов, тихий смех, который внезапно обрывался. Это были Эхо Прошлого, самые концентрированные и чистые.

В самой дальней нише, отдельно от остальных, я увидел небольшой деревянный стеллаж. На нем стояло всего несколько бутылок. Они были другими. Пыли на них было меньше, словно кто-то заботился о них дольше, чем об остальных. Мое внимание привлекла одна, из темного, почти черного стекла, без этикетки. Лишь на горлышке висела маленькая серебряная табличка, на которой было выгравировано одно слово: «Célébration». Празднование.

Что здесь праздновали?

Внутри меня что-то дрогнуло. Необъяснимое влечение, почти приказ. Я взял бутылку. Она была тяжелой и холодной. Сургуч на пробке был темно-бордовым, почти черным, и нетронутым.

Я вернулся наверх, на кухню. Мои руки слегка дрожали. Я чувствовал себя святотатцем, вскрывающим древнюю гробницу. Я нашел штопор и осторожно, стараясь не раскрошить старую пробку, ввинтил его. Раздался тихий, глухой хлопок – вздох бутылки, освобожденной из столетнего плена.

Из горлышка потянулся аромат. Невероятно сложный, многослойный. Сначала – ноты черной смородины, увядшей фиалки и влажной земли. Затем – оттенки кожи, табака и трюфеля. Но под всем этим, как темное подводное течение, ощущалось что-то еще. Что-то металлическое, горькое, как запах омытых дождем камней на старом кладбище.

Я налил немного вина в бокал. Оно было густого, рубинового цвета, почти непрозрачное. Я поднес бокал к губам. Я знал, что делаю. Я сознательно шел на это. Это было мое исследование.

Первый глоток.

Вкус взорвался на языке, смывая реальность. Это не было похоже ни на что, что я пробовал раньше. Терпкость старого винограда, сладость выдержанных ягод, благородная горечь дуба… и еще. Вкус триумфа, острого, как лезвие. Мужского триумфа. *«Она будет моей. Наконец-то моей».* Это была мысль Джулиана, чистая, неразбавленная, полная собственнического восторга.

И тут же реальность кухни начала таять. Стены покрылись тяжелыми гобеленами, простой деревянный стол превратился в длинный банкетный стол, накрытый белоснежной скатертью и уставленный серебром. Я видел все это его глазами. Я был на свадебном пиру. На его свадьбе.

Я сидел во главе стола. Рядом со мной, в платье цвета слоновой кости, сидела Элеонора. Ее лица я по-прежнему не мог разглядеть, оно было размытым, смазанным пятном, словно память отказывалась или боялась его воспроизвести. Но я чувствовал ее присутствие – аромат ее духов, шелест ее платья, холод ее пальцев в моей руке.

Я, то есть Джулиан, поднял бокал. Гости за столом последовали моему примеру. Все улыбались, но улыбки их казались мне хищными оскалами. И среди них, в дальнем конце стола, я увидел Аларика. Он не улыбался. Он смотрел на меня, и в его взгляде была такая смесь боли, ненависти и отчаяния, что вино во рту на мгновение приобрело вкус желчи.

– За мою жену! – произнес я голосом Джулиана, и этот голос прозвучал в зале громко и властно. – За Элеонору!

И в этот момент, когда я сделал второй глоток, вкус вина резко изменился. Сладость исчезла, уступив место всепроникающей, невыносимой горечи. Это была не просто горечь танинов. Это была горечь предательства. Вкус яда. Не физического яда, а чего-то худшего. Яда, который отравляет душу.

Видение затрещало, как старая кинопленка. Смех гостей превратился в зловещий шепот. Лица их исказились в гримасах. Серебро на столе потускнело. Аларик поднялся из-за стола, его фигура казалась темным, зловещим силуэтом на фоне ярких свечей. Он ничего не сказал, просто смотрел. И в этом взгляде было обещание. Обещание расплаты.

Видение оборвалось.

Я стоял посреди своей кухни, тяжело дыша. В руке я сжимал бокал. Я посмотрел на вино. Оно больше не было рубиновым. В тусклом свете лампы оно казалось черным, как нефть. Я поднес его к носу. Запах ягод и земли исчез. Теперь оно пахло только пеплом и застарелой скорбью.

Я поставил бокал на стол. Меня трясло. Это было не просто «Празднование». Это было вино со свадьбы Джулиана и Элеоноры. Свадьбы, которая, как я теперь понимал, стала началом конца. Легенда о «пропавшей невесте»… Она не просто пропала. Что-то ужасное случилось с ней после этого пира. И этот дом, это вино – они помнили.

Предложение мистера Стерлинга больше не казалось мне деловой сделкой или даже шансом на расследование. Оно было приглашением. Приглашением от самого Эвермора. Дом использовал этих людей, их деньги, их планы, чтобы втянуть меня глубже в свою трагедию. Он дал мне ключ не просто к погребу. Он дал мне ключ к первому акту своей пьесы. И я только что выпил его на вкус. Вкус триумфа, обернувшегося ядом. Теперь я должен был узнать, что случилось дальше.

Глава 3 Дыхание Призрачных Стен

Яд. Это было последнее, что осталось на языке – не просто горечь, а едкий, пепельный концентрат предательства. Он впитался в мои сосочки, просочился в кровь, и теперь фантомный огонь полз по венам, отравляя само мое существо. Я лежал на холодных каменных плитах винного погреба, вдыхая спертый воздух, пропитанный пылью веков и запахом пролитого вина. Бутылка с гравировкой «Célébration» выскользнула из ослабевших пальцев и, к счастью, не разбилась, лишь глухо стукнулась о пол, оставшись лежать рядом, словно саркофаг, в котором упокоился один-единственный момент триумфа, мгновенно сменившийся агонией.

Мир вокруг меня медленно обретал резкость. Сквозь мутную пелену видения проступали очертания стеллажей, покрытых паутиной, тусклый свет одинокой лампочки под потолком, тени, что казались гуще и живее, чем должны были быть. Но внутри моей головы продолжалась буря. Сознание Джулиана, еще секунду назад пьяное от победы, теперь корчилось в немом крике. Он завоевал Элеонору, он отнял ее у Аларика, но этот триумф оказался отравлен. Чем? Кем? Видение оборвалось на самом пике, на ноте пронзительной боли, оставив меня с вопросами, которые жалили хуже яда.

И где-то на периферии моего сознания, словно тихий, скорбный наблюдатель, стоял Аларик. Его тоска, которую я ощутил от засушенного цветка, теперь обрела новый оттенок – не просто горечь утраты, а мрачное, почти злорадное знание. Он знал. Мой прадед знал, что этот союз был обречен с самого начала. Эти два сознания – яростное, обманутое пламя Джулиана и холодный, выжидающий пепел Аларика – боролись за место в моей душе, разрывая меня на части.

– Нет… – прохрипел я, и звук собственного голоса показался чужим, сорванным. – Я – Эдгар.

Я заставил себя сесть. Голова кружилась. Вкус яда во рту был настолько реальным, что меня затошнило. Я отполз от бутылки, словно от ядовитой змеи. Нужно было подняться. Нужно было выбраться из этого склепа, где Эфир Воспоминаний был так плотен, что им можно было задохнуться. Каждый вдох здесь наполнял меня чужими эмоциями. Я опёрся о стеллаж, пальцы скользнули по влажному камню. Встать. Просто встать.

Шатаясь, я добрался до деревянной лестницы и, цепляясь за перила, начал подъем. С каждой ступенькой я пытался отогнать наваждение, сосредоточиться на реальности. На скрипе половиц, на ощущении занозистого дерева под ладонью, на собственном сбившемся дыхании. Но стоило мне закрыть глаза, как перед внутренним взором вспыхивало лицо Элеоноры в свадебной фате, ее глаза, в которых не было радости, а лишь какая-то туманная, глубокая печаль. И рядом – торжествующее лицо Джулиана, искаженное за миг до того, как его мир рухнул.

Выбравшись из погреба, я захлопнул тяжелую дубовую дверь и повернул ключ в замке. Лязг металла стал финальной точкой, отделившей меня от концентрированного кошмара. Но я знал, что это лишь иллюзия. Весь дом был таким. Весь Эвермор был пропитан этой трагедией.

Я оказался в длинном коридоре для прислуги, тускло освещенном пыльными окнами под потолком. Воздух здесь был чуть разреженнее, но все равно нес в себе ноты увядших цветов, воска и чего-то еще – сладковатого, почти приторного запаха застарелого горя. Теперь, когда дар обострился до предела, я не просто ощущал – я видел эти запахи как цветные туманы, клубящиеся в пространстве.

Мистер Стерлинг и его фонд хотели превратить это место в аттракцион. «Меню-повествование». Какую историю я должен был рассказать им? Историю о триумфе, обернувшемся ядом? Они хотели элегантных названий и красивых легенд. А я попробовал на вкус саму суть этой легенды, и она была горькой, как желчь.

Но их предложение, как бы цинично оно ни звучало, было моим единственным шансом. Ключи. У меня были ключи от всех дверей. Я должен был продолжить расследование, не ради них, а ради себя. Чтобы понять, что за спектакль разыгрывает со мной этот дом, и чтобы, возможно, найти способ вырваться из роли главной марионетки.

Свадебный пир. Видение было ясным – большой зал, множество гостей, музыка. Это должно было происходить в главном банкетном зале. Именно там «Память Места» должна была сохранить самые яркие отпечатки того дня. Если вино стало первым актом, то сам зал мог хранить в себе второй.

Я двинулся по коридорам, мои шаги гулко отдавались в тишине. Дом следил за мной. Я чувствовал это не как паранойю, а как физическое давление. Скрип половицы за спиной, внезапный сквозняк в наглухо запертой комнате, игра света и тени в углах, создающая иллюзию движения. Это была «Воля Места», его разум, изучающий меня, играющий со мной.

Банкетный зал превзошел все мои ожидания. Двусветное пространство с огромными, от пола до потолка, окнами, занавешенными тяжелыми бархатными шторами, истлевшими от времени. В центре стоял длинный обеденный стол, такой огромный, что за ним могла бы разместиться целая армия. Он был покрыт толстым слоем пыли, но под ней угадывались остатки былой роскоши – потемневшие серебряные канделябры, опрокинутые бокалы, истлевшая скатерть. Казалось, пир закончился вчера, и слуги просто забыли убрать со стола, позволив времени сделать свою работу.

Воздух здесь был другим. Он вибрировал от невысказанных слов и затаенных обид. Я медленно шел вдоль стола, проводя пальцами по пыльной поверхности. Под моими руками оживали «Эхо Прошлого» – едва уловимые фантомы смеха, звона бокалов, обрывков разговоров на французском и английском. Они были слабыми, как старая фотография, но они были здесь.

Я остановился в центре зала, пытаясь представить картину. Вот во главе стола сидят Джулиан и Элеонора. Он, сияющий от гордости и обладания. Она, прекрасная и отстраненная, словно фарфоровая кукла. А где-то среди гостей, в тени, сидит Аларик, наблюдая за своим поражением. Я чувствовал его присутствие здесь так же отчетливо, как и присутствие Джулиана. Их эмоции пропитали стены, мебель, сам воздух.

Мой взгляд упал на один из столовых приборов, лежавший возле опрокинутого бокала. Это была массивная серебряная солонка, из тех, что наполняют крупной морской солью. Она была покрыта темным налетом, но ее форма, изящная и витиеватая, говорила о былом великолепии. Соль. Символ чистоты, нерушимости клятв. Но также и символ слез.

Я колебался. Каждое новое прикосновение, каждый новый вкус был риском потерять еще один кусочек себя. Но отступить я уже не мог. Я был поваром, которого заперли на кухне с отравленными ингредиентами. Единственный способ выжить – понять природу яда.

Осторожно, двумя пальцами, я поднял солонку. Она была тяжелой и холодной. Металл хранил в себе не только холод камня, но и ледяное прикосновение давно умерших рук. Я поднес ее ближе к лицу. Запаха почти не было – лишь слабая нота окислившегося серебра и пыли. Но мой дар работал не только с прямыми стимулами. Он реагировал на историю, на саму суть предмета.

Я закрыл глаза и сосредоточился, позволяя «Эфиру Воспоминаний», заключенному в металле, проникнуть в меня. И на этот раз это был не вкус. Это был звук.

Сначала тихий шепот, неразборчивый, как шорох листьев. Затем он стал громче, обретая форму. Это был голос Элеоноры. Но он не звучал в моих ушах. Он рождался прямо в моем сознании, холодный и ясный.

«Ты получил то, что хотел, Джулиан. Ты получил стены, имя, меня. Но душа моя тебе не принадлежит. Никогда не будет принадлежать».

А затем ответ Джулиана. Его голос был пропитан яростью, едва сдерживаемой за фасадом светских манер.

«Я буду владеть твоей душой, даже если для этого мне придется запереть ее в этом доме навсегда. Ты моя. И он никогда тебя не получит».

«Он» – это, без сомнения, Аларик.

Видение, хлынувшее следом, было неполным, рваным. Это были не события, а скорее эмоциональные отпечатки, оставленные на ткани реальности. Я видел руки Элеоноры, ломающие стебель белой розы. Видел глаза Джулиана, потемневшие от ревности, когда он смотрел, как Аларик кланяется его невесте. Видел лицо самого Аларика, спокойное, почти непроницаемое, но в глубине его взгляда таилась такая боль, что мне самому стало трудно дышать.

И главное. Я увидел момент, который, казалось, стал точкой невозврата. Элеонора стоит у окна, спиной к залу. Аларик подходит к ней. Между ними не было прикосновений, лишь несколько тихих слов, которые я не мог расслышать. Но я видел, как он передал ей что-то маленькое. Крошечный флакон из темного стекла. Она спрятала его в складках своего свадебного платья.

И в этот момент вкус во рту вернулся. Не тот яд, что был в вине, не обжигающий и мгновенный. А другой – медленный, горький, привкус безнадежности. Это был яд отчаяния.

Я резко отдернул руку, солонка с глухим стуком упала обратно на стол, подняв облачко пыли. Флакон. Аларик дал ей флакон. С чем? С ядом? С лекарством? С духами?

В голове царил хаос. Фрагменты мозаики не складывались в единую картину, а лишь порождали новые, еще более чудовищные вопросы. Свадьба была фасадом. Под звуки музыки и звон бокалов разыгрывалась безмолвная драма, полная ненависти, отчаяния и тайных сговоров. Празднование («Célébration») было отравлено задолго до того, как кто-то сделал роковой глоток.

Я попятился от стола, чувствуя, как стены зала начинают давить на меня. Тени в углах сгущались, и мне показалось, что в отражении на темном стекле окна за моей спиной промелькнули две фигуры – высокая и темная тень Джулиана и чуть поодаль – скорбный силуэт Аларика. Они были здесь. Они всегда были здесь, запертые в этом бесконечном цикле, и теперь они смотрели на меня, своего нового актера.

Мне нужен был воздух. Мне нужно было убежище. Место, где я мог бы снова стать собой.

Не помня себя, я выбежал из банкетного зала и почти бегом устремился туда, где чувствовал себя в безопасности – на кухню. Это было единственное место в доме, которое я успел хоть немного обжить, расчистить от вековой пыли, сделать своим. Кухня была моим храмом, моим якорем. Здесь я был творцом, а не пассивным зрителем.

Я ворвался в просторное помещение с высоким сводчатым потолком и огромной чугунной плитой в центре. Здесь пахло иначе. К запахам старого дома примешивались ароматы, которые принес я сам: розмарин, тимьян, оливковое масло. Я схватился за край массивного дубового стола, пытаясь унять дрожь в руках и восстановить дыхание.

Нужно было что-то сделать. Что-то простое, реальное. Приготовить еду. Процесс, который я знал до мельчайших деталей, ритуал, который всегда возвращал меня на землю. Я зажгу огонь. Вскипячу воду. Приготовлю что-нибудь, что не имеет никакого отношения к этому проклятому прошлому. Что-то, что будет принадлежать только мне.

Я решил сварить пасту. Просто пасту. Мука, вода, соль, яйца. Самые основы основ. Я достал мешок муки, который привез с собой, яйца из маленького холодильника. Движения были автоматическими, отточенными годами практики. Я насыпал муку горкой на стол, сделал в центре углубление, разбил туда яйца. Вот оно. Начало. Созидание.

Но когда я потянулся за солью, рука замерла. Образ серебряной солонки из банкетного зала вспыхнул в памяти. Соль и слезы. Я потряс головой, отгоняя наваждение, и взял свою собственную, простую солонку с обычной поваренной солью.

Я замешивал тесто, вкладывая в этот процесс всю свою волю, все желание отгородиться от призраков Эвермора. Я месил его долго, яростно, пока оно не стало гладким и эластичным под пальцами. Я чувствовал, как напряжение понемногу отпускает. Вот он, мой мир. Понятный, осязаемый.

Я раскатал тесто в тонкий пласт, нарезал на длинные ленты феттуччине. Поставил на огонь кастрюлю с водой. Пока вода закипала, я решил приготовить простейший соус – чеснок, оливковое масло, немного перца чили. Я раздавил зубчики чеснока плоской стороной ножа. Привычный, резкий, живой аромат ударил в нос. Это был запах реальности.

Вода закипела. Я бросил в нее щедрую горсть соли и опустил пасту в бурлящий кипяток. Все шло правильно. Все было под моим контролем.

Но потом это началось.

Сначала изменился запах кипящей воды. К аромату пара и соли примешалась едва уловимая нотка… тины. Словно вода была не из-под крана, а из зацветшего пруда. Я нахмурился, списав это на старые трубы, на игру воображения.

Паста сварилась. Я откинул ее на дуршлаг. Пар, поднявшийся от нее, был густым и тяжелым, и в нем уже явственно пахло не свежим тестом, а чем-то другим. Затхлостью. Влажной землей.

Я быстро бросил пасту на сковороду с чесночным маслом, перемешал. Шипение масла, аромат чеснока и перца должны были перебить все посторонние запахи. И на мгновение так и произошло. Но лишь на мгновение.

Когда я выложил пасту на тарелку, я понял, что «Воля Места» не отпустит меня так просто. Мой якорь, мое убежище было осквернено. Запах чеснока и масла не исчез, но сквозь него пробивался тонкий, тошнотворный сладковатый аромат. Запах увядающих лилий. Похоронных цветов.

Мои руки дрожали, но я заставил себя взять вилку. Этого не может быть. Это просто мое воображение, расшатанное видениями. Это обычная еда. Моя еда.

Я накрутил пасту на вилку и поднес ко рту. И замер.

На языке еще жил призрак яда, горечь предательства. Я боялся, что любой новый вкус смешается с ним, усилит его. Но я должен был. Я должен был доказать себе, что еще контролирую хоть что-то.

Я положил пасту в рот.

Первой была текстура. Идеальная, al dente. Затем вкус оливкового масла, острота чили, тепло чеснока. На секунду я испытал облегчение. Это была просто паста. Моя паста.

А потом пришло послевкусие.

Оно нахлынуло не сразу, а медленно, как подступающий прилив. Вкус свежего теста сменился привкусом влажной, рыхлой земли. Словно я жевал не муку и яйца, а комья кладбищенской почвы. Острота перца превратилась в едкий привкус ржавчины, словно я лизнул старый железный гвоздь. А соль… соль на вкус была как слезы. Горькие, соленые, полные безысходности слезы Элеоноры.

Меня вывернуло. Я едва успел отскочить от стола, прежде чем мое тело исторгло из себя эту чудовищную пародию на еду. Я стоял, согнувшись пополам, упираясь руками в колени, и меня сотрясала дрожь. Это был не просто когнитивный диссонанс. Это было полное уничтожение моей реальности.

Дом не просто показывал мне прошлое. Он переписывал мое настоящее. Он проникал в самую суть вещей, в молекулярную структуру еды, в мое восприятие, в мой дар, обращая его против меня. Мое единственное оружие, мое главное ремесло, моя личность – все это было захвачено и искажено.

Я выпрямился и посмотрел на тарелку. Паста выглядела совершенно нормально. Обычная паста с маслом и чесноком. Но я знал, чем она была на самом деле. Это было блюдо, приготовленное из скорби, отчаяния и смерти. Меню-повествование, которого так жаждал мистер Стерлинг, уже началось. И я был на нем не поваром. Я был главным дегустатором.

Я поднял взгляд и обвел им кухню. Мое святилище. Оно больше не было моим. В тенях у старой печи мне снова померещились темные фигуры. Они не приближались, просто стояли и смотрели. Ждали. Этот дом не собирался раскрывать мне свои тайны. Он собирался скормить их мне, кусочек за кусочком, пока от меня, Эдгара Лакруа, не останется ничего, кроме пустой оболочки, набитой чужими воспоминаниями и отравленной чужой болью. Битва за собственную душу, которую я наивно считал возможным выиграть, была проиграна, едва начавшись. Я был не в доме с привидениями. Я был внутри привидения. И оно было голодно.

Глава 4 Медь, Запах Пыли и Пробуждение Дара

Кухня встретила меня молчанием. Не тем умиротворяющим, что бывает ранним утром, когда мир еще не проснулся, а тяжелым, гнетущим, словно толща воды над головой утопленника. Воздух, еще вчера бывший моим союзником, теперь казался враждебным. Он все еще хранил призрачный шлейф того, что дом сотворил с моей пастой – фантомный запах похоронных лилий и влажной земли, въевшийся не в стены, а в мое собственное восприятие. Я стоял на пороге своего низвергнутого святилища, и во мне боролись два желания: бежать без оглядки или, стиснув зубы, войти и отвоевать эту территорию.

Внутри меня шевелились тени. Джулиан, с его испепеляющей яростью собственника, требовал действия, мести, разрушения. Он хотел крушить эту кухню, разбить каждый сервиз, втоптать в пол все, что напоминало о чужой воле. Аларик же, мой прадед, окутывал душу холодной, смиренной тоской. Его скорбь была не менее сильной, но тихой, как медленно просачивающийся яд. Он советовал наблюдать, слушать, впитывать боль этого места, ибо только так можно было понять его суть. Я был зажат между этими двумя жерновами, и моя собственная личность, личность Эдгара Лакруа, шеф-повара, любившего гармонию вкусов, истончалась с каждым часом, превращаясь в натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть.

Я заставил себя сделать шаг. Каменные плиты пола были холодны даже сквозь подошвы ботинок. Мой взгляд скользнул по чугунным плитам, по потускневшим латунным ручкам шкафов, по огромному дубовому столу в центре. Все было на своих местах, но ощущалось чужим, оскверненным. Это больше не было местом созидания. Это была сцена преступления, где жертвой стал я сам.

– Нужно работать, – прошептал я в пустоту, и мой голос прозвучал слабо и неуверенно. Слова принадлежали Эдгару, но интонация – отчаянному человеку, пытающемуся убедить самого себя.