Вкус Забвения

Проект отеля. Мистер Стерлинг и его циничная улыбка. «Меню-повествование». Эта задача, еще недавно казавшаяся мне спасительной соломинкой, теперь выглядела как изощренная пытка. Дом предлагал мне раскрыть его историю, но не через документы и архивы, а через дегустацию его безумия. Я должен был приготовить блюда, которые расскажут о трагедии, используя ингредиенты, пропитанные ею. Ирония была настолько горькой, что на языке появился привкус хины.

Снаружи послышались шаги. В кухню вошли двое: пожилой мужчина в рабочем комбинезоне, с лицом, похожим на печеное яблоко, и строгая женщина в темном платье, с седыми волосами, собранными в тугой пучок. Это были Артур, садовник и смотритель, и миссис Гейбл, экономка, чье существование я до сих пор едва замечал. Они работали на фонд Вейнрайтов и теперь, очевидно, были переданы в мое распоряжение вместе с особняком.

– Доброе утро, мистер Лакруа, – произнесла миссис Гейбл, ее голос был сухим, как осенний лист. – Мистер Стерлинг просил уточнить, все ли вас устраивает. Мы можем начать приводить в порядок жилые помещения.

– Да, спасибо, – кивнул я, стараясь выглядеть собранным. – Но сначала я хотел бы разобраться здесь. На кухне. Нужно провести полную инвентаризацию.

Артур, до этого молчаливо стоявший у двери, кашлянул в кулак.

– Старая утварь, сэр… Она в кладовой, за той дверью. Почти не трогали с… давних времен. Говорят, прадед ваш, Аларик, велел все убрать. Не любил он эту кухню.

Его слова ударили меня, как физический толчок. Аларик не любил кухню. Почему? Было ли это место связано с Элеонорой? С ее исчезновением?

– Откройте, пожалуйста, – сказал я, и во мне проснулся нездоровый азарт исследователя, идущего по следу раненого зверя.

Артур достал из кармана связку тяжелых железных ключей, и через мгновение ржавый замок со скрипом поддался. Дверь отворилась, выпустив наружу облако спертого воздуха, пахнущего пылью, временем и чем-то еще, неуловимо металлическим и сладковатым, как застарелая кровь.

Кладовая была забита сокровищами, которые заставили бы сердце любого повара биться чаще. На стеллажах, уходящих в полумрак, громоздились стопки фарфора с гербом Вейнрайтов, ряды серебряных подносов, покрытых темной патиной, и батареи медной посуды. Именно медь приковала мое внимание. Кастрюли, сотейники, ковши всех форм и размеров тускло поблескивали в проникающем сквозь пыльное оконце свете. Их бока были покрыты зеленоватым налетом времени, но я видел под ним благородный теплый отсвет металла.

Медь – живой металл. Она реагирует, меняется, хранит тепло лучше стали и чугуна. Она требует ухода, ее нужно постоянно чистить, лудить. Она вступает в диалог с поваром. Я почувствовал инстинктивное желание прикоснуться к ней, вернуть ей жизнь, очистить от налета десятилетий. Это было желание Эдгара-повара, отчаянная попытка найти что-то знакомое и понятное в этом мире искаженных вкусов.

– Я займусь этим, – объявил я, обращаясь скорее к самому себе, чем к притихшим служащим. – Нужно все это вынести, почистить и проверить. С этого и начнется мое меню. С инструментов.

Миссис Гейбл поджала губы, но кивнула. Артур же смотрел на меня с каким-то странным, почти сочувственным любопытством. Казалось, он ждал чего-то.

Следующие несколько часов я посвятил себя работе, которая была сродни медитации. Мы с Артуром переносили тяжелые медные предметы на огромный центральный стол. Я приготовил чистящую пасту из соли, муки и уксуса – старый, проверенный способ. Шершавая соль, кислота уксуса, мягкая основа муки. Простые, честные ингредиенты. Я втирал смесь в потускневшую поверхность, и под моими пальцами медь начинала оживать. Зеленая патина сходила, уступая место розовато-золотому сиянию. Запах уксуса и металла наполнил кухню, вытесняя призрачные ароматы тлена.

На мгновение мне показалось, что я побеждаю. Я возвращал порядок, наводил чистоту, утверждал свою волю над материей. Внутри меня голоса Джулиана и Аларика притихли, словно завороженные этим монотонным, созидательным процессом. Я чувствовал себя почти нормально. Почти.

Я работал методично, предмет за предметом. Вот тяжелая кастрюля для бульона, в которой наверняка варили консоме для десятков гостей. Вот изящный сотейник для соусов, его ручка из кованого железа идеально ложилась в руку. Каждый предмет был частью истории, немым свидетелем бесчисленных пиров и тихих семейных ужинов. Я старался не думать об этом, концентрируясь на физической работе. Скрежет ткани о металл, усилие мышц, видимый результат. Это был мой якорь.

А потом я взял в руки его.

Это был широкий, тяжелый сотуар с высокими прямыми бортами, предназначенный для обжаривания и тушения. Он был тяжелее остальных, словно в его металле скопился не только вес меди, но и вес времени. На его дне виднелась глубокая царапина, а один край ручки был слегка погнут. Я поднял его, чтобы рассмотреть поближе, и в этот момент мир раскололся.

Это не было похоже на предыдущие видения. Не медленное погружение, как с подсвечником, не волна вкуса, как с вином. Это была вспышка, удар, выстрел в самое средоточие сознания.

Все началось с запаха. Резкий, озоновый запах, какой бывает после удара молнии, смешанный с омерзительной сладостью горячей крови и пыли, поднятой резким движением. Запах ударил в ноздри, парализуя мысли.

Затем – звук. Пронзительный звон разбивающегося стекла. Не просто треск, а целый каскад, словно вдребезги разлетелось что-то большое – оконное стекло или зеркало. И вслед за этим – короткий, сдавленный женский вскрик. Звук был настолько реальным, что я невольно обернулся, ожидая увидеть за спиной осколки.

И, наконец, образ. Он не сформировался перед глазами, а взорвался прямо внутри моего черепа. Краткий, как фотовспышка, но отпечатавшийся на сетчатке с жуткой ясностью. Темный силуэт женщины в длинном платье, застывший на фоне окна, за которым бушевала гроза. Ее рука была вскинута – то ли в защитном жесте, то ли в попытке что-то бросить. И на подоле ее платья, на полу у ее ног – яркое, кричащее алое пятно. Оно растекалось, впитывалось в ткань и дерево, и его цвет был невыносимо живым.

Все это длилось не более секунды.

Мои пальцы разжались сами собой. Сотуар с оглушительным грохотом упал на каменный пол. Звук удара меди о камень вернул меня в реальность. Он был грубым, настоящим, физическим. Я отшатнулся назад, споткнувшись о ножку стола, и чуть не упал. Сердце колотилось в горле, в ушах стоял шум. В носу все еще стоял фантомный запах крови и озона.

– Мистер Лакруа!

Голос миссис Гейбл прорвался сквозь пелену шока. Она и Артур смотрели на меня во все глаза. На их лицах было не просто удивление. Там был страх. Узнавание. Словно они уже видели нечто подобное.

– Вы в порядке, сэр? – голос Артура дрогнул. – Вы так побледнели… Словно призрака увидели.

Я не мог ответить. Я смотрел на медный сотуар, лежащий на полу. Он выглядел как обычный кусок металла. Невинный. Но я знал, что это не так. Память, запечатанная в нем, словно специя в герметичной банке, только что вскрылась и ударила мне в лицо всей своей концентрированной мощью.

– Я… я в порядке, – выдавил я, переводя дыхание. – Он просто… выскользнул. Тяжелый.

Ложь прозвучала жалко даже для моих собственных ушей. Мои руки дрожали. Я попытался опереться о стол, но даже его дубовая поверхность казалась теперь ненадежной.

Миссис Гейбл подошла и, не говоря ни слова, налила в стакан воды из стоявшего на полке графина. Она протянула его мне. Ее рука не дрожала, но во взгляде читалась напряженная настороженность.

– Возможно, вам стоит отдохнуть, – сказала она ровным тоном, в котором, однако, слышались стальные нотки. – Переутомление. Дом… он может давить на непривычного человека.

«Давить». Какое мягкое, неточное слово. Он не давил. Он вскрывал, потрошил, перекраивал.

Я осушил стакан залпом. Холодная вода немного привела меня в чувство.

– Нет, – я покачал головой, глядя на сотуар. – Я должен закончить.

Во мне снова заговорил не повар, но следователь. То, что я увидел, было не просто случайной вспышкой. Это был фрагмент. Ключевой фрагмент. Женский силуэт. Разбитое стекло. Кровь. Это была сцена насилия. Или отчаянного побега. И она была напрямую связана с этим предметом.

Я заставил себя нагнуться и поднять сотуар. Он снова был просто тяжелым куском меди. Но теперь я чувствовал исходящий от него холод, который не имел никакого отношения к температуре металла. Я поставил его на стол, но отдельно от остальной посуды.

Артур и миссис Гейбл обменялись быстрыми, многозначительными взглядами. Я это заметил. Они что-то знали. Или, по крайней мере, догадывались. Их молчание было громче любых слов. Они были не просто работниками. Они были хранителями. Часовыми на границе мира живых и памяти этого дома.

– Что вы видели? – вдруг тихо спросил Артур, когда миссис Гейбл отошла к раковине, делая вид, что моет графин.

Я посмотрел на него. Его выцветшие голубые глаза смотрели на меня без насмешки, с глубоко запрятанным пониманием.

– Я не знаю, – честно ответил я. – Образы. Звуки.

– Этот дом… он помнит, – так же тихо продолжил старик. – Помнит все. И иногда… он показывает. Не всем, конечно. Только тем, кто может видеть. Или… чувствовать.

Значит, я не первый. Эта мысль принесла странное, извращенное утешение. Я не сходил с ума в вакууме. Мое безумие имело прецеденты.

– Мой прадед… Аларик… он тоже?

Артур медленно кивнул.

– Он запер эту кладовую не просто так, сэр. Он говорил, что у вещей здесь… дурные сны. Особенно у меди. Говорил, она как зеркало, только отражает не лица, а дела, что рядом с ней творились.

Дурные сны. Какое точное определение. Я снова посмотрел на сотуар. Чей сон я только что увидел? Элеоноры? Или того, кто был с ней в той комнате?

– Миссис Гейбл, Артур, – позвал я, мой голос обрел твердость. Страх никуда не делся, но теперь под ним появился фундамент из решимости. – Оставьте меня, пожалуйста. Я хочу поработать один.

Они снова переглянулись. В этот раз во взгляде экономки я уловил тень уважения. Она молча кивнула и, забрав Артура, вышла из кухни, плотно притворив за собой дверь.

Я остался один на один с армией медных призраков. Тишина снова стала плотной, но теперь она была наполнена ожиданием. Дом ждал моего следующего шага. Он показал мне новый фрагмент пазла, бросил на стол еще одну карту. Яд в вине. Флакон в руке Элеоноры. Ее слова о том, что ее душа никогда не будет принадлежать Джулиану. А теперь – сцена с разбитым стеклом и кровью.

Я подошел к сотуару. Я больше не боялся его. Я был зол. Зол на этот дом, на эту вековую трагедию, в которую меня втянули против моей воли. Я взял тряпку и с ожесточением принялся тереть его бок, счищая последние пятна патины.

«Что ты мне показал?» – мысленно обратился я к дому, к этому безмолвному разумному существу из дерева и камня. – «Что произошло в той комнате? Это была Элеонора? Кто разбил стекло? Чья это кровь?»

Ответом была тишина. Но я знал, что он слушает.

Я работал до позднего вечера, пока нечищеной посуды не осталось. Вся медная армия теперь сверкала на столе, отражая тусклый свет единственной лампы. Кухня преобразилась. Она стала похожа на операционную, где все инструменты стерильны и готовы к вскрытию. И я был хирургом, которому предстояло препарировать прошлое.

Сотуар-убийца стоял особняком. Я смотрел на него, и видение снова промелькнуло перед глазами, уже не такое яркое, но все еще тревожащее. Красное на темном. Звон стекла. Запах грозы и крови.

Я понял, что мой дар, моя способность чувствовать прошлое через вкус и запах, меняется. Он пробуждался, эволюционировал под влиянием Эвермора. Дом использовал его, расширял, добавляя новые каналы восприятия. Слух. Зрение. Он учил меня своему языку, и уроки становились все более жестокими.

Я подошел к окну и посмотрел во двор. Начинался дождь. Крупные капли барабанили по стеклу, смывая пыль с вековых деревьев. Где-то там, в темноте, за пеленой дождя, была другая жизнь. Мир, где еда – это просто еда, а старая медная кастрюля – просто кастрюля. Но этот мир с каждой минутой, проведенной в Эверморе, казался все более далеким и нереальным.

Мое меню-повествование обретало форму. И первым блюдом в нем, очевидно, должно было стать нечто, приготовленное в этом самом сотуаре. Блюдо со вкусом грозы, с ароматом страха и с металлическим привкусом тайны, еще не пролитой, но уже пролитой крови. Я еще не знал рецепта, но я знал главный ингредиент. Им была память. И я, Эдгар Лакруа, был вынужден стать ее дегустатором.

Глава 5 Рецепты Забытого Страха

Тяжесть медного сотуара в моих руках была тяжестью утопленника. Металл, холодный и мертвый, казалось, все еще хранил отпечаток грозовой ночи, пах озоном, паникой и пролитой кровью. Артур и миссис Гейбл отступили, их лица – пергаментные маски, на которых дом начертал древний, знакомый им страх. Они видели не меня, Эдгара Лакруа, а очередного безумца, решившего заговорить с Эвермором на его родном языке – языке боли.

– Он… показывает вам, сэр, – прошептал Артур, его голос был сух, как осенний лист. – Как и хозяину Аларику. Он тоже видел… сны наяву.

«Сны наяву». Какое деликатное определение для этого сенсорного насилия. Я стиснул ручку сотуара. Ярость Джулиана, холодная и острая, как осколок стекла, пронзила меня. Он жаждал знать, чья кровь, чей крик. Скорбь Аларика, напротив, окутала меня тяжелым саваном, шепча, что знание – это лишь еще один круг ада. А я, Эдгар, повар, чьим единственным оружием были нож и огонь, стоял между этими двумя призраками, зажав в руках проклятый артефакт.

– Мне нужно в архивы, – мой голос прозвучал тверже, чем я ожидал. Решимость, рожденная на дне отчаяния, была единственным, что еще оставалось моим. – Мистер Стерлинг упоминал, что все документы поместья хранятся здесь. Я начинаю работу над меню.

Миссис Гейбл, до этого момента неподвижная, словно вырезанная из эбенового дерева, едва заметно кивнула. В ее глазах не было ни удивления, ни сочувствия – лишь смиренное ожидание. Она была частью этого дома, его молчаливым органом, знающим все циклы его пищеварения.

– Библиотека на втором этаже, восточное крыло, сэр. Хозяин Аларик провел там последние годы. Он запер ее, когда… перестал искать ответы.

«Перестал искать ответы». Эта фраза повисла в затхлом воздухе кладовой, как приговор.

Я понес сотуар на кухню, словно священную реликвию или орудие убийства. Он был и тем, и другим. Я водрузил его на стальную столешницу с глухим, недовольным стуком. Кухня встретила меня враждебной тишиной. Запахи вчерашней трагедии – кладбищенской земли и горьких слез – истончились, но не исчезли, затаившись в углах, как пауки. «Воля Места» наблюдала за мной, ожидая следующего шага в этой гастрономической пытке.

Я решил оставить сотуар здесь, на виду. Пусть он будет моим напоминанием, моим вызовом. Первое блюдо я приготовлю в нем. Я не просто расшифрую заключенное в нем воспоминание – я заставлю его заговорить, разложу его на составляющие, как сложное соус, и пойму его суть.

Путь в библиотеку был путешествием в сердце тьмы. Восточное крыло дышало запустением. Здесь пыль лежала не тонким слоем, а тяжелыми бархатными сугробами. Портреты на стенах смотрели на меня с одинаковым выражением вековой усталости. Их глаза, казалось, следили за мной, но не с любопытством, а с апатией тех, кто видел эту пьесу уже сотни раз.

Дверь в библиотеку была из мореного дуба, с тяжелой латунной ручкой. Ключ, выданный миссис Гейбл, повернулся в замке с протестующим скрежетом. Я толкнул дверь, и в нос ударил концентрированный «Эфир Воспоминаний». Это был не просто запах старых книг. Это был аромат времени, спрессованного в страницы. Запах угасших надежд, высохших чернил, которыми были написаны любовные письма и завещания; тонкий, почти неощутимый аромат лаванды, которую Элеонора, как я уже знал из обрывков видений Аларика, любила засушивать между страницами, и въедливый, кислый запах страха, пропитавший саму древесину полок.

Библиотека была огромной, двухъярусной, с винтовой лестницей, ведущей к галерее под самым потолком. Круглое окно под куполом, затянутое паутиной, пропускало единственный столб больного, серого света, в котором кружились пылинки – пепел сожженных мгновений. Тысячи книг стояли на полках, корешок к корешку, молчаливые свидетели.

Я искал не просто кулинарные книги. Я искал нечто личное, рукописное. Нечто, к чему прикасались руки Элеоноры. Воспоминания Аларика подсказали мне направление: он часто видел ее сидящей у окна, в большом вольтеровском кресле, с книгой в кожаном переплете на коленях.

Кресло стояло на своем месте, покрытое чехлом, похожим на саван. Я снял его, и облако пыли взметнулось вверх, заплясав в солнечном луче. Рядом с креслом, на маленьком столике, лежал одинокий том. Небольшая книга в переплете из темно-зеленой кожи с тиснением в виде увядшей розы. На ней не было названия. Я открыл ее с замиранием сердца.

Это был не дневник. Это была книга рецептов. Но какая! Каждая страница была исписана каллиграфическим почерком Элеоноры. Элегантные, летящие буквы складывались в названия блюд, которые звучали как стихи: «Голубиное фрикасе с весенними травами», «Миндальный бламанже с засахаренными фиалками», «Консоме "Небесное утешение"». Но между строк, на полях, другим почерком, более резким и отчаянным, были сделаны пометки.

«Добавить каплю настойки белладонны. Для блеска глаз».

«После этого блюда Джулиан всегда засыпает, как дитя. Спит и не видит моих снов».

«Тимьян заглушает горечь. Почти».

Я перелистывал страницы, и когнитивный диссонанс нарастал. Прекрасные, изысканные рецепты были испещрены этими ядовитыми комментариями, превращая кулинарную книгу в гримуар, в руководство по тихой, отчаянной войне, которую Элеонора вела на своей кухне. Это было ее поле битвы, а ингредиенты – ее оружие. Она не просто готовила. Она колдовала.

Мой взгляд остановился на рецепте под названием «Суфле из диких ягод "Последний закат"». Ингредиенты были просты: лесные ягоды, яичные белки, сахар, немного ликера. Но на полях, рядом с аккуратным перечислением, была сделана всего одна пометка, выведенная дрожащей рукой, чернила почти прорвали тонкую бумагу: «Волчья ягода красивее. Тот же цвет, но иная песня».

Волчья ягода. Яд.

Я понял. Эти блюда, ее любимые блюда, не были источником наслаждения. Они были экспериментами. Маскировкой. Каждое из них несло в себе отголосок ее отчаяния, ее боли, ее тайных мыслей. И дом, этот всепожирающий архив, запомнил не вкус ягодного суфле. Он запомнил вкус яда, который она мечтала в него добавить. Он впитал в себя не аромат жаркого, а запах ее страха.

Вот почему моя паста превратилась в прах. Дом не искажал мое настоящее. Он показывал мне истинный вкус прошлого.

С этой мыслью я вернулся на кухню. Медный сотуар ждал меня, тускло поблескивая в полумраке. Я знал, что должен делать. Я не буду готовить что-то сложное. Я приготовлю самое простое, базовое блюдо, которое позволит металлу раскрыться. Я приготовлю бульон. Основу основ. Квинтэссенцию вкуса.

Я наполнил сотуар чистой водой, поставил его на огонь. Затем я начал готовить овощи: морковь, лук, сельдерей. Я резал их с методичностью хирурга, сосредоточившись на движении ножа, на хрусте, на запахе. Это был мой ритуал, мой способ удержаться на краю пропасти. Джулиан внутри меня требовал крови, мяса, яростного пламени. Аларик шептал о тщете всего сущего. Я заставил их замолчать, приказав себе быть только поваром.

Когда вода в сотуаре начала нагреваться, «Эхо» проснулось. Сперва едва заметно. Легкий, почти неощутимый запах озона, как после далекой грозы. Я бросил овощи в воду. В тот момент, когда они коснулись нагретого дна, видение ударило с новой силой. Но на этот раз оно было иным. Более полным.

Я не просто видел силуэт у окна. Я был рядом. Я слышал рев ветра за стеклом и истеричный стук дождя по карнизу. Я чувствовал холод, идущий от каменного пола. Крик был не просто звуком – он вибрировал в моих костях. Это был крик не столько страха, сколько животной боли и потери. И кровь… Я видел, как она расплывается по светлому платью, не алая, а темная, почти черная в сумраке комнаты. Она текла не из раны от ножа или пули. Она текла изнутри.

Я стоял у плиты, помешивая бульон деревянной ложкой, а перед глазами стояла эта сцена. Вода в сотуаре закипела, и вместе с паром из него поднялся новый запах. Запах металла. Запах крови. Запах соли, но не поваренной, а той, что выступает на коже от ужаса и на губах от слез.

Бульон медленно варился. Цвет его менялся. Из золотистого, каким он должен был быть, он становился мутно-бурым, с красноватыми прожилками, словно в него добавили каплю крови. Я знал, что это иллюзия, игра моего воспаленного восприятия, подпитываемая «Волей Места». Но запах был реален. Он заполнил кухню, вытесняя все остальные ароматы. Это был запах трагедии.

Я процедил бульон в чистую миску. Жидкость была пугающе темной, но прозрачной. На дне сотуара остался лишь тонкий налет, похожий на ржавчину. Я взял ложку. Руки слегка дрожали.

«Не делай этого», – шептал Аларик, полный сострадания к боли, которую я вот-вот испытаю.

«Пей! Узнай!» – рычал Джулиан, одержимый жаждой истины, какой бы уродливой она ни была.

Я зачерпнул немного бульона. Поднес ложку ко рту. Пар обжег лицо запахом грозы и железа.

Первый вкус был обманчиво чист. Вкус овощей, воды, тепла. Утешающий, простой. Но затем, на корне языка, раскрылся второй слой. Металлический, солоноватый привкус. Вкус крови. Не моей, не животной. Вкус женской крови, полной боли и отчаяния. А за ним пришел третий вкус, самый страшный. Едва уловимая, но всепроникающая горечь. Горечь лекарственных трав. Тех самых, что упоминались на полях книги рецептов. Горечь полыни, руты… и чего-то еще. Чего-то, что должно было принести избавление, но принесло лишь муку.

И тут я понял.

Крик. Кровь на платье, идущая из лона. Запах озона – не от грозы, а от разряда нечеловеческой боли. Это не было убийство. Это был выкидыш. Спровоцированный. Отчаянная попытка избавиться от ребенка Джулиана, от последнего звена цепи, приковавшей ее к этому дому. Флакон, который дал ей Аларик… он не был ядом для мужа. Он был ядом для плода. Для ее будущего.

Видение вспыхнуло в последний раз, ослепительно и ясно. Элеонора на полу, в луже крови. Джулиан, врывающийся в комнату, его лицо искажено не яростью, а ужасом и непониманием, которое сменяется звериной яростью обманутого собственника. Он потерял не жену. Он потерял наследника. Свое продолжение. Свое бессмертие.

Ложка выпала из моей руки и со звоном ударилась о каменный пол.

Я стоял посреди кухни, этого оскверненного святилища, и меня трясло. Я только что попробовал на вкус самую страшную тайну Элеоноры. Я съел ее боль, ее грех, ее жертву. Дом не просто показал мне это. Он заставил меня пережить это на самом интимном, самом глубинном уровне – через вкус. Он сделал меня соучастником.

Я посмотрел на книгу рецептов, оставленную на столе. «Суфле из диких ягод "Последний закат"». Теперь я знал, что это не просто название. Это было обещание. Ее последняя, неудавшаяся попытка уйти в закат, даже ценой собственной жизни и жизни нерожденного дитя.

«Воля Места» была довольна. Я чувствовал это. Я был идеальным инструментом, чувствительным резонатором, способным оценить все нюансы ее проклятого меню. Я был не шеф-поваром. Я был главным дегустатором в театре мертвецов, и представление только начиналось.

Внутри меня ярость Джулиана сменилась ледяным, мертвым горем. Он понял, что его предали так, как он и представить себе не мог. А скорбь Аларика обрела новый, более темный оттенок – вину. Он дал ей этот флакон. Он помог ей совершить это.

Любовный треугольник оказался сложнее, страшнее. Это была не просто история о ревности. Это была история о клетке, отчаянном побеге и цене, которую пришлось заплатить всем троим.

Я медленно подошел к столу и открыл книгу на следующей странице. «Паштет из перепелов "Молчание"». На полях была лишь одна короткая фраза, написанная твердым, решительным почерком.

«Некоторые секреты лучше съесть».

Холод пробежал по моей спине. Я понял, что каждое блюдо в этой книге – это глава трагедии. И чтобы узнать всю историю, мне придется приготовить и съесть их все. Одно за другим. Я заперт в Эверморе не с призраками прошлого. Я заперт на кухне с их рецептами. И каждый из них – смертельный яд для души.

Глава 6 Шепот Каменных Призраков

Сон начался не с образа, а со вкуса. Вкус сырой, жирной земли, набившейся в рот, скрипящей на зубах, с привкусом дождевых червей и гниющих корней. Он был настолько реальным, что я инстинктивно попытался выплюнуть его, но не мог – мое тело во сне было парализованным сосудом для чужих ощущений. Затем пришел запах – удушливый, приторно-сладкий аромат горького миндаля, пропитавший саму ткань сновидения. Он забивал ноздри, царапал горло, обещая не утешение, а тихую, элегантную смерть. На языке, смешиваясь с грязью, оседал пепел. Не пепел от костра, теплый и древесный, а холодный, тонкий прах сожженных писем, сожженных тайн. И, наконец, осязание: по моим щекам, по губам скользил прохладный, гладкий шелк. Нежный, как последнее прощание.