Вкус Забвения

Я отдернул руку, как от огня, и, пошатываясь, вывалился из холодильника. Дыхание обрывалось судорожными всхлипами. На языке стоял привкус ее безысходности. Миссис Гейбл и Артур смотрели на меня с сочувствием и страхом. Они не знали деталей, но они видели, что я только что заглянул в бездну.

Я понял. Мой грандиозный план провалился. Эвермор не позволит мне создать здесь ничего нового. Он – замкнутая экосистема боли. Любой внешний элемент, любая попытка привнести жизнь, свет, новую историю будут немедленно атакованы, искажены и поглощены всепожирающей памятью этого места. Продукты не испортились. Они были… ассимилированы. Они стали частью проклятого «меню» самого дома.

Мой взгляд метнулся по кухне и остановился на холле, где на полу все так же лежал портрет. Теперь я смотрел на него иначе. Это был не вызов. Это была инструкция.

Дом не просто указал мне на следующий артефакт. Он позаботился о том, чтобы у меня не осталось других ингредиентов, кроме тех, что он сам мне предложит. Он запер меня в своей кладовой, наполненной лишь одним блюдом в бесконечных вариациях – трагедией Элеоноры.

И ее насмешливый, всезнающий взгляд с портрета, казалось, говорил: «Ты хотел готовить, повар? Что ж, готовь. Но готовить ты будешь из моей боли. Из моего страха. Из моей крови. Добро пожаловать на мою кухню».

Во мне снова заговорил Джулиан, но его ярость была уже иной – холодной, расчетливой яростью проигравшего, который ищет виноватого. «Она отравила все. Даже спустя столько лет она продолжает отравлять все, к чему прикасаешься ты». Аларик же молчал, но его молчание было тяжелее любого крика. Это было молчание соучастника, который видит, как его грехи прорастают сквозь время, чтобы поглотить последнего из его рода. Я стоял между ними, опустошенный и побежденный, понимая, что битва проиграна. Я не смогу навязать этому месту свою волю. Я могу лишь подчиниться его. И съесть то, что оно положит мне на тарелку.

Глава 8 Проклятие Кухонного Очага

Тишина, наступившая после моего поражения, была оглушительной. Она не походила на спокойствие или умиротворение. Это была тишина вакуума, тишина хищника, затаившегося после удачного прыжка. Я стоял посреди кухни, этого оскверненного святилища, и смотрел на останки своего бунта. Испорченные продукты, словно трупы павших в бессмысленной битве солдат, лежали на стальных столах. Каждый из них был не просто гниющим куском материи; он стал артефактом, реликвией отчаяния. Дом не просто уничтожил их – он их ассимилировал, переварил и изверг обратно, наполнив концентрированной эссенцией своей вековой трагедии.

Воздух был густым, как сироп. Он пах не гнилью, а чем-то куда более сложным и жутким: паникой, пропитавшей черные трюфели, безмолвным горем, сочившимся из сероватой плоти курицы, и едкой горечью предательства, исходившей от растаявшего, покрывшегося белесым налетом шоколада. Мой дар, мое проклятие, больше не нуждался в дегустации. Эфир Воспоминаний был настолько плотным, что я вдыхал его, он оседал на языке, проникал сквозь кожу. Я был маринован в чужой боли.

Мой взгляд метнулся к двери, ведущей в холл. Туда, где на полу, словно поверженный идол, лежал портрет Элеоноры. Ее нарисованные глаза, казалось, следили за мной даже оттуда, из полумрака. Насмешливый, вызывающий взгляд победительницы. Она знала. Или, вернее, *оно* знало – Сущность Места, Воля Эвермора. Дом лишил меня инструментов, отнял возможность творить жизнь, оставив лишь один путь: работать с мертвечиной. Готовить из страха, отчаяния и скорби.

Капитуляция. Это слово отдавало вкусом ржавчины и холодной земли. Но другого выхода не было. Я проиграл эту битву. Чтобы выиграть войну – если это вообще было возможно, – я должен был принять правила игры. Я должен был стать тем, кем меня хотело видеть это место: не шеф-поваром, а некромантом от кулинарии. Дегустатором проклятых блюд.

С тяжелым вздохом, который, казалось, вырвался из легких не моих, а Аларика, я подошел к столу. Призрак прадеда внутри меня сжался от чувства вины и безысходности. Ярость Джулиана, напротив, закипала ледяным огнем – яростью собственника, чье имущество осквернили. Я заставил их обоих замолчать. Сейчас говорил только Эдгар. Или то, что от него осталось.

Я осторожно, двумя пальцами, взял одну из куриных тушек. Холод ее плоти был неестественным, могильным. Запах горя ударил в ноздри, вызвав спазм в горле. Я заставлю себя. Я приготовлю из этого что-то. Я не знаю, что именно, но сам процесс, само действие станет моим ответом. Я не буду сражаться. Я подчинюсь. Но я сделаю это на своих условиях, с ножом и разделочной доской в руках. Это будет мой акт принятия, моя черная месса.

Я положил тушку на доску и взял свой самый острый нож. Лезвие из дамасской стали, мой верный спутник, казалось чужим и тяжелым в руке. Я занес его… и в этот момент над моей головой с сухим треском лопнула лампочка, осыпав стол и продукты мелкими, сверкающими осколками стекла. Я отшатнулся, инстинктивно прикрыв лицо рукой. Тьма на мгновение сгустилась, а затем помещение снова осветилось – зажглись резервные лампы, заливая сцену холодным, мертвенным светом.

– Черт побери…

Я посмотрел наверх. Проводка была новой, мистер Стерлинг уверял, что все системы жизнеобеспечения особняка были недавно проверены и модернизированы. Случайность. Просто случайность. Я стряхнул с себя оцепенение и попытался смахнуть осколки со стола.